III.

Туркестанский край в 1870 году. — Первый генерал-губернатор К. П. фон-Кауфман. — Его первые шаги в Средней Азии.

Наш батальон прибыл в Ташкент четыре года спустя после присоединения Туркестанского края к империи. В то время Ташкента представлял собою скорее военный поселок, чем центральный город края, то есть столицу русской Центральной Азии. Большинство жителей были военные, либо отдыхавшие после какого-нибудь похода, либо собиравшиеся в новую экспедицию, Штатский человек и дама представляли собою редкое явление. Теперь, по прошествии 36 лет, с гордостью оглядываясь на пройденный путь, я вижу колоссальные результаты, достигнутые русским правительством, всегда гуманным к побежденным, но настойчиво преследующим свою цивилизаторскую миссию.                                                                                 

Много, конечно, было ошибок, были и злоупотребления, но это не останавливало разумных и целесообразных намерений правительства. Мы вступили в край с чуждым нам населением. Жители присоединенных областей, все без исключения мусульмане, ненавидели всех иноверцев - кяфиров, в силу основных принципов своей веры. Привыкшие в течение многих веков покорно преклоняться пред варварски-жестоким деспотизмом своих правителей, они, тем не менее, мирились со своим положением уже потому, что правители эти были их единоверцы. Но вот появляются белые рубашки, прогоняют и разбивают их войска и объявляют их подданными белого Царя. Фанатики муллы начинают нашептывать массам населения, что вместо правоверных ханов ими будут владеть кяфиры, которые обратят их всех в христианство, наденут на шеи крестики, станут отдавать в солдаты, введут свои законы, отменят шариат (мусульманский основной закон) и заставят их жен и дочерей открыть свои лица.

В первое время все это волновало диких и неразвитых туземцев. Возникали частые вспышки, волнения, беспорядки, повлекшие за собою репрессии. Но наряду с этим туземцы увидали, что первые, же шаги первого генерал-губернатора доказывали всю лживость мулл и улемов. Местному населенно всюду торжественно объявлялось, что, становясь подданным русского монарха, население сохраняет свою веру, свои народные обычаи, свой суд и своих судей (кадиев), что все налоги, взыскивавшиеся прежними сборщиками, в высшей степени незаконные и тяжелые, будут отменены, вместо них будут установлены справедливый подати, что личность женщины останется неприкосновенною. Все это, конечно, скоро [804] успокоило население, и мирная жизнь трудолюбивого народа вошла в свои рамки.

Тон и направление всему этому дал первый генерал-губернатор Константин Петрович фон-Кауфман.

Приступая к воспоминаниям об этом замечательном человеке, я испытываю большое сушение, боясь, что мое слабое перо не в состоянии будет нарисовать верный облик этого человека.

Всем хорошо памятен неудачный дебют Кауфмана в Западном крае, куда он был назначен генерал-губернатором после известного укротителя восстания графа М. Н. Муравьева. Роль Муравьева была — задушить революционный террор путем террора правительственного, Кауфману же пришлось умиротворять разоренный и ослабленный мятежом край. Задачу эту Константин Петрович начал выполнять обычною своею твердостью и тактом, но... на его долю досталось обнаружить одного из главных вожаков восстания, и не в Вилене и даже не в пределах генерал-губернаторства, а в Петербурге, где руководителем восстания оказался важный чиновник Иосафат Огрызко. Кауфман не постеснялся привлечь его к суду. В то время самым сильным человеком в столице был граф П. А. Шувалов, женатый на польке. Поступок Кауфмана, который следовало бы достойным образом вознаградить, как образец гражданской доблести, навлек на него гнев графа Шувалова, и в результате Кауфман был внезапно отозван, впал в немилость и более двух лет проживал в полной безвестности где-то на Васильевском острове на 2 — 3 тысячи содержания.

В 1866 году Черняевым был взят штурмом Ташкент, но Черняев вслед за тем был отозван из Азии. Вместо него прибыл генерал Романовский, который занял новую область, разбил на голову кокандского хана под Ирджаром и взял Ходжент. Лавры наших генералов, очевидно, беспокоили в Оренбурге Крыжановского, под начальством которого находились все войска, оперировавшие в Средней Азии, и вот, кажется, в 1866 году он отправляется в Азию, становится во главе отрядов и идет в бой. В результате занятие двух городов Ура-Тюбе и Джизака и присоединение к империи новой крупной территории.

Получив Георгия на шею, Крыжановский немедленно возвращается в Оренбург.

Присоединение огромных территорий вызвало необходимость организовать управление новым краем, и вот в июле 1867 года утверждено было временное положение об управлении туркестанского генерал-губернаторства и, озабочиваясь отправлением на пост генерал-губернатора человека, вполне соответствующего этому важному назначению, государь Александр II вспомнил [805] обиженного Константина Петровича Кауфмана и назначил его на этот пост.

Я уверен, что всякий служивший в крае в течение первых тридцати лет его существования не только никогда не забудет светлой фигуры Кауфмана, но и до конца жизни сохраните о нем самую благоговейную память.

