Заметки и мысли журналистки, неоднозначные и потому заставляющие подумать.

Автор Марина Ахмедова
Взято отсюда: Часть 1, часть 2, часть 3.

Мужской монастырь N

Я только что приехала из Москвы. И, ну конечно, я знала, что монастырь N делит территорию с интернатом в окрестностях города Клин. Я мысленно уже написала репортаж о том, как, смешавшись, живут братья и психически больные, как они беседуют друг с другом о боге, как они притерлись друг к другу до такой степени, что уже невозможно отличить кто монах, а кто – болящий. Но, судя по тону батюшки, монастырь не рад такому соседству. Впрочем, и писать мысленные репортажи – бесполезное занятие, на деле все всегда выходит иначе.


3 октября

– Вы, конечно, уже видели братьев наших меньших? – спрашивает отец Григорий.

– Да, меня ведь через центральный вход не пустили, – отвечаю ему, – я прошла через скотный двор, там, где на заборе сидят петушок и хрюша. И попала в ваш зоопарк. Я видела там лиса с белым хвостом.

– Я говорю о проживающих в психо-неврологическом интернате, – говорит батюшка и подкладывает себе вареной картошки.

Мы обедаем.

– Да, видела у ворот…

– Они живут тут на территории монастыря. Вы знаете?

– Да вы что?! Прямо на территории монастыря?! – я разламываю вилкой картошку и смотрю на батюшку, пытаясь изобразить на лице глубокое изумление.

Я стараюсь пока не выдавать настоящей цели своего приезда. Меня б сюда не пустили. Моя поездка в монастырь N начинается с обмана.

– Да, – вздыхает батюшка, а я прячу глаза.

Я сижу на скамейке и делаю вид, что занята своими делами. Читаю книжку, и временами мне удается погрузиться в нее. Написано от руки иеромонахом Иеронимом, в схиме – Иоанн. Книга заканчивается 19 января 1827 года словами: «Задремал я на ложе, и во сне подходит ко мне незнакомый человек и говорит: ’’Ты нынче умрешь’’». Монах сразу умер.

Поднимаю голову. Они столпились и смотрят. Я ведь для того и заняла их скамейку. Здесь пахнет странно: больницей, где подолгу лежат без надежды выйти, и чем-то еще. Я вынимаю из кармана блокнот и пишу: «Запах». Обещаю себе его описать – это моя амбиция.

Я теперь вижу, что они не могли бы смешаться с монахами. Многие из них такими и родились – психбольными, и это, наверное, было видно по их новорожденным лицам. На них шапочки, оттопыривающие уши, штаны, заправленные в носки, перекуроченные лица, которые я собираюсь подробно описать в репортаже. И от них сильно пахнет.

Они подходят ко мне по очереди и выставляют вперед руку, одновременно прижимая ее к себе. Кажется, что рука торчит из живота. Я пожимаю их руки. Они возвращаются в очередь и по второму разу подходят ко мне с рукой. У них такая игра.

– Весьма… весьма странное состояние эта пушкинская осень, – садится рядом со мной мужчина лет сорока с нормальным расположением носа, рта и глаз. Но, заглянув ему в глаза, я свои опускаю и больше в них не смотрю. – А я ведь постоянно думаю об этом, – продолжает он, – людям нравится как-то размышлять, кучу вопросов задавать, просить советов и им не следовать. Бог отнял у людей слово. Не потому что не следовали, а потому что не исполняли. Сегодня я прошу дать в избытке. А надо ли это? Просить переехать в Америку?

– А есть к кому? – спрашиваю я.

– Тут же и родные нашлись в Нью-Йорке, – спохватывается он.

– Стихи про церковь. Посвящаю… – подсаживается с другого бока еще один. С виду ему лет пятнадцать. Черные брови сведены, а глаза смотрят прямо и впритык. Он открывает тонкую тетрадь в клетку и читает, сосредоточившись, с трудом разбирая свой почерк. – Ты так красива, так стройна… Твои кресты все золотом сияют… словно от огня. Ты нам, матушка, опора, мое спасенье, белый свет… Пойми, что тебя красивей в целом свете больше нет.

Мы сидим на лавке перед церковью, в которой долгое время располагалась психиатрическая больница. Наш двор темен. Землю усыпают подгнившие золотые листья. Мы – в каменном мешке, а что за ним – отсюда непонятно. Чуть поодаль гудит стройка, но самой стройки не видно. С церковной стены смотрит Святитель Николай, нарисованный в полный рост. У его ног прохаживается пара голубей.

– А берите себе, я вам дарю, – протягивает он мне тетрадь.

Я ее беру и прячу в карман.

