Август
III. Ангелы носят джинсы и красят глаза, когда хотят отдохнуть. (Angels wear blue jeans and eyeliner in the between breaths)


Летний лагерь, при социальном центре плох по многим причинам. Еда, которой нас кормят, всегда подгоревшая, мы играем в одни и те же игры снова и снова, кто-то постоянно плачет, занятия по искусству и ремёслам – это лишь отмазка, столовой, чтобы избавиться от лишних макарон; и свистки инструкторов, которые они используют, чтобы собрать нас звучат, как скрип металла по стеклу.

Ещё одни бусы или картинка из макарон и, я этими дурацкими бусами буду душить миссис Сенгал, пока она не пообещает убрать макароны подальше от меня.

В летнем лагере мне приятны лишь две вещи: бассейн и Удзумаки Наруто.

У нас есть особый угол в бассейне, - это наша территория, он находится довольно далеко от ступенек и совсем маленьких детей, барахтающихся тут и там со своими камерами и плавательными поясами. Каждый день нам удается на час забыть о макаронах, подгоревших хот-догах и пляжных мячах и просто расслабиться в воде.

- Посчитай мне, - говорит Наруто.
Он задерживает дыхание и с головой окунается в воду. Я отсчитываю секунды: один, два, семь, десять. На одиннадцатой он, встряхивая головой как собака, выныривает, золотистые пряди его волос темнеют, приобретая пшеничный оттенок. Он часто моргает, чтобы из голубых глаз вышли последние капельки воды.
- Сколько получилось? – нетерпеливо осведомляется он.

- Одиннадцать секунд.

- Не слишком-то долго, - нахмуривается он. – Посчитай еще раз.
Он глубоко вдыхает и исчезает в воде.

Раз, два, три, четыре, пять….

Теперь я знаю, что это только смотреть легко, как он борется с потребностью в дыхании и выталкивающей силой воды, тянущей его на поверхность.

Шесть, семь, восемь…

Как бы он не старался, вода берет верх. И он неизменно выныривает на девятой, десятой, одиннадцатой…

Он снова встряхивает головой как собака, как золотой ретривер.
- Теперь дольше? – спрашивает он с надеждой.

Я мотаю головой:
- Всё равно, одиннадцать секунд.

- Попробуй и ты, - настаивает он. – Каждый может за себя посчитать.

Я не вижу в этом смысла. Вряд ли он улучшит свой результат более чем на секунду. Может, если бы мы были постарше, если бы у нас были легкие побольше. Может когда-нибудь, у меня хватит денег на золотого ретривера, с шерстью цвета волос Наруто. Он жил бы в квартире со мной и братом и лизал бы мне пальцы по утрам, пока я не проснусь. Итати бы не возражал, если бы мы жили с собакой. Они не разговаривают, а я бы мог выгуливать и кормить её, и гладить её, и купать её, и мы бы брали её с собой на прогулку в парк и гонялись бы за светлячками, как раньше. Собаки делают людей счастливыми, просто потому что они собаки.

- И в чём смысл, придурок?

Наруто раздраженно шлёпает по воде рядом со мной. Ему не нравится, когда я называю его придурком, и, разумеется, я его часто так называю. Забавно выводить его из себя. Его брови сходятся на переносице, и он выпячивает нижнюю губу, будто маленький ребёнок.
- Не называй меня так, болван. Смысл в том, чтобы посмотреть, сколько продержишься ты.

Мне это всё равно кажется бессмысленным, но я почти уверен в том, что смогу продержаться хотя бы на секунду дольше, чем Наруто. Раз Наруто собирается сделать это, то и я тоже. Наруто заглатывает воздух так же, как он заглатывает пасту, которой нас кормят в кафетерии. Я задерживаю дыхание, будто готовлюсь скользить между книжных полок, и погружаюсь в воду.

Раз, два, три….

Когда я закрываю глаза, чтобы в них не попала хлорированная вода, подводный мир кажется темным и жутким.