Это был по истине замечательный государственный деятель. Военный инженер по образованно, он на высоком посту начальника края проявил выдающийся военный и административный таланты. Ряд блестящих побед, закончившихся занятием твердыни мусульманства города Самарканда и покорением Хивинского ханства, внесли несколько славных страниц в нашу историю, где имя Константина Петровича должно занять почетное место. Прибыв в край, он первые годы почти всецело должен был отдавать свое время и свои блестящие способности военным предприятиям. Но, занятый всецело военными операциями и ведя боевой образ жизни, он, тем не менее, свои немногие походные досуги посвящал проектам мирного развитая вновь покоренного края. Возвратясь с войсками из похода, украшенный лаврами, он тотчас же всецело отдавался заботам об умиротворении вновь завоеванных местностей и введением в них русской гражданственности. Нося немецкую фамилию, это был настоящий и неподдельный русский человек, с русскою душой. Страшный для врагов России, непреодолимый противник всяких интриг, ни перед чем не останавливающей полководец, он соединял в себе блестящие военные и боевые способности с выдающимся административным талантом. Это был действительно блестящий представитель российского монарха во вновь завоеванной мусульманской стране: с широкими взглядами, прекрасно образованный, развитой, кристально-чистый и доступный всем. Лучшего выбора нельзя было сделать, и Александр II, назначив Кауфмана в Туркестан, выказал глубокое знание людей. Это был истинно царев наместник на дальнем Востоке, и туземцы не даром называли его: «Ярым-Падша» (половина царя). Снабженный огромными полномочиями, окруженный блестящим ореолом почти безграничной власти (которою он ни разу не злоупотреблял), Кауфман представлял собой более, чем царского наместника; он был действительно половиной царя. У всякого другого голова закружилась бы от такого высокого положения, но Кауфман, как приехал в 1868 году, так и скончался в 1881 году все одним и тем же добрым, благородным, мягким, простым и отзывчивым человеком.[806]

IV.

 

Поступление мое в канцелярию генерал-губернатора. — Генерал Колпаковский. — Генерал Головачев. — Генерал Абрамов. — Генерал Гомзин. — Хивинский поход и образование Амударьинского отдела и города Петроалсксандровска. — Бухарское посольство в Петербург.

 

Отбыв первый лагерный сбор в Ташкенте, я уехал по своим делам в четырехмесячный отпуск в Европейскую Россию, возвратясь обратно, неожиданно покинул военную службу. Дело в том, что в канцелярии генерал-губернатора служил начальником отделения мой бывший товарищ по воронежскому корпусу Соколинский, который однажды спросил меня, не желаю ли я поступить к нему в отделение. Не долго думая, я согласился, соблазнясь главным образом 1,200-рублевым содержанием, которое юному прапорщику представлялось целым состоянием. В августе 1870 года состоялся приказ о моем назначении, и того дня я непрерывно прослужил в канцелярии тридцать шесть лет. В то время генерал-губернаторство состояло из двух областей: Сырдарьинской и Семиреченской и небольшого Зеравшанского округа образованного после взятия Кауфманом Самарканда и присоединения к империи территории по бассейну реки Зеравшана до границы Бухарского ханства. Первыми губернаторами в областях были: в Семиреченской — Г. А. Колпаковский, а в Сырдарьинской — Н. Н. Головачев; Зеравшанский округ вверен был молодому боевому генералу А. К. Абрамову, который принимал деятельное участие во всех туркестанских боях и в 5 — 6 лет из штаб-капитана артиллерии дошел до генерала, имея орден Георгия III степени.

Колпаковский не получил высшего военного образования, но был человек огромного ума и такта. Обладая железным характером и силой воли, он оказался превосходным губернатором вновь образованной области. При учреждении генерал-губернаторства пришлось в России набирать сотни чиновников для замещения должностей. Понятно, что в число их попало немало людей с сомнительной репутацией, темным прошлым и волчьими аппетитами. Благодаря своему умению распознавать людей, Колпаковский набрал контингент служащих довольно удачный, а главное, он умел зорко следите за всеми и крепко держать весь служебный персонал в руках. Рассказывали, что, узнав, что верненский полицейский чиновник получил в подарок от одного просителя четыре шкурки соболя, Колпаковский позвал его к себе и в кабинете избил его нагайкой. Чиновник, конечно, никому не жаловался. Другой случай более забавный. Колпаковский объезжал восточную часть области по границе с Китаем. [807] В одном пункте его встретила депутация из китайцев, и один из них, приседая и гримасничая, начал что-то говорите: слышались какие-то странные слова: «тунчай, жунчай и т. п.».

— Что Он говорит? — спросил Колпаковский: — нет ли здесь переводчика.

Из толпы выступил молодцеватый урядник, назначенный Колпаковским же началеником маленького пограничного поста.

— Так что, ваше превосходительство, я понимаю по-ихнему.

— Что же он говорит?

— Просит фунт чаю, ваше превосходительство. — Дайте ему чаю, — приказал Колпаковский.

Китайцу дали фунт чаю. Он низко поклонился и опять залепетал: «жунчай, тунчай».

— Что ему еще нужно? — спросил удивленный губернатор.

— Так что одного фунта мало, просит еще.

— Ну, дайте ему еще.

Но в это время из толпы вышел китаец и страшно ломаным языком выпалил неожиданно:

— Врет казак! Чай не нужно. Китайцы жалуются, что этот казак больно бьет их нагайкой. Дурной человек казак. Возьми казака отсюда.

Колпаковский тут же приказал сорвать нашивки урядника и выпороть его в глазах депутации.

Впоследствии Колпаковский искренно смеялся, вспоминая находчивого плута-казака, чуть не обманувшего своего атамана.

В 1873 году, когда Кауфман отправился отрядом в Хиву, для временного управления краем прибыл из города Верного Колпаковский. За отсутствием Соколинского и отъездом в Петербург правителя канцелярии, мне приходилось часто иметь у Колпаковского доклады, и вот тут-то я убедился, какого большого ума и такта был этот человек. Самое сложное и запутанное дело он усваивал сразу, умел отбросить все ненужные детали, схватить самую суть и положите резолюцию краткую, но точную и иногда остроумную. Это был выдающийся самородок, и если его считали хитрым дипломатом, то, право же, это нельзя поставить ему в упрек. Скажу только, что служить под его начальством было очень приятно.