– Ваке, поди-ка сюда…

Белый лис сидит на своей будке и, подняв голову, тонко протяжно втягивает воздух. Он вскакивает и приближается ко мне.

– Ну, поди-поди, кое-что скажу… Ты, наверное, хочешь отсюда убежать. Такие прекрасные леса вокруг. В них бы только партизанить. Тебе здесь скучно, да?

Лис смотрит на меня осмысленными желто-коричневыми зрачками. Пока он тут единственный, кому я могу прямо смотреть в глаза.


4 октября

Леса – желтые, багряные, густые. Я смотрю на них из окна машины, и они несутся мимо бесконечной масляной картиной, не взятой в рамку. Я оборачиваюсь на отца Григория, сидящего за рулем. Ему около сорока, и он довольно красив. Он твердо держит руль и тяжелым взглядом оценивает дорогу. Пробегает заяц, большой, как собака. Пробегает второй. Отец Григорий – бывший военный. Миротворец.

Говорим о вере и об истинно верующих.

– А то надоели уже эти пузириот, пузириот, – говорит батюшка, и я пытаюсь понять – какие еще пузыри? – Делом надо заниматься, а не… возле суда стоять верующим, – добавляет он, и до меня доходит – он о Pussy Riot. Впрочем, «пузыри» – тоже в какой-то степени отражают истинное положение дел.

– Слишком много внимания им уделяют. У нас в стране есть проблемы и посерьезней, – говорит он.

– Возможно, им и не стоило уделять такого внимания в самом начале. Но когда уже уделили и кипение вокруг них достигло своей точки, мы уже лишены возможности делать вид, что этого нет, – говорю я, а отец Григорий молчит. – А вот скажите, если б я пришла к вам и спросила: «Отец Григорий, я христианка и сама не могу разобраться – любить мне этих женщин или нет?» Что б вы мне сказали?

Отец Григорий отрывает тяжелый взгляд от дороги, смотрит на меня полубоком, вздыхает и возвращается к дороге.

– Ну, конечно, любить… – выдыхает он.

Мы входим в церковь. Она была заброшена, теперь восстанавливается. Перелезаем через штабеля досок, проходим сквозь металлические подпорки, завешанные плотным полиэтиленом. Там, где я сама не могу спуститься, отец Григорий подает мне руку, но сжимает ее так сильно, что у меня из глаз выскакивают белые зайцы. Отец Григорий подробно рассказывает, что было сделано, на какие деньги и что еще будет сделано. Он думает, я приехала, чтобы писать об этом. Я поджимаю руку и делаю вид, что мне интересно. Задаю вопросы. Он радуется.

– А вот и Евгений Петрович… Да, таковы реалии церковной жизни… – говорит он, когда мы попадаем в следующее отделение храма, и я осматриваюсь в поисках Евгения Петровича.

Посередине стоит голубой гроб с синим кружевом.

– Ой… – говорю я, – а что, там Евгений Петрович?

– Ну я ж вам говорю…

Когда мы выходим, я произношу: «До свидания, Евгений Петрович». И думаю: «Ой, надо было сказать: “Прощайте”». Но это прозвучало бы слишком вычурно.

– Не так надо с покойниками прощаться, – качает головой отец Григорий.

Мы выходим во двор. Я смотрю на кусочек земли перед церковью и уже хочу писать. И мне снова страшно: редакции не нужны мои неинформативные описания. А я – репортер, не Пришвин. Впрочем, и сама я вряд ли найду слова. Меня охватывает сожаление, похожее на тоску, какая может случиться только осенью. Мне жаль, что я не смогу, взяв читателя за руку, провести его по этому месту.

– Это бывшее кладбище, – говорит свечница, вышедшая к отцу Григорию. – Оно разграблено. Здесь похоронены священнослужители – те, кто в храме служил. Сейчас всего этого не восстановить, поэтому мы поставили один большой крест. А я раньше не знала – машину тут поставила, и она в склеп провалилась. Возле той лиственницы…

– Возле какой лиственницы?

– А возле той… – она показывает на стройное, еще зеленое дерево. Ее глаза смотрят в сторону, показывая пожелтевшие белки в уголках. – У меня тут все клумбы расцветают намного раньше… – шепотом произносит она и опасливо оборачивается на отца Григория.

По дороге назад, отец Григорий заезжает на заправку. Я покупаю там много киндер-сюрпризов.

Почти ночью, когда двор пуст, я захожу к Ваке. Он спит в своей будке, из которой торчит только кончик белого хвоста. Я его не бужу. Иду в свою келью по раскопанной земле, гравию, мимо церкви и пустых скамеек. Оборачиваюсь. Отец Григорий в темноте крестит мою спину.