Четыре, пять, шесть…

Шумы под водой становятся громче, но звучат не так чисто, будто далекий выстрел, который кажется слишком близким, чтобы сохранить спокойствие.

Семь, Восемь…

Я слышу, как рядом со мной барахтается Наруто, он молотит по воде, сопротивляясь выталкивающей силе. Мы вместе плывём к поверхности, преодолевая кажущееся бесконечностью расстояние на девятой, десятой…

- Одиннадцать секунд, - разочарованно произносит он. – Больше не могу.

Плавать в бассейне нам оставалось пятнадцать минут. Мы пробуем снова.

*^*^*

Суббота – длинный день. Итати работает с девяти утра до девяти вечера в кафе, которое находится в двух кварталах от дома Какаси. Когда он возвращается домой, от него пахнет кофе: густым, крепким и насыщенным. Иногда он приносит из булочной остатки еды: пироги с черникой, яблочный штрудель, сырные пирожные, блинчики с персиками - их запахи заполняют даже трещины в потолке. Когда у него хорошее настроение, мы разогреваем куски пирога в духовке и съедаем их на кушетке, в гостиной. Итати любит есть пирог, когда у него хорошее настроение. Если он не в духе он роняет пакет с десертами на стол и исчезает. Я ем пирог в одиночестве. Он уже не кажется таким вкусным.

У Какаси дома нет пирога, зато густой, крепкий и насыщенный кофейный запах стоит в нем целый день. Он варит кофе, словно по расписанию, один раз утром в восемь часов, и один раз вечером в семь. Кофе, который он варит в семь, Какаси никогда не выпивает сам. Немного достается мне, одна чашку ему, а все остальное развеивается в воздухе. Колумбийский сбор.

Суббота рабочий день. Итати отводит меня к Какаси в без пятнадцати девять, перед тем как сам уходит в кафе. Он сухо говорит «до свидания» нам обоим.

Какаси ворчит мне что-то вроде приветствия и переворачивает страницу в газете. От кофе в его чашке всё ещё поднимается пар. Слева от него напротив пустого кресла стоит другая чашка, поменьше. Мой кофе. Шахматная доска отодвинута к краю стола. Утро в доме Какаси не для шахмат и не для разговоров. Утро в доме Какаси для тишины, выпуска газеты и кофе.

Это не та нехорошая тишина нашей квартиры. Запах кофе и шелест газетной бумаги делают её уютной. Многие любят высыпаться по субботам, но Какаси встаёт рано, чтобы в восемь сварить свой кофе. Какаси любит следовать режиму.

- Воскресенье – день для отдыха, – однажды сказал мне Какаси, лишь допив свой утренний кофе. – Суббота день для призраков.

Как только мы заканчиваем с кофе, Какаси упаковывает нам ленч и мы идем через десять кварталов к кладбищу на Морган Авеню. Я прыгаю с одного бетонного блока на другой, старательно обходя, как непослушные корни деревьев, пробивающиеся на поверхность и заставляющие прохожих спотыкаться, так и трещины в тротуаре. Кладбища непроизвольно делают меня суеверным. Это побуждает инстинктивно искать удачу среди листиков клевера и увиливать от неудачи таящейся в трещинах тротуара, потому что жизнь, Бог, Мать Природа, Аллах, Ками-сама, кто бы ни был там наверху; тот, кто согласно книжкам Какаси, заставлял мир вращаться вокруг своей оси, не жаловал меня и моего брата. Я не думаю, что это было очень хорошо для самого Какаси, раз он посещает кладбище, будто это является его собственной, личной религией.

Он тоже суеверен.

Когда он первый раз взял меня на кладбище, чёрная кошка спрыгнула с веток в нескольких футах от нас и перебежала улицу. Прежде чем я успел сделать шаг вперёд, Какаси положил свои руки мне на плечи и развернул меня в сторону от кошки. В тот день мы шли к кладбищу долго.

