Старый ты черт, вот кто ты. Благодаря тебе у меня были удивительных два дня. Грустно. Черт, все тебе с рук сходило, - все, что ты делал по отношению ко мне. Впрочем, в свою очередь, ты никогда не жаловался на меня со всеми моими причудами. Утрирую, конечно. Утрирую. Абсолютизирую и все в таком духе. Не было у меня никаких причуд, в отличие от тебя. Грустно, дружище.
Грустно и идет дождь. Я мокну - уже второй раз за долгое сегодня, и, наверное, шестой за последние сутки. Курю, третья пачка из тех, что ты купил мне, на исходе. Выпить бы, да боюсь, чтобы меня не накрыла с головой грусть. Чтобы снова не стало тяжело, - думать о смысле жизни, о справедливости, о своем и твоем месте под этим солнцем. Под этим дождем.
Все игра. Различные сентенции, поток, который принято называть мысленным. Всякий мусор.
Вчера утром ты позвонил, жутко усталым голосом рассказал мне, что нужно сделать, подчеркнул, что это очень важно, и повесил трубку. Ну, все в порядке. Я все сделал, как ты хотел. Пусть так…
Я несусь, сломя голову, в указанный тобой пригород. Недоумеваю из-за некоторых твоих слов, но ты просил, и я хочу успеть.
Последнее время – да какое там последнее – после школьных лет мы очень редко виделись, разные города. Но это не повлияло, пожалуй, на качество наших отношений, если так можно выразиться. Даже наоборот, поскольку тебе было абсолютно неинтересно, кем я работаю и сколько получаю. И о своей жизни, если ты и начинал рассказывать, то обязательно – небылицы. Я не был против, мне это даже нравилось, - до жути надоели разговоры «за жизнь» со знакомыми-товарищами. С тобой мы говорили о чем-то другом.
А вчера ты позвонил и попросил о помощи. Мне не многого стоило сорваться с места, чтобы помочь тебе, на самом деле. И я рад, что ты позвонил именно мне. Я рад, что ты не дал мне задать пару ненужных вопросов – нет, я рад, что сам не стал задавать тебе эти вопросы. Я спросил только где и когда. Остальное ты предусмотрел сам.
Пожалуй, наши отношения можно назвать дружбой, а? Сам отвечу. Да, можно.
Я примчался на указанную автостанцию, успел, сел в нужный автобус, в кресло рядом с тобой, а ты, как и предупреждал, крепко спал. Хотя нет, наверное, уже тогда я знал. Так, как ты и просил, я достал из твоего внутреннего кармана свой билет на место рядом с тобой. Осторожно, потому что все-таки я еще надеялся, что ты просто спишь. Там же был твой билет и записка, написанная, судя по почерку, прямо в автобусе.
Странная, но убедительная просьба – нет, слово «убедительная» сюда не подходит. Я просто не смог бы не сделать все так, как ты просишь. Просил.
Автобус закончил маршрут поздней ночью. До моего дома – 400 километров, но в этом городе мы с тобой бывали, ты и это предусмотрел. В записке ты попросил, чтобы о твоей смерти никто не знал еще пару дней. Хотя бы пару дней.
Я все сделал хорошо. Водитель открывал грузовой отсек, почти все пассажиры уже покинули автобус, когда я вытащил тебя на улицу и посадил на лавку. Никто не обратил внимания – может, выпил человек, мало ли. А я вернулся, и, как мог, вытер твое кресло от крови. Об этом ты тоже предупредил. Мы с тобой долго ждали, пока станет тихо. Я курил, стараясь не очень пристально провожать взглядом дежурных милиционеров. С тобой была одна небольшая сумка, в одном из отделений – термос с теплым кофе и сигареты. Ты знал, что мне будет нужно, даже написал, почему без алкоголя. Впрочем, писал ты, «я уверен, что ты и сам не стал бы пить сейчас».
Затем мы пошли с тобой к лесу, - автостанция находилась практически вне городской черты. В другом отделении сумки – саперная лопата.
Терзали ли меня сомнения? Пожалуй, да. Неужели не было других вариантов? Например, договориться со служащими морга, дать взятку, чтобы хранили твое тело, - чтобы можно было похоронить тебя по-человечески спустя столь важные для тебя пару дней. Ты запретил это делать, поскольку риск все равно есть, а времени подготовиться наверняка – нет. Извинился и поблагодарил.
В пять утра шел обратный автобус. В 7, во время одной из остановок, я предупредил по телефону своего начальника, будто мучаюсь пищевым отравлением. Содержимое сумки, билеты, мои окурки утонули в нескольких мусорных баках и туалетах моего города.
Сейчас я снова держу твою записку, полную неровного почерка, в своих руках, а день подходит к концу. Я стою на одном из самых больших мостов города, и продолжаю курить. Нужно поспать. Поменьше думать, хотя не думать о том, что произошло за эти два дня, я не смогу. Кто убил тебя? Кого ты защищал, скрывая свою смерть? Ты намекнул на это, но намеком и ограничился. Почему вообще именно так, и именно с тобой, со мной, с нами?
Мало ли, много ли. Спустя неделю, «чтоб наверняка» - писал ты, - я позвоню в милицию из таксофона, из другого пригорода, и расскажу, где искать твое тело. «Не нужно ничего делать, чтобы отомстить, если тебе вдруг придет это в голову. Все будет сделано без тебя».
Вот, в принципе, и все. Завтра я пойду на работу, и практически все будет так же, как и всегда, если только никаких случайностей – я не стану исключать возможность того, что меня найдут и обвинят в твоей смерти. Именно поэтому записка еще побудет у меня, как доказательство моей непричастности к тому, что ты умер. И лишь потом, когда буду убежден, что дело успокоилось, закрыто, положено в стол, под сукно, я уничтожу ее. Возможно, я даже узнаю о том, что месть состоялась. Думаю, это ты тоже предвидел, - предвидел, что я поступлю именно так. Будет зажигалка, огонь, пепел. Кремация.
Вот, в принципе, и все.