Текст песни, которая позднее, переделанная, стала известна каждому советскому человеку ( “Смело мы в бой пойдем за власть Советов...”)

Добровольческая песня (Мы смело в бой пойдем...)
                      Автор не установлен

Слышали деды - война началася,
Бросай своё дело, в поход собирайся.
Мы смело в бой пойдём за Русь святую,
И, как один, прольём кровь молодую.

Рвутся снаряды, трещат пулемёты,
Скоро покончим с врагами расчёты.
Мы смело в бой пойдём за Русь святую,
И, как один, прольём кровь молодую.

Вот показались красные цепи,
С ними мы будем драться до смерти.
Мы смело в бой пойдём за Русь святую,
И, как один, прольём кровь молодую.

Вечная память павшим героям,
Честь отдадим им воинским строем.
Мы смело в бой пойдём за Русь святую,
И, как один, прольём кровь молодую.

Русь наводнили чуждые силы,
Честь опозорена, храм осквернили.
Мы смело в бой пойдём за Русь святую,
И, как один, прольём кровь молодую.

От силы несметной сквозь лихолетья
Честь отстояли юнкера и кадеты.
Мы смело в бой пойдём за Русь святую,
И, как один, прольём кровь молодую.

Как и многие песни, она была переделана "красными" и усилиями пропаганды (ценность которой, необходимо признать, большевики понимали лучше других) зазвучала по стране. К сожалению, нет точных сведений об авторе этого варианта, более того вопрос о происхождении песни несколько запутан. По одной из версий эта песня появилась в начале Первой Мировой и повествовала о борьбе с немцами. Позже она была переделана в “белую”, а позже и в "красную". 

ОКОНЧАНИЕ

Много сказано о Галлиполи, но никто не решился ни сказать, ни написать о самом, может быть, важном. В Галлиполи мы потеряли, похоронили реальную Белую Идею, но приобрели более бесплотную, более недостижимую, очищенную, просветленную Белую Мечту. Я думаю, что поняли мы это все, но не могли, не решались себе в этом признаться. Это казалось изменой.

И параллельно этому мы увидели, почувствовали себя физически, биологически, морально - русскими. Это понятно: в России мы своей "русскости" не замечали, все было русское. А здесь нас окружала чужая, часто враждебная среда. Но конфликта между "белым" и "русским" еще не было. Но об этом позже. И это не так просто.

От самого "сидения" в памяти осталось мало: жизнь текла размеренно и без потрясений. Главной заботой были поиски лишнего куска хлеба, куска сахара, леденца, чтобы с ними пить горячую воду, вскипяченную на бумагах старых турецких архивов. Забота о хлебе заслоняла собою почти все остальное. "Сегодня" и "завтра" мешали думать о "послезавтра". Компенсация? Несомненно! В каждой многочисленной группе совместно живущих людей создаются "ячейки" из двух, трех, иногда четырех более сблизившихся. Случайно или, может быть, по взаимной симпатии и я оказался в одной из таких "ячеек". Первым членом ее был Юрочка Значковский ("тройной", как он себя величал: Значко-Значковский-Галлов) - гимназист, юнкер, гусар 8-го Лубенского, артиллерист и одессит... При получке лиры покупали и продавали все вместе. Когда ничего не оставалось, я рисовал карандашом портреты греческих жандармов, живших в казарме над нашей конюшней (мы жили в старой конюшне), получал от них лепты и драхмы, иногда тарелку фасоли с оливковым маслом. На лепты покупали в греческой лавчонке леденцы и с леденцами пили "чай".

Иногда к нам присоединялся Всеволод Северин, равнодушный ко всему, кроме еды, скептик, студент Харьковского университета и артиллерист. Звали его почему-то "Вотя". Вотя был у нас чемпионом. Он неизменно выигрывал состязания, заключавшиеся в следующем. Стоит ли повторять, что вся наша забота, все наши помыслы сводились прежде всего к еде и хлебу. Конечно, темой всех состязаний был хлеб. Группа, вполне определенная и постоянная, из пяти человек получала один хлеб. Надо было делить его так, чтобы не было обиженных. Этого было очень трудно достигнуть. Мне кажется, я был первым, нашедшим верное и неоспоримое решение. Во всяком случае, в нашей артшколе (Офицерская артиллерийская школа). Твердо устанавливалась очередь между пятью участниками. Номер 1-й резал и делил хлеб. Номера 2-й, 3-й, 4-й и 5-й выбирали по очереди куски. Номеру 1-му оставался последний кусок. В следующий дележ все передвигалось на одного человека. Таким образом, за пять дней каждый делил и каждый выбирал по порядку. Иногда, в предвидении состязания, хлеб делился на шесть частей. Шестой кусок хлеба был призом. Надо было съесть, проглотив хлеб в заданный отрезок времени. Выигравший получал право спокойно переваривать проглоченный хлеб, получая свою регулярную порцию. Проигравший лишался своей. Вотя выигрывал неизменно, несмотря на "повышение норм", то есть сокращение срока, доведенного до 30 секунд.