Совершенно иной тип представлял сырдарьинский губернатор Николай Никитич Головачев. Это был чисто боевой генерал, составивший блестящую боевую репутацию на Кавказе. Тучный, добродушный, гастроном, гостеприимный и страшно ленивый, он был окружен кучкой фаворитов, постоянных партнеров его в преферанс, который он предпочитал всему. Не обращая никакого внимания на дела по управлению областью, он неволено всегда находился под влиянием фаворитов, которые за [808] его спиной проделывали темные и некрасивые дела. Кристально-чистый человек, Головачев, вследствие своей лености и нежелания входить в дела, был втянут в очень сомнительное предприятие несколькими фаворитами, и когда дело обнаружилось, то Кауфман, очень любивший и уважавший Головачева, несмотря на свою чрезвычайную доброту и мягкость, не задумался немедленно уволить его с должности губернатора.

Головачева в Ташкенте очень любили. У него в то время был единственный открытый дом, где много веселились, и все искренно жалели, когда над ним стряслась беда.

Это был настоящий русский боярин со всеми его достоинствами, но и со всеми недостатками.

Генерала Абрамова лично знал мало, но то, что приходилось слышать и узнавать из дел, привело меня к заключению, что это был человек очень умный, трудолюбивый, способный и хороший администратор. Покончив со своею боевою службой и назначенный на должность с губернаторскими функциями, он все свои силы и способности направил на гражданское устройство округа, и в первые же 2 — 3 года ему удалось сделать очень многое, что и до сих пор признается вполне целесообразным. Он был также большой сибарит, но это не препятствовало ему энергично вводить русское управление во вновь завоеванной окраине. Многое, конечно, здесь следует приписать его умному и в высшей степени талантливому правителю канцелярии, сотнику Н. А. Иванову, о котором мне, впрочем, много придется говорите впоследствии, как о человеке самом замечательном после Кауфмана и сыгравшем крупную роль в истории Туркестана.

Правителем канцелярии генерал-губернаторства был генерал А. И. Гомзин. Когда я поступил в канцелярии, он был в Петербурге, и мое назначение состоялось без его ведома, а потому, возвратясь в Ташкент, он обдал меня таким холодом, что я пришел в отчаяние и начал подумывать о переходе в одну из областей, но Соколииский убеждал меня не торопиться и постараться зарекомендовать себя перед начальством какою-нибудь удачною работою. Но как я мог это сделать, когда я всего 3 — 4 месяца ушел из строя, где, кроме рапорта о болезни, ничего не писал. Каюсь, что для того, чтобы заслужить расположение Гомзина, я прибегнул к подлогу. Нужно было написать очень большой обстоятельный доклад по весьма серьезному пограничному делу. Дело шло об угоне баранов с территории соседнего Кокандского ханства, об очень некрасивой роли в этом деле одного чиновника и двух волостных управителей и сделать довольно сложный расчет вознаграждения потерпевших кокандцев. Соколинский, очень талантливый и хорошо владевший пером, написал большой доклад, а я его переписал своею рукой как [809] черновой, а затем дал переписать писцу. Гомзин пришел в восторг, и с этого дня моя репутация хорошего чиновника была упрочена, и Гомзин стал моим самым искренним доброжелателем. Гомзин был человек без образования, но хорошо знающий законы и всевозможные циркуляры и прекрасный бухгалтер. Огромное его достоинство заключалось в том, что он был идеально-нелицеприятен. Он ценил только трудолюбие и способность и выдвигал своих подчиненных по их служебным заслугам, а не по личным качествам, а тем более не по протекции. Состав чиновников, по крайней мере главных, при нем был безукоризненный. О Соколинском я уже упоминал, но, кроме него, в то время были выдающимися по способностям помощник Гомзина камер-юнкер Савенков и начальники отделений князь Урусов и Остроумов.

В начале семидесятых годов отношения наши к Хиве начали сильно обостряться. Хивинский хан, видимо, игнорировал русских. В ханстве уже давно свила себе гнездо торговля людьми. В рабстве томилось несколько человек русских и тысячи персиян. Престиж русского имени в Средней Азии требовал, чтобы на Хиву была наложена узда, и чтобы ханство вычеркнуто было из списка самостоятельных владений в Азии. В начале 1872 года Кауфман был вызван в Петербурга на совещание о мерах к прекращению существующих порядков в Хиве. На этом совещании был решен поход наших войск в Хиву совместными силами войск Туркестанского, Оренбургского и Кавказского военных округов, с подчинением их всех Кауфману.

Уезжая из Ташкента в августе 1872 года, Кауфман взял меня с собою в составе своей путевой канцелярии. Тут я впервые увидел Петербург, и впечатление было так сильно, что с тех пор я сильно полюбил этот город. Потом в течение моей долголетней службы я много раз бывал в столице, но любовь моя к этому городу не ослабела, и я всегда мечтал остаток моей жизни провести в Петербурге. Теперь мое желание исполнилось.

Путевая канцелярия 1872 года хотя и была организована в больших размерах, но дел у нас почти не было, потому что Кауфман был всецело занят подготовлением хивинского похода и не имел времени заниматься административными реформами. Так мы и уехали обратно в Ташкент, не представив в высшие учреждения ни одного проекта.