Он никогда не переступает через меня, когда я лежу на полу. Он обходит меня, даже если для этого нужно перелезать через мебель.

Любопытно, но он не задерживает дыхание, когда мы идём через кладбище. Мне иногда хочется задержать дыхание. Мама и папа похоронены здесь, хотя я больше не прихожу навещать их. Что-то в этих гранитных крестах и мраморных ангелах порождает во мне желание выпрыгнуть за кованные чёрные железные ворота, как та чёрная кошка. На кладбище всё мёртвое, даже ангелы.

Какаси любит кладбище. Он сидит напротив одного и того же надгробия, каждый раз когда мы приходим сюда, и разговаривает, отчасти со мной, отчасти с камнем, отчасти с самим собой. Мне некуда деваться и я прислушиваюсь к странному звучанию его голоса, когда оно меняется в зависимости от того, с кем он говорит.

- Снова суббота, - печально - к его мёртвому другу. - Я привёл с собой Саскэ. Помнишь, парнишка, за которым я приглядываю для Итати? Ему нравится слушать о тебе.
Эта последняя часть, адресованная мне, звучала скорее по-братски.
– Он хороший ребёнок. Пытается обыграть меня в шахматы. Целеустремлённый, - вздох, прикосновение к длинному шраму бегущему через глаз. – Я помню, как мы с Обито играли в шахматы. Он был далеко не таким терпеливым, как Саскэ.
Теперь каждое слово – резкий укус, хотя на кого он сердит, я не знаю
– Ты действительно плохо играл в шахматы.

Так проходит час, заполненный долгим молчанием там, где должны быть слёзы и отзвук холодности, там где, я думаю, Какаси распадается на три личности, выскальзывающие из под его контроля. Мне полагается молчать пока его разрывает на части, лишь после того как он вновь соберётся и в его сознании на поверхность всплывёт цельная личность я могу говорить

Он смотрит вверх на растущие рядом деревья.
- Помнишь, лето, когда мы были детьми? Бегали за собаками и никогда не могли их догнать. Я думаю, что умею обращаться с собаками. Ты почти как собака, птенчик. Хотя ты отнюдь не такой грязный. Он постоянно ходил грязный, постоянно всё трогал. Не трожь сахарницу, мама с ума сойдёт, если ты её разобьешь.

Мне нельзя дотрагиваться до многих вещей в доме Какаси. Магниты на холодильнике должны каждый оставаться на своём месте: арбуз под кофейной чашкой, собака с косточкой - слева от арбуза, а между ними – визитная карточка оптика. Одеяло в гостиной должно быть сложено и перекинуто через левый подлокотник дивана. Он никогда не выходит из дома без своей книжечки, как и без бумажника. Какаси единственный, кто может притрагиваться к сахарнице. Это всё обряды его религии, вроде еженедельного посещения кладбища и тишины и кофе по утрам; как молитвы.


Теперь я знаю, почему не могу притрагиваться к сахарнице – почему никто не может.

Сегодня, и правда, жарко, - лениво отмечает он. Над нами шумят листья деревьев, вторя белкам, скачущим с ветки на ветку. – Жарко, как в аду.
Он запускает руку в рюкзак, в котором лежит наш ленч и кидает мне бутылку воды. В какой-то момент, на протяжении последних секунд, он взял себя в руки. Он снова Какаси.

- Почему ты говоришь с ним? – спрашиваю я, откручивая пробку. Я задаю ему один и тот же вопрос каждую субботу.
– Он тебя не слышит.

Итати брал меня на кладбище один раз после того, как умерли родители. Он был одет в чёрное с головы до пят, джинсы, футболка, туфли, глаза, волосы. Тогда я его возненавидел. Он положил гвоздики на могилу мамы. На могилу папы он вылил бутылку джина. Потом он ушёл. Я действительно очень старался не расплакаться. Запах джина, смешанный с мартовским воздухом был таким же сильным, как и гнев, сжимающий мой живот. Я уже знал, что ему нет дела до того, что они были мертвы, но никак не ожидал, что он станет творить подобное с могилами. В мире нет религии, в которой говорится, что осквернять могилы - это нормально.