Изредка присоединялся к нам Сергей Николаевич Любченко, мой прежний знакомый. Когда-то в Киеве мы учились в одном реальном училище. Он был на два класса старше меня. В 1915 г. я перебрался в Харьков кончать среднюю школу, а он остался в Киеве. Встретились в Галлиполи. Студент последнего курса Киевского политехнического института, всегда мрачный, недовольный, он считал себя несправедливо обиженным судьбою и людьми. Презирал все и всех. Губы всегда выражали обиду и презрение. Звали его "Валерьяныч" и "банкир". Его редкие появления в нашем "кругу" были неслучайны: ему нужен был я. Целыми днями сидел он на своей кровати перед самодельным столиком и кропотливо, внимательно, медленно вырисовывал карандашом все узоры и завитушки, буквы и цифры на листке гербовой бумаги, взятой в архиве. Он копировал греческую двухдрахмовую ассигнацию, сидел над ней по три-четыре дня.

Я был ему нужен для изображения на ассигнации бюста Перикла. Ему это не удавалось. Я садился за стол и, в свою очередь, начинал "гравировать" острым твердым карандашом нужный бюст Перикла, всем известную бородатую голову с открытыми "слепыми" глазами и в шлеме с поднятым забралом с двумя миндалевидными дырами для глаз. Затем "кредитка" вымачивалась в очень крепком чае, что придавало ей нужный желтый цвет, после чего безжалостно маралась. Такая процедура делала ее похожей на настоящие, такие же мятые и грязные. Валерьяныч уходил, а мы сидели вокруг котелка с закипающей водой и ждали. Приходил он почти всегда очень скоро. Это значило, что "покупка" хлеба удалась в первой булочной. При малейшем сомнении коммерсанта он обижался и шел в другую булочную. Так почти до отъезда никто его государственного преступления и не заметил. Кто-то рассказал эту историю грекам, и результат оказался неожиданным. Греческие коммерсанты начали искать повсюду "банкировы" драхмы. Они стали фетишами, за них начали платить выше обозначенной стоимости. Греки понимали, что "драхмы" безобидны: ведь год нашего пребывания их нежданно-негаданно обогатил, у них мы оставили и лиры, и белье "американского дяди", и все, что у нас оставалось. А за 2 драхмы, то есть четыре дня работы, можно было купить всего один килограмм хлеба.

Все, о чем пишу, конечно, делалось в свободное время, ибо, в сущности, мы были очень заняты почти целый день. Рано утром - общий подъем и поверка в строю. Затем занятия "воинским артикулом" - упражнения в командовании строем. Затем "словесность" и теоретические познания по артиллерии, по ее устройству, ведению, командованию взводом, батареей, "практическая" стрельба из пушек с декорациями, хлопьями ваты на проволоке, корректированием "стрельбы". Занимались мы также сборкой и разборкой пулеметов (пулеметы у нас были) и их "задержек": у "максима", "виккерса", "льюиса". Словом, дела было много. И, кроме того, наряды: по гарнизону, по хозяйству, за продуктами, в горы за хворостом. В свободное время можно было читать: была довольно обширная корпусная библиотека, была устная газета. Были матчи в футбол. Так родилась и воспиталась сборная 1-го корпуса, ставшая впоследствии командой "Галлиполи", победившей болгар с астрономическим счетом, позже перебравшаяся в Чехию и с честью выходившая из встреч со славными чешскими командами. В памяти остались имена: Богемский, Органовский, Мартынов, Рыбак, Рощупкин. Были у нас и школы - гимнастики и фехтования.

А вечером был театр, правда, далеко не каждый вечер, о чем очень жалею. Корпусной театр был расположен совсем невдалеке от нашей конюшни. С другой стороны развалин дворца, у его подножия. Конечно, под открытым небом. Сцена хорошо оборудована, хорошие декорации, тяжелый занавес, со вкусом расписанный фасад. Уложенные рядами каменные кубы играли роль кресел. "Зал" оборудован слева высокой стеной, отделяющей театр от улицы, а справа - глухой, очень высокой стеной, как бы упором, базой развалин. Сзади - тоже стена. Мест в театре много, и он всегда полон.

Ставились, конечно, "Ревизор", "Горе от ума", Чехов, Островский или Стриндберг, и еще, и еще... не помню уже. Изредка в пьесы врывались пение и крики, шедшие из публичного дома, стоявшего на той же улице, поближе к порту, но это не мешало, к этому привыкли. Были концерты певцов. Пели несравнимая, недостижимая Плевицкая, Браминов, Невский.