– Вы на службу-то завтра встанете? – спрашивает он издалека.

– А в котором часу?

– В семь утра.

– Ну, да…

Моя келья находится в храме. Сюда ведет широкая церковная лестница. Поднимаешься по ней – и перед тобой широкая стена, на которой весят спецовки рабочих, а под ними – в ряд стоят мятые туфли и сапоги с толстым слоем рабочей грязи. Надо повернуть налево. За тонкими бумажными перегородками – храм. Настоящий, со свечами и иконами. Но в нем никто не молится. На этой половине живут рабочие. На другой – пациенты интерната.

Выключатель в моей келье – со стороны коридора, как и должно быть в домах сумасшедших.

Я пытаюсь попасть в туалет, в котором кабинки «М» и «Ж» отделены всего лишь тонкой фанерой. Они постоянно заняты. Рядом душевая, из нее доносятся тяжелые охи. Словно на каждое движение мочалкой приходится по одному. Я стою возле душевой и слушаю. Так дышать, охать и стонать может только человек, в течение многих часов выполнявший тяжелую работу. В течение многих часов, каждый день, много лет…

В келье я застилаю больничный матрас новой простыней. Здесь тоже пахнет. Я сажусь на кровать с книгой иеромонаха, в схиме – Иоанна, читаю строчки, выведенные черными чернилами на старорусском. Взгляд падает на простыню. На ней тоже что-то написано. «I love you baby, I love you, – читаю я. – You know that you came and you change my world». Здесь холодно. За дверью ходят рабочие. На стене сидит черный паук. Я сгоняю его, но он возвращается. Может быть, это разные пауки. Я оборачиваюсь на окно в изголовье кровати – с той стороны оно затянуто полиэтиленовой пленкой.


5 октября

– Да идите вы все на х…!

Я просыпаюсь. Поднимаю голову. Утро пробивается через полиэтилен. На часах – 10:30. У окна на стремянке стоит рабочий, ругается матом и что-то отбивает от стенки. Звонит отец Григорий.

– Что, принцесса на горошине, да? – мрачно спрашивает он.

– Нет! – вскакиваю с кровати.

Сажусь на лавку. Кладу на колени пакет, вынимаю из него один киндер-сюрприз и делаю вид, что внимательно разглядываю его обертку. Постепенно они бросают свои дела – метелки, которыми метут листья, разговоры с деревьями и воздухом, и собираются вокруг меня. Первым приходит Николай, для которого пушкинская осень – весьма странное состояние.

– Две тысячи лет я хожу с кружкой, и ищу, кто б мне заварил чай… – говорит он. – Человек одинок. Космически одинок. И за сто лет эта проблема – кружки и чая – никуда не делась.

Я готова раздавать сюрпризы…


«Киндер-сюрпризы» – это была плохая идея

– Я знаю, что там внутри, – говорит Николай, разламывая шоколадное яйцо.

– А если знаешь, то и мне скажи, – отвечаю я.

Николай молчит. Проживающие разглядывают яйца и, кажется, не знают, что с ними делать. Я беру одно из рук беззубого старика. Он хватает мою руку, поднимает ее на свет и, поворачивая из стороны в сторону, смотрит завороженно.

– Молодая, Марин? Мо-ло-да-я… – с сожалением говорит он.

Его рука – шершавая, как доска. Гнилые коричневые ногти наполовину отслоились. В моей руке трескается яйцо.

– Давайте посмотрим – что там? – освобождаю руку, отдаю старику шоколадную скорлупу. – Ешьте. Это вкусно.

Он сует ее в рот. Проживающие окружают меня и, пыхтя, смотрят на желтый контейнер, вынутый из яйца.

– Никто ко мне не приезжает, – говорит старик, пережевывая шоколад.

Я надавливаю на контейнер и вытаскиваю из него розовую белку.

– Белочка! – радостно говорю.

– Белоцка… – повторяет старик и берет белку. Вертит ее в пальцах и, вскрикнув, бросает на землю. – Я не любит белоцка!

Проживающие следом за ним бросают яйца мне под ноги.

– Это – хорошая белочка, – я поднимаю белку с земли. – Почему вы ее не любите?

– Зоя любит, – говорит старик.

– Подарите ее Зое…

– Не, я не беру. Зоя – обедает. На обеде Зоя.

Я собираю яйца.

– Кто-нибудь хочет шоколадку? – спрашиваю проживающих.

– Да, давай… – они тянут руки за яйцами, и я снова их раздаю.

– Сказать, что за игрушка в контейнере, будет неправильно, – говорит Николай, – то, что внутри – это внутри.