- Ты убил их! – крикнул я в его удаляющуюся спину. – Ты убил их, Итати! Зачем тебе надо было их убивать?!
Я скучал по матери, которая готовила еду и улыбалась, и по папиным сигаретам, и гаечным ключам, и кофе с джином по вечерам. Я скучал по тёплому дому вместо холодной квартиры.
- Что они тебе сделали?

Он остановился, выглядел таким же холодным и твёрдым, как гранитные кресты и мраморные ангелы, возвышающиеся над землёй, похожие на трупы.
- Ад на земле, – мягко ответил брат. – Он меня в этом убедил.

Я до сих по не знаю, что он подразумевал, когда говорил это. Это не было ответом на мой вопрос.

Какаси вытягивает руки вперёд и удобно располагается, прислонившись спиной к надгробию. Он смотрит на небо, когда говорит; будто меня совсем нет рядом.
- Он напоминает мне о моих ошибках, - обращается он к облакам. Вот что даёт смерть. Она показывает нам то, чего мы не должны совершать снова.

Его ответ несомненно одинаков каждую субботу. Он не отвечает на мой вопрос, но я всё равно задаю его вновь, в надежде на то, что однажды он изменится или на то, что я чудесным образом всё пойму. Ещё одну взрослую вещь, которую я не пойму пока не стану старше.

Если я снова спрошу Итати, почему он убил маму и папу, скажет ли он снова то же, что говорил и два года назад? Выльет ли он джин на могилу отца? Буду ли я снова кричать на него?

Может, поэтому я и боюсь кладбищ. Они заполнены словами, которые мне непонятны, чёрными кошками, отчуждением, пропитанными джином ангелами и крестами. Плохими религиями.

*^*^*

- Гэнма – зовёт Райдо, из-за прилавка. – Пятый столик. Заказ.

Гэнма, совсем недавно устроившийся в «Красный фонарь», проносится мимо меня, чтобы составить на поднос четыре чашки уже приготовленного, дымящегося кофе.
- Эта рыжая за пятым столиком явно перевозбудилась, - произносит он низким голосом. – Мог хотя бы попытаться улыбнуться ей, когда она смотрит на тебя таким томным взором.

Я бросаю на девушку вопрошающий взгляд. Она довольно мила, пожалуй: кремовая кожа, лёгкая россыпь веснушек на маленьком носике. Бледно-голубой топ, брюки защитного цвета. Конечно, Гэнма прав. Она вызывающе смотрит на меня этими самыми томными глазами, о которых он говорил, пока её подружки переговариваются друг с другом.

Я привык к тому, что девчонки так смотрят на меня. Похоже, они все так делают. Что касается секса, я не наивен. У меня был опыт, хоть и против желания. Я знаю, что значит этот взгляд. Они представляют меня голым.

Райдо закатывает глаза.
- Не слушай его. Он западает на всё, что движется.

- А иногда и на то, что не движется, - добавляет он, выдавливая порции взбитых сливок в две чашки кофе. Шесть часов вечера, в кафе полно парочек, пришедших сюда на свидание и компаний девчонок, которые, пытаясь выглядеть старше своего возраста, пьют латтэ и масала чай.
- Серьёзно, парень, сделай уже хоть что-нибудь со своим фан-клубом. Они заняли столики, так что теперь могут на тебя пялиться очень долго.

- Дело простаивает, - говорит Райдо, глубокомысленно наклонив голову.

-П-ф-ф-ф, - произносит Гэнма.
Зубочистка, зажатая у него между зубов, чуть подёргивается, когда он усмехается.
- Будто меня это волнует. Меня просто бесит, что они к нему сюда приходят, а он никак на них не реагирует. Только все эти прелестные девушки тут зря просиживают.