Мне нет надобности идти в театр. Между глухой стеной и собственно развалинами есть площадка. Сидя на камне, у среза стены, можно с удобством, как из хорошей ложи первого яруса, видеть всю сцену и слышать каждое слово. Так я присутствовал на всех театральных представлениях. Пьесы, актеры, их игра "уводили". Забывалось обо всем, даже о голоде. Пожалуй, это были лучшие моменты моей жизни в Галлиполи. Даже не "пожалуй", а наверное.

Желая "увековечить" наше присутствие в Галлиполи, командование решило соорудить памятник. Каждый "галлиполиец", каждая "галлиполийка" должны были принести к нашему кладбищу (а оно все росло и ширилось) удобный для постройки камень. Горы камней получились внушительные, и к тому же кое-кто совершил "паломничество" несколько раз. Кладбище находилось у подножия пологого холма, вдали от города, около долины, шедшей к виноградникам на склоне. На этом месте в годы беспрестанных войн запорожцев с султаном закапывали умерших и замученных казаков. Достоверность этого подтверждалась каждый день. При рытье могил на свет Божий появлялись кости и черепа прежде зарытых во множестве. Пленных запорожцев свозили в Галлиполи. Сидели они в казематах "кубической" тюрьмы, той самой, что я увидел с парохода, подходя к Галлиполи. (Кстати, наше командование превратило "куб" в "губу". Таковы судьбы и предназначения даже зданий). Вот в память запорожских казаков и был сооружен памятник. А попутно - и в память нашего пребывания.

Цилиндрический цоколь, пологий конус уступами, увенчанный мраморным крестом. На цоколе - мраморная доска с надписью на трех языках: русском, французском и греческом (впрочем, сейчас в этом не уверен, память...). Было торжественное открытие с освящением памятника. На торжестве этом произошло и событие, долго веселившее весь корпус. (Я не присутствовал при этом и не могу утверждать категорически, что событие имело место). Генерал Кутепов наградил специальным орденом за верность и за особые услуги (несомненно, неоценимые услуги, оказанные корпусу) самого известного и популярного персонажа - гречанку Катерину. Катерина была одна из двух женщин, самоотверженно разрешивших острый "женский вопрос" в Галлиполи. Другая женщина была турчанка, маленькая, щупленькая, всегда в черном, с закрытым, как и подобает правоверной, лицом. Ее силуэт тоже знало все русское население Галлиполи. Но турчанка "обслуживала" еще батальон сенегальцев. Поэтому ее заслуги перед корпусом не были признаны достойными ордена. Она принимала в хибарке, на площади караван-сарая. Проходя по площади, можно было всегда видеть очередь терпеливо ожидавших людей. Оптимисты и мечтатели имели возможность насладиться созерцанием братства народов и мирным соседством белых и черных. Катерина же хранила верность русскому корпусу. Принимала она где-то наверху, в районе дома Бекир Бея.

Я думаю, что благодаря этим двум женщинам за год пребывания корпуса в Галлиполи ни одного насилия над женщиной не произошло, будь та гречанкой, турчанкой или русской. Конечно, были и русские женщины: жены офицеров, сестры милосердия, женщины-врачи, но они были табу общепринятое и утвержденное. Бывали, правда, разводы, женитьбы, любовные драмы, дуэли, самоубийства, но это вещи совершенно иного порядка.

На этом фоне коллективной, в сущности, довольно однообразной и монотонной жизни, шел, конечно, и процесс моей личной жизни. Заботы, некоторые события, встречи, выводы изменяли в ту или иную сторону мой внутренний "барометр". Первой и неприятной заботой внезапно оказалась моя раненая нога. В последний раз мне ее перевязали у Константинополя. А затем, затем о ней забыли. Нога меня не беспокоила, забыл о ней и я. Дней через десять после последней перевязки повязка как будто начала становиться "тесной". Думая, что это явление случайное, я подождал еще пару дней и, убедившись в том, что давление не исчезает, решился разбинтовать ногу. Сняв бинт и вату, я легко, без малейшей боли, отделил марлю, прикрывавшую рану, и увидел то, во что превратилась эта рана. Она закруглилась. То был огромный, с красными краями кратер. Вокруг кратера сидело множество вшей, из кратера же вывалился ком густой мертво-серой массы. В этой массе копошились черви. Дрожа, я начал разглядывать рану. Кратер уходил куда-то вглубь, конусом, и где-то в глубине розовела нетронутая, показавшаяся мне свежей и здоровой надкостница голенной кости. Вниз от раны шла опухоль до самой ступни, но она была совершенно нечувствительна. Раздумывать уже было невозможно. Забинтовав наскоро ногу, я прямиком направился в только что организованный корпусной 4-й госпиталь. Рассказал доктору о червях. Он долго осматривал рану. "Черви, может быть, спасли вам ногу. Во всяком случае, мы попытаемся ее спасти". Мне стало страшно. Спасение и восстановление ноги длились семь месяцев. Рана медленно затянулась, остался шрам, как и все шрамы множества людей, но перебитые сосуды и нервы сохранили навсегда пониженную чувствительность ноги вниз от шрама. Но это, в сущности, неважно.