Он открывает свой контейнер, из него выскакивает зеленая лягушка.

– Сегодня все утро смотрел на болото. Что там еще могло быть? – говорит он и хихикает. – Ты о чем-нибудь просишь президента?

– Я – нет. А ты?

– Мне не понравилась сгущенка, я написал президенту, и через неделю он был в соседнем поселке.

– Прямо в соседнем?

– Не совсем… С таким же названием, но в Белорусской области. Это я к чему? Просим-то мы просим, но как-то поконкретней надо просить.

В беседке проживающие пыхтят на лавочках, пытаясь открыть контейнеры. У них под ногами – шоколадная скорлупа.


6 октября

Сны отца Григория

– Мне нужен интернет, – говорю я, и отец Григорий вручает мне модем.

– Мне нужен шампунь, – говорю я, и отец Григорий выносит мне коробочку с дорогим шампунем.

– А фрукты?

Я сразу же получаю тарелку с фруктами.

Его любезность меня смущает, как всегда смущает она, проявленная теми, кого обманываешь. Отец Григорий слишком ответственно и серьезно отнесся к моему приезду и решил перезнакомить меня со всеми попами округи. Мне интересней общаться с проживающими, но я боюсь сказать ему об этом.

В машине мы разговариваем о снах, и отец Григорий откровенно рассказывает о тех, которые видел. Меня смущает и эта откровенность.

– Мы в семинарии проходили, есть сны трех видов, – говорит он, – большинство снов – от Лукича, так мы лукавого называем. Есть от дел – вот я целый день сажал картошку, потом она мне и снится. А есть сны, которые влияли на судьбу не только человека, но и человечества. Сон Иосифу – «Бери младенца и мать его и беги в Египет». От таких снов всегда благодать. А когда от лукавого – смущение и путаница мыслей. Однажды бесы ко мне подступали, и я явственно услышал их слова: «Мечи на вас уже наточены».

Я записываю его сны, и думаю про себя, что опишу их в репортаже. От этой мысли мне становится не по себе. Но ведь он видит, что я держу в руке диктофон.

«Но часто люди просто не думают о последствиях и открываются из симпатии к журналисту, потому что начинают воспринимать его как друга, и мы сами всячески тому способствуем. Для нас – многие темы разовые, я сюда больше не вернусь, после меня хоть потоп. Но отец Григорий не знает об этом», – говорю я себе.

Я, конечно, могла бы спросить: «Хотите ли вы, чтобы я написала о ваших снах?» Но у меня есть рабочее правило – не спрашивать никогда. Задашь такой вопрос человеку, он насторожится, будет просеивать каждое слово и на каждом шагу предупреждать: «Только об этом не пишите. Это я вам по секрету говорю». А мне не нужны чужие секреты.

Итак… писать мне о его снах или не писать? Я даю себе время подумать. «Сны» – пишу я в блокнот рядом со словом «Запах» и ставлю вопросительный знак.

– Знаете, я ведь десять лет в женском монастыре прослужил, у меня не было своего престола, я был подчиненным, и должность у меня была, как сказал один батюшка, ниже плинтуса, – говорит отец Григорий, и я понимаю, что ему нравится со мной говорить. Я борюсь с симпатией к нему – попов привыкла не любить как класс.

Меня беспокоит постоянная озабоченность отца Григория хозяйством. Хотела бы я, чтобы такой хозяйственник стал моим духовником, понадобься мне духовник? Нет…

– И отношение со стороны настоятельницы было не очень, – продолжает он. – Да… к сожалению, это реальность. Она жаловалась – то я у нее облачение украл, то кастрюлю… Пожилой человек, сама иногда не знала, что говорит. Одно из ее высказываний могу процитировать: «Жизнь опасная штука». Спрашиваю: «Матушка, почему?» Говорит: «Умереть можно!».

Мы переглядываемся и смеемся.

– Она своеобразная, конечно, но очень хорошая. Она мне нравилась. Я за нее молился.

– А как вы стали благочинным? – спрашиваю я, и он рассказывает сон, виденный им двадцать шестого августа. В этом сне явился ему святой Тихон Задонский.

– Проходит с того сна несколько лет, а я, когда мне было тяжело, с тех пор всегда его житие открывал и читал, облегчение в нем находил. И вот двадцать шестого августа две тысячи восьмого года пришел я со службы домой, уставший, прилег отдохнуть. Звонок: «Митрополит хочет тебя видеть». Я приезжаю в монастырь, он прогуливается со мной и начинает издалека – о настоятельстве монастыря. А я говорю: «Владыка… вы знаете, я никакой там… не богослов, я практик… я это, высокие материи не могу». А он говорит: «А мне как раз практик и нужен. У меня несколько кандидатов на это место, но ты помолись». А на следующий день меня вызвали, и я больше в прежний монастырь не вернулся. И тогда я вспомнил, что в этот же день Тихон Задонский во сне благословлял меня.