- Гэнма, им, похоже, по пятнадцать.

- Возраст не помеха для желания, дружище.

- Ты отвратителен, - честно говорю я ему, подсчитывая заработанные чаевые.
Их хихиканье, может, и раздражает, зато они дают хорошие чаевые.
- Без обид.

- Без обид.

Райдо раздраженно вздыхает.
- Поторопись с этим кофе, наконец, Сирануи, из-за тебя работа стоит. Итати, не прислушивайся к тем словам, что он говорит.

- Я и не прислушивался.

Гэнма пожимает плечами:
- У вас чувство юмора напрочь отсутствует. Вечно такие серьёзные. Знаете, вы просто созданы друг для друга.

- Знаешь, Гэнма, я бы тебе посоветовал пойти подрочить, но не думаю, что это поможет.

Он похотливо смеётся и кладёт соломинки в кружки.
- Знаешь, Райдо, возможно ты и прав, - он наклоняется, ухмыляясь мне в ухо. – Но я уж лучше позволю ему сделать это для меня.

Я сбился со счёта и остановился, Гэнме этого времени хватило, чтобы понять, что он меня задел. Он самодовольно смеется и удаляется расслабленной походкой, с лёгкостью удерживая заставленный чашками с кофе поднос. Гэнма приходит в восторг, когда ему удается поставить меня в какую-нибудь неудобную ситуацию, и всё же я ничего не могу поделать с тем, что мне нравится его присутствие; за его явную несуразность в этом месте, которое, в противном случае, скучно. Он много улыбается. Самый привлекательный садист в мире.

Райдо хотелось бы разозлиться, но его губы медленно растягиваются в лёгкую улыбку, его тон срывается на сдавленный смех.
- Если бы я с ним не встречался, давно бы убил этого чёртового извращенца.

- Он так хорош в постели, а?

- Мы с ним ещё не занимались сексом – краснея бормочет Райдо, осматриваясь, чтобы убедиться, что никто не услышал. – Мы только встречаемся месяц.

- А разве переспать в первую же ночь, для геев не норма?

- Для шлюх гейских это норма. Я не шлюха, - он кивает в сторону Гэнмы, разговаривающего с миловидными несовершеннолетними девицами. – Вот, это в его компетенции.

Всё еще болтая с девушками за пятым столиком, Гэнма говорит что-то, заставляя блондинку покраснеть и хихикнуть. Зеленоглазая рыжая девушка наклоняет голову в мою сторону и едва заметно улыбается. Где-то в глубине души я знал, что надо бы ей как-то ответить: кивнуть головой, улыбнуться, сделать знак рукой. Но я не стану, просто потому, что мне это неинтересно. Не то что бы она была некрасива, но моя улыбка для неё будет означать и мою заинтересованность, а этого во мне точно нет.

- Почему ты ему ничего не скажешь? – его поведение заставляет чувствовать себя неловко.
Гэнме двадцать четыре, староват уже для того, чтобы приставать к шестнадцатилетним.

Райдо задумчиво смотрит на своего бой-френда.
- Потому что, когда дело доходит до серьёзного, Гэнма безобиден. Извращённый, садист, назойливый, но безобидный. На самом деле, он ничего не сделает.

Не думаю, что можно ручаться за других. Никто не догадывался, что мой отец был способен на то, что он совершил. Он, конечно, не улыбался так, как Гэнма и не смеялся, как Гэнма. Саскэ был слишком маленьким, чтобы до сих пор помнить, зато я помню, что мама много плакала, когда он возвращался домой из полицейского участка. Как бы тихо она не плакала, её слёзы всегда вытягивали меня из сна. Тогда приходил в мою комнату.

В кафе внезапно стало жарко, и я поинтересовался, не сломался ли снова кондиционер. Помимо спокойного, чуткого Райдо, немалым достоинством этой работы являлось наличие кондиционера, на котором сейчас, похоже, установлен недостаточно мощный режим. Я жажду ощутить как прохлада разливается по венам и хватаю стакан воды со льдом.