Поход наш в Хиву давно уже описан во всех подробностях, и я, не принимавший в нем участие, ничего не могу о нем сказать. Упомяну лишь, что в начале туркестанский отряд, во главе которого двигался сам Кауфман, испытал очень большую неудачу, попав в совершенно безводную степь. Говорят, что положение отряда было безвыходное, и Кауфман, собрав джигитов [810] (конные туземцы, исполнявшее при отряде всевозможные поручения), объявил им, что тому, кто привезете ему пучок свежего камыша, как доказательство, что около камыша есть вода, он даст тысячу червонцев. Джигиты поскакали в разные стороны, и к концу следующего дня один счастливец привез Кауфману пучок свежего камыша и, конечно, немедленно получил обещанную награду.

Отряд был спасен.

Далее хивинская экспедиция сопровождалась целым рядом успехов. Столица ханства город Хива, была взята, и гордый и надменный до того времени хан, почтительно ждал предъявления ему условий мира, заранее обязавшись выполнить беспрекословно все требования.

Прежде всего, была объявлена свобода всем рабам, и навсегда провозглашено прекращение рабства. Несколько десятков тысяч персов-рабов радостно устремились на родину, благословляя в душе великодушие русского царя. Ханом был заключен очень выгодный для нас договор, и наложена крупная денежная контрибуция. Но самое главное, что вся территория, принадлежавшая Хиве по правому берегу реки Амударьи до моря, была присоединена к России и из нее образован Амударьинский отдел, резиденцией начальника отдела, названной городом Петроалександровском. Таким образом, Хива, раньше отделенная от нас огромными безлюдными и безводными степями, сделалась нашею ближайшею соседкой, так как Петроалександровск находится от города Хивы в расстоянии не более 50 — 60 верст. Не будь этого, хан со свойственным ему коварством не исполнил бы ни одного своего обязательства, и для понуждения его пришлось бы посылать новую экспедицию. Расположение же почти у ворот Хивы сильного русского отряда под начальством энергичного человека сразу умиротворило хана, который из гордого, заносчивого деспота-правителя обратился в скромного русского исправника, почтительно встречающего не только начальника Амударьинского отдела, но даже его драгомана.

Тут, как и повсюду в Средней Азии, появление белой рубашки после первого выстрела, стерло с карты Азии целое самостоятельное ханство, бывшее когда-то могущественным и считавшее себя непобедимым после неудачного похода графа Перовского, и обратило его в уезд, равный по своему значению разве, например, Царевококшайскому!

Возвратясь из Хивы, Кауфман вновь был вызван государем в Петербург. Украшенный за взятие Хивы и покорение Хивинского ханства орденом св. Георгия II класса со звездой, Кауфман встречен был в Ташкенте с величайшим энтузиазмом, как триумфатор. Так же встречали его в Петербурге, и он был даже [811] приглашен в Берлин, где император, говорят, очень чествовал его.

Во время прохождения Туркестанского отряда по безлюдным и безводным степям по направленно к Хиве, нам постоянно оказывал много услуг бухарский эмир Сеид-Муззаффар (дед нынешнего владетеля Бухары), высылая по пути следования, провиант и фураж. По окончании войны государь Александр II пожелал, чтобы эмир прислал в Петербург своего посланника, в лице которого государь хотел лично выразите эмиру и его народу свое благоволение за оказание услуги. Эмир назначил на почетное место посланника одного из своих любимцев Абдул-Кадыр-Бия, придав ему в помощь одного почтенного старика, мусульманского ученого и поэта Мирзу-Ишан-Урака. Для сопровождения посольства в Петербург Кауфман назначил меня, и в первых числах декабря 1873 года я выехал посольством, на почтовых, в Оренбург. В то время еще не было железной дороги от Оренбурга да Самары, и мы должны были ехать на почтовых до Саратова, где наконец уселись в вагон. Ужасно утомителен был переезд на лошадях от Ташкента до Саратова (около 2,800 верст).

Посланники один раз едва не замерзли в степи около Карабутака, мы несколько раз блуждали, сбившись с дороги во время бурана. В степи до Оренбурга почтовые станции в то время помещались большею частью в землянках, не отапливаемых. Приходилось отогревать бухарцев только одним чаем, ибо они, как мусульмане, никаких крепких напитков не употребляют. Одним словом, исстрадались мы все ужасно, и потому можно судить, как все мы были счастливы, добравшись до Саратова, где нам предоставили превосходный салон-вагон.

Не могу не вспомнить радушной встречи, устроенной каким-то богатым немцем-колонистом недалеко от Саратова (еще на почтовом тракте) в колонии Екатериненталь. Нас приняли в бельэтаже дома, угостили прекрасным ужином и в довершение всего вышли два маленьких сына хозяина в курточках, сели за рояль и сыграли в четыре руки русский национальный гимн! Все мы были очень тронуты таким вниманием.

В Петербурге посольство было помещено в доме Лихачева на Владимирской, против Стремянной. При посланнике назначены были состоять адъютант начальника главного штаба полковник Давыдов и драгоман министерства иностранных дел Мирза-Казембек-Абеддинов (недавно умер). Оба эти лица были премилые и симпатичные люди, и, благодаря их заботливости и неутомимости, посольство чувствовало себя все время прекрасно. Посланнику было показано все интересное в Петербурге, но больше всего [812] на него произвела впечатление отливка огромного орудия (кажется, 1.800 пудов) на Обуховском литейном заводе.

Государь очень обласкал посланника и, одарив его и свиту щедрыми подарками, разрешил возвратиться на родину после полуторамесячного пребывания его в столице.