– Хорошая история, – говорю я, и решаю не рассказывать о его снах в репортаже. Слово «Сны» я вычеркиваю из блокнота.


7 октября

Августин очень умный

Мы входим на территорию какого-то храма, и отец Григорий начинает нахвалить его настоятеля, говоря, что тот невероятно умен. Но особенно он нахваливает постройки на территории. Они шепчутся с молодым священником, отцом Августином, тем, который умный, и я думаю, наверное, рассказывает, что привез журналиста. Они ведут меня в здание воскресной школы. Уже поздно. Я хочу спать. Я знаю, что эта поездка не войдет в репортаж.

– К родителям хочу съездить… – говорит отец Григорий, и я начинаю слушать. – Вот приеду – с бородой.

– Для монаха лишнее внимание всегда тягостно, – деликатным голосом объясняет мне отец Августин.

– Особенно родительское, – вставляет отец Григорий.

– Нет, мы их любим! – спохватывается отец Августин. – Мы, наоборот, их очень любим. Но у нас другая жизнь, а они этого все никак не поймут. Моих родственников до сих пор запинает называть меня «отец Августин». То просто «Августин», а то… по прежнему имени…

– А как вас звали?

– Анатолий… – вздыхая, отвечает он.

– То есть они вас Толиком зовут? – спрашиваю я и смеюсь. Они тоже смеются.

– И я для них как был Юрой, так и остался, – вставляет отец Григорий, – и ничего им не докажешь.

– Они не понимают, что ты уже поменялся, что в монастырь пришел осознанно. Да, в мирской среде тебя по-прежнему любят и уважают, но ты начинаешь тосковать…

– Может, вы и ушли в монастырь, чтобы защититься от сожалений? – с подозрением спрашиваю я.

– Трудно сказать, когда косноязычен… – отвечает отец Августин.

Когда мы покидаем монастырь, отец Григорий от чего-то радуется.

– Ну, скажите, какой же он умный! – требует он от меня подтверждения умственных способностей отца Августина.

До меня доходит, что отец Григорий, скорее всего, боится, что не сможет донести до меня своими словами что-то важное о церкви, поэтому возит к дружественным священникам, чтобы эти особенные слова проговорили они.

Я снова борюсь с симпатией к нему.


8 октября

Перечитать «Маленького принца»

– А я тебе вот что скажу… – монах-отшельник Киприан ставит сковороду с рыбой на электрическую плитку, – гордыни в тебе слишком много.

– С чего вы взяли? – грубо спрашиваю я.

– А с того… Ты вот что-то там про себя об отце Григории думаешь. Уж не знаю… Твое дело. Только ты на себя сначала посмотри.

– Что вы хотите сказать? Я не понимаю…

Я сижу на скамейке, поджав под себя замерзшие ноги. В сарайчике из досок, в котором живет отец Киприан, рядом с лесом и неработающей церковью холодно. Отец Киприан в подряснике, подпоясанном солдатским ремнем, сурово выговаривает мне непонятно за что.

– Вот в прошлом году отцу Григорию так трудно было, так трудно. В пяти храмах служил, спал на ходу.

– Мне всего лишь не нравится, что он хозяйственник больше, чем духовник. И слишком много думает о том, где бы раздобыть денег на свои храмы.

– Так он же не для себя старается.

– Но какой опыт он сможет передать молодым священникам, которые придут ему на смену, когда восстановление храмов будет закончено?

– Ну и гордыня у тебя…

– Да что я вам сделала?!

– Ты что сделала? А ты считала, сколько раз ты мне дала понять, что ты – хороший журналист? Ну, раз дала, два дала, три… Сколько можно-то? А вопросы, которые ты мне задавала в первый день? Моя расстрелянная семья мне по ночам долго виделась… А ты: «Какие у вас искушения? Брани?» Нельзя так…

– Если бы у меня было больше времени, я бы сразу не спросила! Я бы начала издалека! Но я ведь не знала, что вы еще меня к себе позовете…

– Во-во, я ж говорю, тебе с гордыней своей бороться надо…

Я отворачиваюсь к стенке и не знаю, что мне сделать. Заплакать? Уйти? Сделать вид, что ничего он мне не говорил? Улыбнуться? Я сижу так долго. Отец Киприан молчит, собирает на стол и не обращает на меня внимания.

