Ты глубоко заблуждаешься – я не ты. Далеко причем. Абсолютно и совершенно. И пути у нас разные. И поражение мое не будет похоже на твое. И победа моя, проигранная, не та о которой мечтала ты. Я уже на другом витке, и моя спираль вовсе не твоя. И сходства в ней нет, кроме случайных по совпадению деталей. И видим мы это по разному. Всё не так и не тем чем кажется. Иллюзия. Только не моя. Знаешь, что нахожу я? Лишь пару секунд смеха и возможности не задумываться. (усмешка) Я уже выиграла попаданием в номер и этим меня уже не поймать – все победы на самом деле лишь истинные поражения. И мне больше не жаль себя, а ты всё еще себя жалеешь. И не спорь, знаю что жалеешь. Мой предел - Ever Eve в колонках и четыре часа перед сном на отсутствие размышлений. Ни завтра, ни планов, ни желаний. Заметь мне – ничего не надо. И всё едино. И именно это всё решает. Я не могу проиграть, потому что больше не хочу выигрывать.

Ты ошибаешься, если думаешь, что я смогу тебя забыть. Чтобы забыть нужно простить, а я тебя никогда не прощу. Даже на том свете, и пусть это будет дорогой в ад. В любом случае мне уже так далеко в багрянце, что напугать меня невозможно. По крайней мере так чтобы страх длился дольше пяти минут. И ты ошибаешься, если думаешь что я смогу любить кого-то сильнее тебя. Уже нет. Этот рубеж мне уже не взять. Просто потому что больше уже не умею. Верить. В то что могу вообще, в то что это может что-то изменить, верить в то что это не моя прихоть от тоски и бегство от ностальгии. Я уже проиграла себя и после рабства мне вернули кого-то потрепанного, обветшавшего и поседевшего. Молнии были – вот что решает всё дело. И то, что они были лишь внутри ничего не меняет. Они разорвали меня на куски, а потом скроили заново. То что получилось весьма отличается от того, что было в начале. Знаешь, нельзя безнаказанно убивать себя каждый год – рано или поздно придется расплачиваться. Иллюзорные, рисованные, воображаемые смерти имеют тенденцию убивать весьма реально, просто медленно.

Ты меня переоцениваешь и недооцениваешь одновременно. И это большая ошибка. Я больше чем ты видишь, но меньше чем ты хочешь видеть. Ответ в том, что ты по большому счету шовинист. Да, да, да. Нет тут противоречия с твоими поступками. Просто где-то внутри ты изначально не оставляешь женщине права. В этом всё дело. И тут две ошибки сразу. Опасно ошибаться в таких вопросах – матрица ожидаемых ответов закладывается в корне не верная. И ты ничего не добьешься. То что ты можешь предложить мне, совершенно не может дать мне то, что мне нужно. Это попытка торговаться когда ни кто не собирается уступать. Единственное что я могу потребовать, что бы были только мои условия. Но это слишком много – оно того не стоит. И даже это не дает гарантий, что я не передумаю потом. Самое страшное рабство может предложить лишь тот, кто умеет ценить лишь недосягаемое величие свободы. Ощущения – мне трудно объяснить их, и трудно объяснить, что они всегда привязаны не к эмоциям, но мыслям. Во мне поселилась птица – уродливая, старая, злая и голодная. Падальщик, умеющий лишь рвать на куски мясо и дробить кости. Один глаз слеп, а другой светится голодом, клюв в разводах трещин и перья присыпанные золой. Он раскрывает крылья и я чувствую как они забивают мне легкие перьями. Он скорчился в клетке ребер и постоянно пытается освободится. Как мне это объяснить тебе? И изменит ли объяснение хоть что-то? Думаю, нет. Давит, осенью постоянно давит на сердце чужим телом внутри. Осенью легкие полны тины и хриплый клекот уже не удивляет, просто вдохи ощущаешь отчетливо. На глаза постоянно давит повязкой, словно накрывают голову черным покрывалом и от этого в висках начинают зреть багровые язвы, так похожие на мертвые цветы.

Ты – дура. Просто дура. И это уже не определение, это диагноз. Ты так привыкла срисовывать чужие картинки, что уже не видишь что вокруг тебя никого нет. Совсем никого и тебе уже не где брать основу. Ты вымучиваешь из себя фальшивый бред в надежде на чужую веру. Но это большая ошибка. Верить нужно самой. Даже в бред. И даже в фальшь. Иначе ничего не получится. И знаешь не стоит увлекаться чужими жизнями, так слишком легко растерять шансы на свою. Это и не нужно, и бессмысленно и главное ничего хорошего тебе лично не несет. Ну влезла ты, ну родилось пару минут неприятных, так потом был повод ржать, опять же это слишком ярко тебя показало, какая ты есть, а ведь это именно то что ты отчаянно хочешь скрыть, не так ли? Спрашивается зачем тогда? И еще не известно куда это приведет, как и всё – может быть как угодно, от этого тоже ничего не изменится. Кроме одного факта – ты выглядишь полной дурой. В самом примитивном смысле этого слова.

