Над Бабьим Яром памятников нет. 
Крутой обрыв, как грубое надгробье. 
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет, 
как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас — 
я иудей. 
Вот я бреду по древнему Египту. 
А вот я, на кресте распятый, гибну, 
и до сих пор на мне — следы гвоздей. 
Мне кажется, что Дрейфус — 
это я. 
Мещанство — 
мой доносчик и судья. 
Я за решеткой.
Я попал в кольцо. 
Затравленный,
оплеванный,
оболганный. 
И дамочки с брюссельскими оборками, 
визжа, зонтами тычут мне в лицо. 
Мне кажется — 
я мальчик в Белостоке. 
Кровь льется, растекаясь по полам. 
Бесчинствуют вожди трактирной стойки 
и пахнут водкой с луком пополам. 
Я, сапогом отброшенный, бессилен. 
Напрасно я погромщиков молю. 
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» — 
насилует лабазник мать мою. 
О, русский мой народ! — 
Я знаю — 
ты 
По сущности интернационален. 
Но часто те, чьи руки нечисты, 
твоим чистейшим именем бряцали. 
Я знаю доброту твоей земли. 
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув, 
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется — 
я — это Анна Франк, 
прозрачная,
как веточка в апреле. 
И я люблю.
И мне не надо фраз. 
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели. 
Как мало можно видеть,
обонять! 
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба. 
Но можно очень много — 
это нежно 
друг друга в темной комнате обнять. 
Сюда идут?
Не бойся — это гулы 
самой весны — 
она сюда идет. 
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы. 
Ломают дверь?
Нет — это ледоход... 
Над Бабьим Яром шелест диких трав. 
Деревья смотрят грозно,
по-судейски. 
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв, 
я чувствую,
как медленно седею. 
И сам я,
как сплошной беззвучный крик, 
над тысячами тысяч погребенных. 
Я — 
каждый здесь расстрелянный старик.
Я — 
каждый здесь расстрелянный ребенок. 
Ничто во мне
про это не забудет! 
«Интернационал»
пусть прогремит, 
когда навеки похоронен будет 
последний на земле антисемит. 
Еврейской крови нет в крови моей. 
Но ненавистен злобой заскорузлой 
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому — 
я настоящий русский!

(Бабий Яр. Евгений Евтушенко, 1961 год)

Я надену звезду Давида
     В день всемирной еврейской скорби.
     Мне ни капли не будет стыдно
     Этой жёлтой звезды позорной.
    
     Я надену её как Память
     О шести миллионах евреев.
     То же самое было б с нами,
     Если б мы родились в то время.
    
     Нас бы так же сгноили в гетто,
     Расстреляли во рвах и ярах...
     Разве можно забыть об этом?
     Эту память время не старит.
    
     Знаем точно, что нас сожгли бы
     В бухенвальдской, в освенцимской топке...
     Разве мир придёт под оливы,
     Если будем беспечны и робки?
    
     Разве станет обычным шрамом
     Эта кровоточащая рана,
     Если нам продолженьем драмы
     Угрожают из Тегерана?
    
     Если в мире большом и малом
     Всё плодятся тёмные силы
     И со свастиками вандалы
     Оскверняют наши могилы?
    
     Да, у Памяти груз тяжёлый,
     Но его сохранить должны мы,
     Чтоб с нагрудной звездою жёлтой
     Вновь не стать крематорским дымом.
    
     Новый век и те же обиды?
     Чем их вырвать навеки с корнем?
     Я надену звезду Давида

     В день всемирной еврейской скорби.

(К сожалению - автора не знаю)

Мама, отчего ты плачешь,
Пришивая мне на платье
Желтую звезду?
Вот такое украшенье
Хорошо б щенку на шею -
Я его сейчас же приведу.

А куда уводят наших,
Может, там совсем не страшно,
Может, там игрушки и еда?
Мне сказал какой-то дядя,
Сквозь очки в бумажку глядя,
Что назавтра нас возьмут туда.

Посмотри, какая прелесть,
Вот оркестр играет фрейлехс,
Отчего так много здесь людей?
Мама, ну скажи мне, мама,
Кто тут вырыл эту яму
И зачем нас ставят перед ней?

Что ты плачешь, ты не видишь -
Их язык похож на идиш,
Ну почему все пьяные с утра?
Может быть, в войну играют,
Раз хлопушками стреляют...
Мама, это вовсе не игра.
Мама, отчего ты плачешь,

Мама, отчего ты пла...