Обратный путь наш был хотя и менее мучительный ввиду прекращения морозов, но зато много продолжительней, так как разлитие Урала задержало нас в Оренбурге на целый месяц.

V.

Деятельность К. П. Кауфмана по устроительству Туркестанского края. – Устройство в Ташкенте ярмарки. – Обман полковника Кол-ва, закончившийся крупным скандалом.

В 1874 году Кауфман возвратился в Ташкент, и с этого времени началась его творческая работа по гражданскому устройству края. еще раньше, в период военных действий, он успел сделать много, благодаря своей неутомимой энергии и имеющимся в его распоряжении крупным денежным средствам. Озабочиваясь воспитанием детей служащих лиц, Кауфман дал средства на постройку мужской и женской гимназии, возведенные при нем здания, до сих пор служат украшением города. Ташкента, имевший видь военного поселения, сталь принимать, вид города, насколько этого можно было достигнуть по отдаленности его от европейской России (две тысячи верст) при невозможных путях сообщения. Не было такой отрасли труда и промышленности, которой бы Константин Петрович не покровительствовал и которой не шел бы навстречу. Двери его были широко открыты для каждого; всякого он терпеливо выслушивал, расспрашивал и если видел, что проситель или предприниматель заслуживаете доверия, то [31] щедрой рукой оказывал помощь и поддержку. Конечно, при этом не могло не быть неудач, особенно благодаря безграничной доброте Кауфмана и доверия его к лицам, которые иногда оказывались далеко не столь достойными, какими их считал Константин Петрович. Как на крупный пример, укажу на следующее.

Один из приближенных Кауфмана, генерал Глуховский, к мнениям которого Константин Петрович почему-то, к общему удивлению, относился с большим доверием, убедил его, что для развитая промышленности и торговли следует учредить две ярмарки: осеннею и весеннею, и построить в Ташкенте здание для торговой биржи. Кауфман поверил и сделал соответствующее распоряжение. Была отведена огромная площадь городской земли, и на ней построены тысячи лавок для ярмарочных торговцев. Тут же было выстроено большее здание биржи. Истрачено было на это несколько сот тысяч рублей. Заведовать всем этим делом, возложено было на того же генерала Глуховского. Настало время открытия первой ярмарки, и в города не скрывая, говорили, что полиция сгоняет силой торговцев на ярмарку.

Было ли это такт, не могу сказать, но знаю, что на вторую ярмарку не приехал никто. Биржа, разумеется, стояла пустая. Кауфман, убедясь, что был обмануть, имел гражданское мужество сознаться в этом, и, уничтожить ярмарку, приказал биржевое здание перестроить в театр.

Я нарочно упоминаю об этом неудачном распоряжении Кауфмана, чтобы меня не заподозрили, что я хочу только хвалить и прославлять его. Он был прежде всего человек, с общечеловеческими слабостями, и ошибался так же, Как ошибались самые гениальные люди.

Вспоминаю здесь второй очень прискорбный случай, Как доказательство излишнего доверия Кауфмана к людям недостойным.

Уездным начальником Кураминского (ныне Ташкентского) уезда был полковник К–в, очень энергичный, подвижный и распорядительный человек, державший уезд с разноплеменным населением в большом порядке. Но К–в был игрок и для покрытия своих подчас крупных проигрышей не стеснялся в приискании источников. До Кауфмана начали доходить об этом неблагоприятные для К–ва слухи; он любил К–ва, Как выдающегося по способностям и энергии уездного начальника и доверял ему, но тут начал на него коситься.

К–в, Как умный и проницательный человек, сразу понял, что фонды его падают, и придумал фортель, который должен был вернуть ему прежнее расположение Кауфмана.

К–в хорошо знал, что в программу Кауфмана прежде всего входит возможное по мере сил асимилирование туземного [35] (Опечатка в нумерации страниц) населения и распространение среди народной массы хотя бы самых элементарных основ цивилизации. На каждое проявление у туземцев желания отрешаться от косности или нелепых обычаев Кауфман отзывался с сердечными симпатиями и не жалел, если было нужно денег для поощрения. Как известно, мусульманская женщина стоит на самой низкой ступени человеческой культуры. По понятиям мусульманина, она приравнивается к домашнему скоту; она исполняет все домашние работы, до самых грязных включительно; она работает буквально целый день, не разгибаясь в то время, как муж ее целыми часами сидит в чайной в кругу приятелей и знакомых. Как жене, ей представлено лишь одно право: рожать детей. Муж может во всякую минуту выгнать ее из дома, обявить ей «талак» (развод) и взять себе другую рабу. Само мусульманское законодательство (шариат) старается унизить женщину, предписывая ей никогда не открывать своего лица. Подчиняясь этому деспотичному закону, забитая, загнанная женщина-мусульманка обращена в какой-то безобразный манекен, у которого лицо закрыто грубою, черною, волосяною, непроницаемого для посторонних сеткой.

