Если бы я был Заратустрой, блуждающим в своих темных веках (для нас темных, а для него обыденных, обыкновенных, не хуже нашего), или Гипатией, растерзанной христианскими фанатиками с помощью морских раковин, или Медемом Сотером, безвестным теперь царем Бактрии и Согдианы, завоевавшим Индию вплоть до Ганга, что позволило ему соединить Ригведы с эллинской культурой, – я бы тоже, как они, представлял собой индивидуальный и неповторимый ключ к своей эпохе, намек на целый мир, на целый пласт, которых накопилось уже неисчислимое множество и в одном из которых я живу сегодня. Всегда чувствуешь, читая об умерших, что это не просто личность, а путевой знак, указатель, узелок одной из нитей в огромном полотне, случайная фраза из текста, настолько великого и прекрасного, что порою млеешь и дрожишь от нетерпения прочитать его от начала до конца, верное свидетельство неисчерпаемого богатства – вертикального, хронологического, в отличие от горизонтального, сиюминутного, – единого ствола существования, бесконечно сложного в каждом его срезе. Как дерево имеет в центре сосудисто-волокнистые пучки, ксилему и флоэму, по которым струятся питательные вещества, так же и в дереве жизни есть пучки науки, философии, религии, искусства, которые тянутся параллельно, то увеличиваясь, то сжимаясь, перепутываясь друг с другом, соприкасаясь, но никогда не смешиваясь вместе. Эта центральная проводящая часть, интеллектуально-духовная – самая живая; ближе к краю клетки начинают уплотняться, древеснеть, мертветь в прочном, но негибком лубе обиходного существования, который как бы образует твердую оболочку, позволяющую жить более нежным срединным тканям. Где-то на пересечении этих пучков посреди ствола должен существовать и я. Когда я закончусь, оно останется, и я останусь в нем: ведь дерево, в отличие от клетки, существует не во времени, время для него – только место среза.