Ты. Если тебе хотя бы раз показалось, что ты сможешь получить меня в пожизненное владение, даже если для тебя это значит три дня и одна ночь, значит ты не видишь истину. Если тебе хотя бы раз показалось, что я поверю во что-то большее кроме одной ночи, то ты потерян в иллюзии. Я не стану жертвой, хотя бы потому что уже не хочу быть палачом. Я уже не то и не другое. Охотник-жертва, палач-убийца – я была каждым из них и предала каждый принцип на дороге к совершенству выбора. Я больше не играю на результат. Я больше не жду чудес. И меня больше не волнует встанет ли завтра солнце, или наступит эра вечного мрака. И мне безразлично будет ли тьма править в мире тысяч солнц. Мне все равно. Теперь даже когда мучительной потребностью быть не только с собой я тянусь изо всех сил, чтобы преодолеть расстояние между временем и пространством, это ничего не меняет. Я остаюсь спокойной. Просто мне становится немного легче. Мне просто становится легче вставать по утрам, но мне все равно смогу ли я встать и будет ли это утром. Мне больше не интересно смогу ли я выдержать еще один день – мне всё равно. Я приняла унижение проигрышем и смирилась неуместностью полной победы. Это больше не имеет значения. Я больше не умею быть благодарной за подаренный еще один день - будет хорошо, не будет – тоже хорошо. Не тянет меня больше вырваться из мертвой петли не рожденного прошлого. Стеклянные стены покрашенные черной краской больше не давят. И если ты хотя бы один раз поверил, что я на грани отчаянья, значит ты ошибся фатально. Я ее перешла и обратно меня не заманить – даже если предложить мне еще один мир в качестве платы. Я больше не плачу по чужим счетам и по своим я тоже, тоже не буду платить. Меня вполне устраивает роль нищего. И по правде сказать она мне нравится, так значительно легче смотреть на асфальт свешиваясь из окна – никто не сможет уговорить отойти. Рубикон перейден – вот в чем ответ. И мы слишком похожи, чтобы не заметить крапленые карты в колоде.

Я. Мне плохо. Сколько там дней осталось до октября? Смешно. Предсказуемо и смешно. Мне плохо ровно на столько, что я помню каждый симптом, каждый штрих ведущий по винтовой лестнице к потере. Контроля? Сознания? Реальности? Или просто потере себя в себе. Или обычный припадок, дань плохому обмену веществ и лишенному серотонина мозгу. Если бы мне только удалось поверить, что это может пройти, что это можно заглушить делами, словами, руками… Чем угодно, как угодно, когда угодно. Лишь бы закончилось. «Болезнь смерти» - это был хороший символ. Болезнь смертью. Тянущее желание внутри шагнуть с подоконника. Без мыслей, без желаний, без страсти. Просто сделать шаг, потому что тянет туда безумно, невидимой стальной нитью, словно там, за окном глаза змеи и ты утонул в их холодном равнодушии и послушно идешь по прямой линии только вперед. Ощущение мучительности оставаться в собственном теле. Давит, невыносимо давит изнутри. В сознании холод тысяч вечностей без права на отсрочку, в груди костер, сложенный из тысячи вязанок колючего жесткого хвороста, а глаза плачут сами по себе и ты удивленно ловишь капли ладонью. Случай безнадежный, хотя и осмысленный. Слышишь шаги приступа – просто начинает давить на виски сгустками свинца. Предчувствуешь начало фазы – просто на глаза падает повязка из плотных слоев паутины. Предвидишь день начала, но каждый раз надеешься, что в этот раз пройдет мимо. Но не проходит. Неизменно и предсказуемо накрывает каждую осень. И помочь тут не чем. И не кому. И не зачем. Что-то внутри воет на одной ноте, и хочется разодрать тело ногтями там где сердце, чтобы выцарапать цинковую тяжесть. Уменьшить давление. Просто чтобы стало легче. И дышать тяжело, воздух не доходит до низа легких и не то чтобы задыхаешься, но и не дышишь. И начинает болеть голова – разрезает стальным обручем по линии висков. Лоботомия сознанием. Трепанация ощущением… Дьявол, да разрежьте на конец то на куски, сколько можно упражняться? И держишь контроль, чтобы продержаться еще не много – день, неделю, месяц. Как получится. И на это уходят все силы. Ты сам сидишь на полу в коридоре и спиной держишь дверь, которую ты сам же открываешь с другой стороны. И откроешь, так или иначе, но откроешь. И снова будет смерть после нескольких часов агонии, и это будет лучше, чем весь месяц растянутой смерти и больнее чем весь год попыток жить. А потом апатия и даже зрачки перестанут реагировать на свет, но через пару часов все пройдет и дверь можно будет прикрыть, не плотно, но хотя бы так. И оттуда еще несколько месяцев будет сквозить мертвечиной, а ты будешь думать ради чего ты собственно удерживаешься. И ответа не будет, как не было год назад, десять лет назад, пятнадцать. Это просто цикл жизни в смерти. И не знающему по себе этого не объяснить. Что когда давит изнутри ты можешь это называть как угодно – птицей, смертью, жизнью, только суть от этого не меняется. И самое страшное, что с каждым годом становится всё меньше внешнего и больше внутреннего. И ничего не меняется – это ты уже точно знаешь. Это ничто не может изменить. Это также незыблемо как смена времен года, которые для тебя означают смену смертей. Меняешь смерти как перчатки – в тон ботинкам, в тон времени, в тон седине глаз… Меняешь смерти как иные меняют жизни – к деталям, обстоятельствам, ситуации… Учишься не умирать публично и умирать на сцене с равным безразличием. Обретаешь равнодушие к диагнозам и названиям. Просто привыкаешь. Так – привыкаешь.