С занятием Ташкента и с образованием рядом с туземным городом, русского, мусульманству был нанесет первый удар с той стороны, с которой меньше всего можно было его ожидать. Ташкент первых годов, как я сказал раньше, представлял собою нечто вроде военного поселения или лагеря. Огромное большинство русских были офицеры и солдаты, люди молодые, одинокие. Потребность в женщинах чувствовалась огромная, а из России изредка прибывали лишь жены некоторых офицеров или чиновников. А так как всюду спрос вызывает предложение, то в один прекрасный день в конце русского города появился тайный притон туземных гетер, которые в силу своего ремесла должны были снять с лиц волосяные сетки. Успех притона был поразительный, а жизнь первых жриц веселья и любви была так прекрасна по сравнению с прочими мусульманками, что число притонов начало расти быстро, и через год число туземных проституток простиралось до двухсот, и дела всех пансионов процветали. Степенные туземцы с ужасом смотрели, как их жены и дочери выходили из векового рабства и подчинения и, сбросив волосяные сетки, открыто пили водку или пиво с разными Апохиными, Сидоровыми или Акчуткиными, но сделать ничего не могли. Туземная же молодежь, часто соприкасавшаяся с русскими, увлеклась изнанкой цивилизации и потихоньку от старших стала посещать своих соотечественниц в русской слободке, которые, несомненно, представляли для них больше интереса своею развязностью, наглостью и развратом, нежели скотоподобные, забитые жены.[36]

Уничтожить проституцию, особенно при тогдашних условиях жизнь в Ташкенте, было невозможно; Кауфман хорошо это понимал, а потому мог ограничиться лишь установлением за проститутками строгого полицейско-санитарного надзора.

Однажды полковник К–в является к Кауфману и делает ему следующий доклад:

– Почетные жители Кураминского уезда, а также волостные управители и народные судьи, глубоко благодарные вашему высокопревосходительству за те блага, которые они получили с подчинением страны русскому монарху, обратились ко мне с просьбой просить вас почтить их праздник, который они устраивают на Куйлюке (местечко в восьми верстах от Ташкента, на реке Чирчик, местопребывание уездного управления). На этом праздновании будут их жены и дочери, которые, желая почтить вас, снимут свои волосяные сетки и будут танцевать свой народный танец.

Кауфман пришел в восторг, считая это первым шагом женской эмансипации.

На праздник было приглашено много русских и в их числи я. В числе гостей находился один недавно прибывший в Ташкент гусар, полковник Раевский, очень богатый и чрезвычайно милый, и симпатичный человек, но крайне вспыльчивый и несдержанный. Он приезжал в Ташкент не на службу, а предполагал развить там дело виноградарства или шелководства. Место для праздника было великолепно разукрашено в восточном стиле. Когда приехал Кауфман со своей свитой, то его встретило около пятисот человек почетных жителей и представителей туземной администрации в богатых разноцветных халатах и в белых чалмах. По данному знаку заиграла туземная музыка, и из шатра вышло шесть или семь красивых молодых женщин с открытыми лицами, одетых в очень богатые туземные туалеты. Под звуки музыки они начали танцевать. Танец, признаюсь, совсем был не красивый и не грациозный, но довольно сладострастный. Танцевали они около получаса, и затем, сразу оборвав на одном темпе, они низко поклонились Кауфману и замерли в ожидании дальнейших приказаний распорядителя праздника К–ва.

Кауфман, подошел к ним вместе со своей супругой и, узнав, что крайняя женщина дочь народного судьи (казия), поблагодарил в ее лице всех танцовщиц, а дочери казия подарил серебряный кубок с выгравированною на нем надписью: «От туркестанского генерал-губернатора».

После обильной закуски и шампанского гости разъехались, а на другой день утром в дом генерал-губернатора явился полковник Раевский и потребовал экстренной аудиенции. [37] Кауфман вышел в приемную, и Раевский, подавая ему серебряный кубок, спросил:

– Известно ли вашему высокопревосходительству, кому вы подарили этот кубок?

– Конечно, известно: дочери казия Кураминского уезда, – ответил Кауфман.[38]

– Вас дерзко и нагло обманули. Полковник К–в глубоко подсмеялся над вами. Вы оскорблены и как генерал-губернатор, и как семьянин... Этот кубок я сейчас выкупил в публичном доме у проститутки, которая плясала вчера под видом дочери казия. Остальные женщины тоже были взяты из публичных домов.

Можете судить о силе негодования Кауфмана, поставленного в глазах всего населения в такое неловкое положение и только потому, что, будучи сам идеально-праведным человеком, он верил и другим. Но ни у кого из русских не появлялось далее улыбки при известии о неблагородном поступке К–ва, а, напротив, всюду слышался взрыв негодования против человека, который в собственных интересах не постеснялся поставить в крайне неловкое положение всеми уважаемого Константина Петровича.

VI.

Общественная жизнь в Ташкенте в начале семидесятых годов. – Публичная библиотека – Хлопководство, шелководство, виноделие. – Иммиграция.

Общественная жизнь Ташкента в первые годы была в самом зародыше. Отсутствие дамского элемента придавало Ташкенту вид какого-то лагеря. Денег у всех было много, а расходовать их было не на что, последствием чего появились крупная азартная игра и безобразные кутежи. В карты выигрывались и проигрывались целые состояния. Я знаю хорошо, что один архитектор, страстный игрок, несколько раз проигрывал свою дачу и вновь выигрывал ее. Но игра велась честно, и за все время я помню только один случай, когда одно лицо было уличено в нечистой игре. Особенно счастливо играл один артиллерист капитан Пл – ий, который, по слухам, увез из Ташкента до сорока тысяч. Кауфман принимал строгие меры к прекращению азарта, но это не привело ни к чему, и игра продолжалась до тех пор, пока не начался прилив в Ташкенте семейств служащих. Многие дамы приехали из Петербурга. Это были очень милые, образованные особы и невольно они повлияли на облагорожение общественной жизни. Азарт стал падать, кутежи начали принимать более приличный характер; образовался кружок любителей драматического искусства, который стал давать спектакли. Несколько лет я состоял суфлером в этом кружке, и могу засвидетельствовать, что среди любителей были настоящие крупные таланты, как, например, Н. Ф. Ульянов – чудесный комик, жена архитектора Леханова – драматическая артистка, госпожа Пироговская, игравшая неподражаемо старух, что оказалось ей не трудным потому, что ей и вне сцены было больше шестидесяти лет.[39]

Любители играли исключительно с благотворительною целью, и им удавалось делать много добрых дел.