- Да и в любом случае, он знает, что я ему шею сверну, если он это сделает.

Я думаю о его улыбках и смешках и решаю, что Райдо, возможно, прав. Я отказываюсь всецело доверять ему, но и «возможно» для меня уже хорошо. "Возможно" - самое оптимистичное слово на которое я способен. Я завидую Райдо, который доверяет своему парню. Я завидую людям, которые способны доверять, потому что каждый раз, когда я оставляю Саскэ одного с Какаси, у меня в животе что-то сжимается, и я хочу унести его подальше и запереть его в шкафу, чтобы никто не смог к нему притронуться.

А здесь всё еще слишком жарко.

- У тебя перерыв через пять минут кончается, - напоминает Райдо. – Ты бы поел. Я могу приготовить тебе сандвич и дать ещё десять минут, чтобы пообедать.

- И превысишь свои полномочия ради несчастного меня? – с сарказмом говорю я, - Я, пожалуй, не могу такого допустить.

- Отлично, тогда твой перерыв закончился. Поживее, у тебя клиент.

Этого следовало ожидать. Я оборачиваюсь и тут же замираю на месте. Загорелое лицо доктора Хосигаки вырисовывается неясными очертаниями в трёх столах от меня, он похож на рок-звезду с гастрольного постера, его иссиня чёрные-глаза под стать его иссиня-чёрные волосам, оттенённым его ярко-синей футболкой и чёрными джинсами. Видеть его в уличной одежде оказалось более чем нервирующим. Прошлые два раза, когда мы встречались, он был в строгой официальной одежде: костюм, галстук, полный набор. Тоже синие, как мне помнится.

Он криво улыбается, сверкая белыми зубами, занимая место рядом с кассой. Меня бесит, что он улыбается так, будто знает меня. Что он о себе возомнил? Я знал его два часа, проведенных с ним на прошлых двух неделях, он не имеет права так мне улыбаться.

- Я и не думал, что ты здесь работаешь, Итати, - произносит он, когда я подаю ему меню, это потому что я должен.
Я бы предпочёл, чтобы он ушёл, но работа есть работа.
- Я уже был здесь во вторник, и еда оказалась настолько хорошей, что я решил зайти сюда ещё раз, чтобы попробовать кофе, я многое слышал об этом месте от соседей.

Я вежливо киваю, улыбаюсь, потому что меня заставляют. Я ненавижу показывать ему свою улыбку. Я знаю, что он обязательно выскажется об этом на следующем сеансе.
- У вас есть несколько минут, чтобы ознакомиться с меню, - говорю я, перед тем как развернуться на пятке и удалиться, чтобы обслужить парочку, только что занявшую один из столов рядом с окном.

Гэнма снова стоит за кассой, когда я возвращаюсь, к прилавку, прикрепляя свой заказ к планке пробковой доски рядом с окном, разделяющим помещение ресторана и кухню. Я отрываю свой листок с заказом и протягиваю ему, чтобы тот приколол его рядом. Он забирает его, но вместо заказа возвращает смятый комок разлинованной бумаги.
- Рыжая попросила тебе передать, - объясняет Гэнма, пока Райдо снимает оба листка с заказами. – Говорит, её Ада зовут, и она совершенно свободна.

- Меня это не волнует, - я сминаю бумагу обратно в комок. – Не интересно.

- Ой, да ладно, Итати, - раздражённо скулит Гэнма. – Она хорошенькая, одинокая и мило улыбается. Ты же не умрешь, если позвонишь ей.

- Только этого мне сейчас и не хватало, – говорю я, поспешно удаляясь.
Гэнма, конечно же, устремляется за мной по пятам. Он как собака: не важно сколько раз ты ударишь его по носу, он всё равно вернется за «добавкой».
- У меня нет времени на девушку.