– Простите меня, пожалуйста, – я поворачиваюсь к нему.

– Бог простит, и я прощу, – отвечает он. – Да и ты меня прости… И знаешь еще чего? Ты сейчас по-христиански поступила. Так настоящие христиане и должны. А если б эти девки, которые плясали в храме, извинились так же, их бы давно простили и сказали – идите на все четыре стороны. А теперь знаешь чего? Бусы вон те видишь?

Я поднимаю голову. На бумажном календаре с большим изображением Богородицы висят дешевые бусы.

– Возьми их и носи.

– Я пластмассу не ношу.

– Возьми их и носи. Они дороже любой драгоценности. А как домой приедешь, знаешь чего, ты «Маленького принца» читай.

– Это мне еще зачем?

– А это ты про своих сумасшедших вывод сама сделай. Что там Лис говорит: «Мы ответственны за тех, кого приручили».

Я снимаю со стены бусы…


9 октября

Я сижу в глубокой луже. Вокруг меня кудахчут бабульки. Я упала на ровном месте, даже не спотыкаясь. Остановилась напротив заброшенного особняка с колоннами, который принадлежал графам Олсуфьевым и в котором, говорят, часто гостил Лев Толстой. Здесь же он написал «Воскресенье».

– Аккурат там вы упали, где мальчик графа утонул, – говорит одна старушка.

– Какой еще мальчик? – я встаю и пытаюсь отряхнуть мокрое пальто.

– Сыну графа годик был, он вышел, тут перед домом прудик. Упал и утонул. Нянька не доглядела. Граф-то приказал пруд засыпать и дуб посадил. Вот он.

За моей спиной действительно дуб. Могучий, толстый и желтый от осени.

– А вы крест возле церкви не видели?

Большой ровный и белый крест у церкви деревни Подьячево я видела. Надписи на нем не читала, думала, поставлен какому-нибудь особо благочестивому монаху. Теперь, когда я смотрю на особняк, большой, с колоннами, пустой, мокрый и как будто обиженный, мне кажется странным, что самих «графьев», как называют их старушки, революция тронула, их дом тронула, а крест годовалому ребенку – нет.

Я захожу в особняк, хожу по темным залам с лужами воды на старом паркете. Разглядываю потолки с полустертой росписью и лепкой. В комнате Толстого – голые стены и два окна. Из окон видно место, где раньше был пруд.


– Эту усадьбу отдали Кирсану Илюмжинову, – рассказывают мне.

– Как это – отдали?

– Ну, он богатый человек, у него свои друзья на высоком уровне. Они ему сказали – возьми в Подьячево усадьбу в аренду, все равно валяется, никому не надо. Он оформил ее на сорок девять лет. Усадьбу и восемнадцать гектаров. А потом он нанял Сокольского, дал большую сумму денег, строил, строил, а тут пожар. Крыло сгорело.

– Кто-то поджег?

– Откуда ж нам знать. А Сокольский Илюмжинову сказал – деньги я выработал. На этом все закончилось.

– Какой дуб большой, – говорю я, глядя на дерево из окна.

С той стороны, которая обращена к нам, его ветви длинней, и кажется, что дуб тянется к дому.

– А так всегда бывает, когда-то кто-то умирает, – говорит одна из старушек, – дерево на том месте растет до конца.

– До какого конца?

– Пока молния не ударит или что другое.


10 октября

В городе Клин я залезаю на колокольню вместе с майонезным королем – так этого мужчину представляет отец Григорий. Протоиерей церкви Воскресения Христова, на территории которой находится колокольня, отец Георгий крестит меня в начале лестницы и говорит что-то вроде: «Надеюсь, вернетесь».

Лестница узкая, ступени крутые, вся стопа на них не умещается. Поднявшись вверх на три пролета, я начинаю причитать: «Ой, мамочки. И зачем только я сюда полезла? Как же мне страшно. Сейчас упаду и разобьюсь». Отец Григорий, чтоб не слышать моего нытья, быстро запрыгивает на верх колокольни. Снизу меня увещевает майонезный король.

Наконец, мы тоже поднимаемся на самый верх, и отец Григорий подает мне деревянный молоток. Я бью им по плоскому колоколу – квадратной металлической пластине – и одновременно осматриваю город Клин и реку Сестра, протекающую у храма.

– Ну все, раба Божья, хватит… – отец Григорий отнимает у меня молоток.

Перед спуском я сообщаю ему, что вниз не пойду. Тот с ловкостью бывшего десантника пулей улетает от меня вниз, и я остаюсь мяться на верхней ступени.