По почину Кауфмана, не жалевшего денег, в Ташкенте была образована публичная библиотека. Уже в начале семидесятых, годов она насчитывала несколько тысяч томов, по Константин Петрович не удовольствовался книгохранилищем и принялся за осуществление более широкой задачи.

В Петербурге проживал в то время известный библиограф Межов, которому Кауфман поручил составление Туркестанского сборника. В этот сборник должны были войти все без исключения сочинения, касающаяся Средней Азии, на всех языках. Межов еще более расширил это дело, включая в сборник даже все газетные статьи. Уже в течение первых трех-четырех лет, получилось нечто грандиозное: около трехсот томов, превосходно переплетенных, заняли почетное место в публичной библиотеке. Всякий интересующийся Среднею Азией мог найти в сборнике решительно все, что вышло из-под печатного станка, начиная с серьезнейших ученых статей на всех европейских языках и кончая мелкою газетною заметкой. Для облегчения пользования сборником Кауфман поручил Межову составить указатель. Труд этот потребовал нескольких лет, и Межов, занятый им, не успевал с прежнею энергией продолжать создание сборника. Указатель, наконец, быль готов, но это было почти накануне тяжкой болезни Кауфмана, сведшей его в могилу. О дальнейшей курьезной участи библиотеки я расскажу в свое время.

Внимательно изучая экономическое положение вновь покоренного края, Кауфман с прозорливостью истинно-государственного человека понял, какая огромная будущность предстоит Туркестану при условии развития там культуры хлопка.

Туземцы уже давно занимались разведением хлопчатника, но произраставшие в Средней Азии сорты хлопка были плохого качества, а обработка хлопка стояла на самой низкой степени. Довольно сказать, что хлопок вынимался из своих коробок и очищался от семян руками туземных женщин. Волокно у этого хлопка было толстое и короткое, и, конечно, он не мог конкурировать с американским хлопком, поставляемым в миллионах пудов на наши отечественные мануфактуры.

Прежде, чем приступить к каким бы то ни было мероприятиям по развитию и улучшению местного хлопководства, Кауфман командировал в Америку (в Техас) на два года двух образованных чиновников Бродовского и Самолевского, которые щедро были снабжены денежными средствами. Возвратясь в Ташкент, Бродовский представил обстоятельный отчет о своей поездке и подробные соображения о постановке в Туркестане хлопкового дела. Одобрив эти предположения, Кауфман немедленно дал [40] средства на устройство в Ташкенте хлопковой фермы с опытным полем. На ферме этой были установлены самые современные по тому времени джины для очистки хлопка и пресс для его укупорки. На опытном поле стали производить посевы различных сортов американского и египетского хлопчатника. Туземцы очень заинтересовались этим и толпами приходили смотреть на быструю и аккуратную очистку хлопка в джинах. По приказанию Кауфмана ферма выдавала всём желающим даром семена американского хлопка и принимала для очистки и укупорки туземный хлопок за самую минимальную цену. Результаты получились самые утешительные: туземцы стали выписывать джины и прессы, а главным образом американские семена. Хлопковое дело стало развиваться в поразительных размерах, и в настоящее время Туркестан снабжает наши мануфактуры более чем третью всего необходимого для них хлопчатника. Только в самых глухих уголках Бухары и Хивы продолжает засеваться туземный, т. е. местный хлопок, но и там он, постепенно, скоро будет заменен американским. В крае в настоящее время работают сотни хлопкоочистительных заводов, сотни тысяч десятин земли заняты под посевами хлопчатника, миллионы русских денег вместо Америки направляются ежегодно в Ташкент, и всему этому положил начало Кауфман.

Об участи хлопковой фермы я также сообщу в своем месте.

Одновременно с развитием хлопководства Кауфман не жалел средств к поддержанию и развитию шелководства и виноделия. Производством шелковых изделий туземцы занимались испокон века, но фабрикация шелковых тканей находилась на очень низкой ступени развития главным образом потому, что грена не сортировалась. По распоряжение Кауфмана были устроены гренажные станции, где посредством микроскопических исследований больная грена отделялась от здоровой. В Ташкенте была устроена образцовая школа шелководства, вверенная наблюдению двух высокообразованных специалистов Ошанина и Вилькинса.

Кауфман оказывал широкое покровительство и поощрение всем предпринимателям, которые задумывали улучшить сорта местного винограда. В крае начался ввоз французских и испанских лоз, и если туркестанские вина до сих пор не заняли почетного места на отечественных рынках, то это следует приписать не их качествам, которые вне сомнения, а лишь отсутствию капиталов, не дающему возможности долго выдерживать вина и развить крупный экспорт.

Единственное дело, о котором Кауфман много думал, но не мог осуществить, – это дело русской иммиграции в край. Устроив первый русский поселок недалеко от Ташкента, Кауфман вынужден быль приостановиться с этим делом главным [41] образом в виду крайне запутанного и сложного вопроса землепользования туземного населения и полной неосведомленности администрации о количестве свободных земель, могущих быть отведенными под устройство русских поселений. Собственно говоря, в крае имелось и тогда свободных земель сотни тысяч, если не миллионы, десятин, но это все были степи, не орошенные искусственными каналами, а потому совершенно непригодные для культуры. Орошение же новых земель требовало таких крупных денежных средств, каких в распоряжении Кауфмана не было. Рассчитывать на ассигнование миллионов из Петербурга было так же трудно в то время, как и теперь.