- Возьми телефончик – настаивает он, следуя за мной до самого столика доктора Хосигаки. – Тебя никто не заставляет ей звонить, просто возьми номер.

- Нет.

- Да ладно, парень.

- Привет, меня зовут Итати, - обращаюсь я к доктору, в надежде, что Гэнма поймёт намёк и исчезнет. - Чем могу быть вам полезен сегодня вечером?
Господи, как я ненавижу это говорить.

- Это всего лишь номер теле… - внезапно затихает он, полностью сосредоточившись на моём психиатре. Когда дело касается мужчин, у Гэнмы в глазах появляется нездоровый интерес. Он сам так же привлекателен для них, как нектар для пчёл.
- Привет, я Гэнма, - представляется он. – Встречаетесь с кем-нибудь?

- Ты не свободен, болван – орёт Райдо из кухни. У Райдо уши, как у летучей мыши.

Доктор Хосигаки понимающе улыбается. С его внешностью рок звезды, у него, должно быть, от женщин отбоя нет. Я уже видел нескольких глазеющих на него, с того самого момента как он вошел. Судя по его непринужденной реакции на Гэнму, он привык и к мужскому вниманию.
- Какое сегодня специальное предложение?

- Ореховая ваниль.

-Звучит неплохо, - он отдаёт мне меню. – А ты, кстати, мило смотришься в этом переднике. Тебе идёт красный цвет.

Дразнит меня. Ему нельзя этого делать. Ему нельзя носить повседневную одежду и радостно заходить в мой ресторан, и заставлять всех женщин таращиться на него, будто он только сошёл со сцены. И это не передник, а спецовка.

- Ты его знаешь? – ошеломленно восклицает Гэнма.

- Едва знакомы, – отвечаю я, прежде чем доктор Хосигаки успевает сказать что-либо.

- Я его психиатр.
Хочу, чтобы он перестал вести себя так дружелюбно.

- А, так вы номер одиннадцать, да? – он перекатывает зубочистку к другому уголку рта. – Замечательно, может, хоть вам удастся уговорить его взять номер телефона, - говорит он, кидая листок бумаги на прилавок. – Меня он не слушает.

- Судя по тому, что мне известно, Итати никого не слушает – его искривлённая улыбка вспыхивает. – Упрямый, хоть ты тресни.

- Я сейчас вернусь, принесу ваш кофе, - сухо говорю я. Он лишь улыбается мне, бесячий ублюдок. У нас было всего две встречи и ни одна из них не была похожа на те сеансы, которые я до этого посещал. В первый раз он начал рассказывать мне о своей любви к музыке, но не задал ни одно вопроса о моей жизни. Я в тот день многое узнал о Лед Цеппелин, хотя я так и не знаю, как они звучат, несмотря на его яркие описания. Второй раз ни один из нас не проронил ни слова. Я сидел в своем кресле, ожидая вопросы, которых так и не последовало. Он разгадывал кроссворд, растрачивая своё и моё время.

Музыка – тоже пустая трата времени. Неосязаемая, ускользающая, то здесь, то уже ушла. У меня так же мало свободного времени для рок-звёзд, как и для девушек.

Рок-звёзды и их улыбки, которые выводят из себя.

- Да, - соглашается Гэнма с привычной усмешкой. – В этом весь Итати.

Доктор Хосигаки притих, когда я отошел за его кофе и молчал, когда я вернулся. Я ненавижу его за то, что он знает, когда нужно сдать назад и оставить меня одного. Я ненавижу его за то, что он не заставляет меня разговаривать. Он психиатр, как он смеет заставлять меня сидеть в уютной тишине? Он не слишком-то хорошо справляется со своей работой, потому что с каждой секундой, пока он прихлёбывает свой горячий кофе и бормочет что-то себе под нос, я ненавижу его больше и больше.

Музыка. Пустая трата времени, пытается понравиться мне, используя её. Я не слушаю музыку.

----------