– Вы мне объясните только одно, – обращается ко мне майонезный король, – почему вы должны упасть?

– Ну, как… – начинаю я, ставя ногу на ступень, – вы же понимаете, что люди в принципе падают с лестниц. Тем более с таких узких и крутых. Обратите внимание – на мне ботинки на каблуках и длинная юбка. С другой стороны, почему бы не поставить вопрос иначе: а почему я не должна упасть?

Майонезный король не выдерживает и сбегает от меня. Я спускаюсь одна.


11 октября

У отца Георгия (майонезного короля) двенадцать детей: пять своих и семь приемных. Сегодня он крестит младенца. Ему прислуживают дети. Отец Григорий – крестный. После крестин все собираются за столом в доме священника. Говорят тосты. На столе есть все, в том числе салаты с майонезом. Я клюю носом над тарелкой. До тех пор, пока меня не просят произнести тост.

– А я не могу, – говорю я.

– Скажите хоть пару добрых слов… – просит батюшка.

– Ну да… – я встаю. – Э-э… А, позвольте уточнить, какие слова вы считаете добрыми?

– Ну… – батюшка выглядит растерянным, – мама… спасибо…

– Ага… Ну вот… Это такое счастье, когда мама рожает ребенка… Да… В общем, для каждой мамы это счастье… В смысле родить ребенка. И я поздравляю эту маму…


Сажусь. Кажется, мой тост гостям не понравился. Я прошу отца Георгия показать мне дом, но про себя разрабатываю план практически коварный: как бы невзначай пройти мимо ванной и попроситься помыть голову.

– Раньше у нас был детский сад для детей сирот, – говорит отец Георгий, – а когда его закрыли, мы с матушкой решили, что дети-сироты должны остаться в нашей семье. Захотелось нам для церкви и для общества такой подвиг понести.

– А это подвиг?

– А как это еще можно назвать?

– Ну, кому-то удовольствие приносит.

– А в чем оно должно выражаться? Ребенка нужно одевать, кормить, воспитывать, причесывать. Любое воспитание – это подвиг и тяжелая ноша для родителей. Мы ложимся спать – думаем о детях. Встаем – думаем о детях. Спим – у нас сны о детях. Мы занимаемся с ними английским, вышиванием, рисованием, лепкой, пением, Законом Божиим, учим штопать свои штанишки, сидеть за столом, держать вилочку, ложечку…

– А что вы думаете об уроках совести, которые предлагают ввести некоторые наши депутаты и общественные деятели?

– Совесть – самая главная часть души, ее не надо прививать. Это то, что в человеке уже есть. Но ее можно растоптать, уничтожить, стереть. Например, воспитанием.

– А вы не думаете, что некоторые люди рождаются…

– Уже без совести? – батюшка не дает договорить.

– Ну, не совсем без совести, со спящей, например.

– Знаете… за последние два дня я крестил двоих детей недоношенных. Одного шестимесячного. Вот такой малюточка. И у него уже есть совесть…

– А как вы это определили?

– А он вот так на меня смотрит… – батюшка закидывает голову и щурится, – и ждет, пока я его помажу, с таким лицом просящим.

Мы идем по дому.

– Здесь дети спят, – показывает батюшка большую чистую комнату с кроватями, – здесь молятся. А здесь ванну и душ принимают.

– Угу… – говорю я, – а как вы просили детей вас называть, когда вы с ними только знакомились?

– А, по-моему, по мне видно, что я поп. Они меня папой не называют, даже родные дети называют меня батюшкой. Я для всех – батюшка.

– То есть, «папа» вы исключили из их обихода?

– Батюшка – это ведь ласкательно и учтиво. Термин русский, дореволюционный. Это в советский период все стали говорить «папа».

– А вы что-нибудь чувствуете, когда крестите, или уже примелькались вам эти младенцы, – спрашиваю я. Отец Георгий долго молчит.

– Скрывать не буду, – наконец отвечает он, – есть такая тенденция привыкания, но церковному человеку с ней надо бороться. Положительное в этом тоже есть – обретение навыка. Всякий раз для меня крещение – это переживание, и страх, и трепет.

– Почему?

– Господь незримо присутствует.

– А сегодня на крещении он присутствовал?

– Конечно. Каждому не дано это почувствовать, надо просто верить… Я думаю, у вас ко мне еще много вопросов… – говорит он.

– Да, но остались только самые обидные…

– Нас не обидит любой ваш вопрос, потому что мы вас любим, – говорит отец Георгий.

– А за что, интересно?

– А за то, что вы с нами общаетесь. Мы от вас тепло чувствуем.