Впрочем, Кауфман все-таки сделал попытку орошения части громадной Голодной степи к югу от Ташкента, начинающейся от самого левого берега реки Сырдарьи. Работы начаты были в грандиозных размерах; я не помню почему, но после двух-трех лет, работы эти были прекращены, и к орошению Голодной степи вновь преступлено лишь в самое последнее время, по и то в таких ничтожных размерах, что степь может быть орошена не раньше, как через десятки лет.

VII.

Кошмарное дело об ограблении у офицера казенных денег. – Поимка и казнь грабителей. – Самоубийство ограбленного офицера. – Обнаружение истины и невинности казненных.

Не могу не рассказать про одно ужасное дело, глубоко взволновавшее в свое время весь край и причинившее Кауфману много забот, тяжелых дум и огорчений.

Во вновь присоединенной (года не помню) принадлежавшей раньше Китаю Кульджинской провинции, на востоке от Семиреченской области расположены были два или три батальона, а так как никаких русских правительственных учреждений в этой провинции не было (Кульджа впоследствии возвращена Китаю за несколько миллионов), то ежемесячно батальонные казначеи ездили в областной город Верный за получением из казначейства всевозможных казенных сумм.

Однажды казначей одного батальона капитан Э., получивший в Верном деньги, что-то около 12.000 рублей, уехал в Кульджу, но вскоре поспешно вернулся обратно, страшно убитый и расстроенный, и заявил начальству, что по дороге на него напала шайка грабителей дунган и ограбила у него все деньги. Губернатор немедленно организовал погоню за грабителями. Вскоре задержаны были несколько человек, но при них не было найдено денег и они упорно отрицали свою вину. Было дано знать Кауфману, [42] который командировал в Семиречье одного из своих доверенных лиц Г. для производства следствия и розыска денег.

Следствие затянулось месяца на два, и в результате два дунганина сознались в ограблении, но денег, несмотря на самые тщательные поиски, найти не удалось. Виновные преданы были военно-полевому суду и приговорены к повешению, причем приговор приведен был в исполнение, по тогдашним правилам, публично, при огромном стечении туземного населения.

Прошло, кажется, полтора или два года, однажды Э., произведенный уже в майоры, найден был в своей квартире с простреленным черепом. В руке покойного находился пистолет, а на столе найдена его собственноручная записка, в которой было написано приблизительно следующее:

«в смерти никого не винить, кроме меня. Дальше жить невозможно. Совесть измучила меня. Кровь невинно казненных преследует меня день и ночь. Никто меня не ограбил, а деньги я присвоил себе».

Признание это произвело потрясающее впечатлите. Всех, как ударом молнии, поразила мысль, что двух человек повесили, и повесили несправедливо. Что же, спрашивается, смотрел суд? Но суд был вне всяких подозрений, он руководился запротоколенным сознанием подсудимых, которые на суде упорно молчали. В чем же тут секрет? По каким причинам мог произойти этот непоправимый ужас? Все были в страшном недоумении и негодовании. Общество волновалось, и Кауфман первым пошел на встречу этому общественному негодованию и послал в Верный целую следственную комиссию, которой дал самые обширные полномочия для обнаружения этого загадочного дела.

Комиссия, прежде всего, конечно, остановилась на предсмертной записке Э. и все свое внимание обратила на деятельность следователя. Были произведены самые энергичные розыски и расспросы, и результаты получались поразительные. Оказалось, что Г., желая вести следствие в желательном для него направлении, принялся пытать захваченных губернатором по горячим следам дунган. Свидетели дунгане, которые не осмеливались ничего показывать на суде, вообразив, что Г. очень близкое к Кауфману лицо, теперь, когда они увидели, что Г. сам находится под следствием, откровенно рассказали, каким пыткам подвергал Г. двух подсудимых, чтобы вынудить у них сознание. Самая пылкая фантазия не, может себе представить, с какою адскою изобретательностью придумывал Г, все новые и все более ужасные пытки, чтобы добиться сознания. Октав Мирбо нашел бы здесь новые материалы для своего «Сада истязаний»!.. Пытки сделали свое дело: дунгане сознались и были повешены.[43]

Когда весь материал по этому кошмарному делу был собран, то Кауфман немедленно предал Г. суду, который приговорил его к каторжным работам. Решение суда должно было быть представлено на решение государя, а потому все дело было отправлено в Петербург.

Строгий и справедливый приговор суда сразу удовлетворил общество. Все увидели, что ужасная смерть двух невинных людей отмщена русских правосудием, покаравшим беспощадно злодея.

Но вот возвращается из Петербурга дело и сообщается, что государь Александр II во внимание к заслугам отца барона Г. заменил присужденное сыну судом наказание непродолжительным заключением на гауптвахте или в крепости (хорошо не помню).

Серия сообщений "Книги, стихи, чтиво, ссылки":
Часть 1 - Ссылки на материалы о Русском Туркестане
Часть 2 - ФЕДОРОВ Г. П. МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ 1
Часть 3 - ФЕДОРОВ Г. П. МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ 2
Часть 4 - ФЕДОРОВ Г. П. МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ 3
Часть 5 - ФЕДОРОВ Г. П. МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ 4
...
Часть 25 - Кто учит наших детей? Доцент МГИМО: "НАТО возник как ответ на Варшавский договор"
Часть 26 - Бронштейн Инна. "Какое блаженство"
Часть 27 - Благовещенский А.В. «Память трудных дорог»