Важно то, что нога моя причинила мне первое и острое (может быть, и "острое", ибо "первое") разочарование в людях. Для того чтобы рассказать об этом случае, надо вернуться далеко назад, ибо главное - там, здесь - только следствия. Вообще, говоря сухим языком, моя "реакция" на каждого нового человека была, да и всегда остается, благоприятной. Я люблю людей и ищу в них лучшее. Не задерживаюсь на неприятных открытиях. Мне нужно много, чтобы отвернуться от человека. Приходилось мне слышать от близких и друзей: "Тебе плюй в глаза, а ты - Божья роса". Уродливое преувеличение, но в нем была какая-то совсем маленькая доля правды. Я не любил, да и не люблю обижать.

Был в батарее один полковник (кстати, единственный), очень представительный блондин с шелковой бородой на две стороны - "первое"..."второе". Одет он был "с иголочки", на погонах красовались перекрещенные пушки со рвущейся гранатой посредине, гордился он своей принадлежностью к славным гренадерским батареям, держал всегда в руке, что было весьма необычно, стэк, похлопывая им по блестящему голенищу и непрестанно держал во рту папиросу, вставленную в длинный мундштук. Словом, олицетворение одновременно и героя, и "душки-военного". Командного поста он не занимал, командовали батареей и взводами капитаны. Был он, так сказать, олицетворение штаб-офицерского резерва.

Когда я его встречал и старательно козырял, он величественно "отмахивался". Меня да и вообще всех "вольноперов", он не замечал. Говорю о нем так пространно, ибо именно он стал главной причиной моей внутренней трагедии. Фамилия его была Бантыш. Благосклонно не скрывал того, что род Бантышей записан в "Шестой книге", то есть в книге столбового дворянства. Была даже на Екатерининской дороге станция Бантышево, что позволяло предполагать древнее историческое имя, заставляло предполагать в его носителе что-то рыцарское, крепкое, устойчивое, дуновение величия, верности, прямоты, великодушия, чего-то внутренне возвышающегося над общей массой. Боюсь, что этот представитель имени Бантыш такими качествами не обладал или растерял их в жизни-После ухода с корабля командира и старших офицеров полковник Бантыш автоматически оказался начальником группы, как старший в чине... После моего визита в госпиталь, приблизительно через неделю, мы с полковником Бантышем перебрались в самый дальний угол лагеря и превратились в 4-й взвод 3-й батареи 5-го дивизиона.

Вскоре после переезда в лагерь я получил последний и самый неприятный удар. Полковник Бантыш отправил меня в ссылку, то есть "временно" откомандировал меня в город, в учебную команду Офицерской артиллерийской школы для более близкого ознакомления с воинской дисциплиной и для пополнения теоретических знаний в артиллерии, совершенно "забыв" о моей тяжелой ране. Ссылка показалась мне унизительной и безжалостной. Одним ударом Бантыш оторвал меня от близких соратников, отнял у меня новую семью - ведь сживаешься и близко сживаешься с людьми, с которыми пережил тяготы войны - и превратил в солдатика, в оловянного солдатика не для войны, а для игры в войну. Военным я себя не чувствовал, но добровольно подчинялся тому, что было необходимо для возможности драться. Со временем, помимо воли, автоматически, и я был заражен "военным духом" и до сих пор несу в себе его отпечаток. Не могло быть иначе: "военный дух" меня окружал, меня занимал, был реальной базой, единственной и последней надеждой вернуться в бой.

Один приват-доцент, такой же вольноопределяющийся, как и я, как-то в раздражении проворчал: "Я не солдат, а гражданин, взявший в руки винтовку для того, чтобы драться, а не маршировать. Впрочем, примем и будем ждать". Такую формулу я понимал и принимал целиком... В приказах и в устной газете начало появляться слово "чужбина". Но, говоря честно, чужбина оставалась еще словом. Я еще не чувствовал себя на чужбине. Многое, очень многое можно принять в надежде, что все это временно.

Многое можно еще сказать о пребывании ("сидении") в Галлиполи: ведь там выросла и воспиталась, того не зная, русская военная эмиграция, честная в труде, безупречная морально, пария Западной Европы - русская эмиграция”


Об авторе: Владимир Душкин, бывший студент Киевского технологического института, служивший во время гражданской войны в артиллерийских частях ВСЮР (Первая публикация воспоминаний – “Забытые”, Париж, 1983)