Мы разговариваем с отцом Георгием еще полчаса. Я задаю ему самые ужасные вопросы, порожденные разговорами в прессе и социальных сетях. Он отвечает с чувством. Я записываю все на диктофон. Ни в репортаже, ни даже в дневнике я их не передам. Для репортажа его искренние ответы – сентиментальны. Для дневника – репортажны.


12 октября

– Ты че, мать, офигела? – спрашивает меня монах Киприан. – Ты куда полезла вброд?

В резиновых сапогах я вошла в болото, и теперь пытаюсь отнять ногу вместе с сапогом у чавкающего ила. Он утягивает меня мягко, ласково, но все же слишком настойчиво. Я выдираю у него одну ногу, и тут же начинается засасывание другой.

– Иди на бревно, бестолочь, – говорит монах.

Мне удается отнять ногу еще раз и нащупать ею бревно под водой. Залезаю на него. Оно очень скользкое. Идти по нему, не держась, невозможно. Вдоль него воткнуты длинные шатающиеся палки на расстоянии метра друг от друга. Я перелетаю бревно и схожу на землю.

– Ну… – говорю, довольная собой, – хорошо, тут неглубоко.

– Четыре метра в глубину, – отвечает монах.

– Что?! – кричу я. – То есть я сейчас шла по узкому скользкому бревнышку, под которым четыре метра?! И вы мне не сказали?! Ну… Ну, я даже не знаю, что сказать… А если б я упала? Задохнулась и умерла?!

– Мать, ты че орешь? – спрашивает монах.

– А то, что назад я по этому вашему болоту не пойду! И, вообще, не называйте меня так!

– А я, чтоб ты знала, всех так называю, – спокойно отвечает монах. – Пойдем в обход другой дорогой. А если б упала, я б тебя достал. А чёй-то ты так упасть боишься?


Я задумываюсь – и правда, почему я так боюсь упасть. Думаю об этом в лесу, думаю по дороге назад. Думаю вечером, ожидая начала службы у крыльца церкви, окруженная проживающими. Мы ведем разговор. Жестикулируем. Во двор въезжает черный мерседес. Оттуда высовывается мужчина и оглядывает меня с ног до головы.

Начинается служба, я вхожу в церковь. Наговариваю свои мысли на диктофон, спрятав его в руке. Мужчина, стоящий спереди, оборачивается. Это тот, который приехал в мерседесе. Смотрит мне в лицо, и на его собственном появляется страдальческое выражение. Проживающие постоянно что-то шепчут мне на ухо. Мужчина поворачивается снова и снова. С каждым разом страдание на его лице усиливается. Когда он спускается глазами вниз на мою драную джинсовую коленку, я вижу, как его охватывает глубокое чувство жалости. До меня доходит – он думает, что я проживающая, говорящая себе в руку и расковырявшая коленку. Не выдерживаю и смеюсь. Мужчина качает головой, как будто хочет сказать: «Успокойся. Все будет хорошо…» Проживающие тоже начинают хихикать.

Еще я боюсь, что проживающие привяжутся ко мне, а я возвращаться сюда не собираюсь. Я вообще много чего боюсь. Например, что мне так и не удастся разложить на слова этот уже въевшийся в меня саму церковно-психбольничный запах. Вечером я открываю книгу иеромонаха Иеронима, в схиме Иоанна. Вожусь глазами в старо-русских буквах, надеясь найти не ответ, нет, а какую-нибудь мысль, которая слабо подтолкнет меня к ответу. Но там только о вещих снах и чудотворности икон. Я оставляю книгу открытой на столе.


13 октября

Утром в зоопарке я узнаю ужасную историю лиса Ваке. Оказывается, он жил вместе с лисой. Но та прорыла дыру и убежала в лес. Сначала лиса долго бегала по двору, мельтеша белым хвостом – видной мишенью. За ней гонялись послушники. Она звала Ваке за собой. Но тот не пошел. Предпочел остаться здесь – в клетке.

– Ваке, почему ты не убежал? – спрашиваю лиса, и понимаю, что он тоже боялся. Боялся оказаться на свободе, а свобода порой стоит того, чтоб ее боялись.

Я сижу в беседке. Держу на коленях блокнот и пытаюсь наконец разобраться с запахом. Появляется Николай, садится рядом. Мимо проходят проживающие, кружат листья в свободном полете.

– Куда это они? – спрашиваю я.

– Одни на обед, а листья куда летят, не знаю… – отвечает он. Заглядывает в мой блокнот. – Не ломай голову, – говорит он.

Я вычеркиваю слово «запах». А вечером закрываю книгу иеромонаха, и из нее выпадают чистые листы, я сворачиваю их и увожу с собой.