27/02 февраль гнусный обманщик. Закрываешь глаза. Птицы щебечут, пахнет влажной древесиной и зе...
Без заголовка - (2)46 Однажды утром Ты потеряешь голос. туман заволок просторы неба, а я кричал так г...
... - (0)уже 22 августа... Я звонил тебе, съедаемый расстоянием и тоской. Звонил, после того, как побыв...
... - (0)2 Все до крайности просто. Я разрезал надвое свое лицо. Твои руки на моих глазах заменили ...
... - (0)Тебе и Никому. Ибо он заревнует, если не посвятить ему ни строки... О, сердце в солнце! О, тре...
... |
|
... |
Под вечер на выходе у билетных касс толпились чудовища – не протолкнуться. Ещё бы, такой-то блокбастер. Мне не досталось места в первом ряду, но за их головами можно было разглядеть самое главное – тебя, оглушённого жаром и всего в снегу. И тени со стен на твоих скулах.
|
... |
«I first saw him sat by the side of the road. I was waiting for you to be cut out of the wreckage. The car looked like it had been dropped from a great height. The guts of the engine spilled over the tarmac. Like water underground.
They had stopped the traffic back as far as the Sandford junction and come up the hard shoulder like radio signals from another star. It took twenty-one minutes for them to arrive. I watched Paul time it, to the second, on his watch.
There is no other direction, no other exit from this motorway. Speeding past this junction, I saw you waiting at the roadside, a one last drink in your trembled hands.»
|
... |
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой —
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской чемчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,—
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьёзным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой —
Вертлявой, в дирижерских фрачках,
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс, из гроба в колыбель
Переливающий, как хмель.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту, —
Три чорта было — ты четвертый:
Последний чудный чорт в цвету.
|
... |
В этом подъезде кто-то выбил все лампочки. Это нам вроде как даже на руку, но уж очень-то странно. Тем более теперь везде ведь камеры установлены. Мы проходим мимо лифтов через коридор, тамбур и балкон на лестничную клетку. Ты говоришь, мол, в такой-то дыре – навряд ли. Здесь от первого до крыши: двадцать два этажа, от нас – ещё десять. Ты мелькаешь передо мной в пролётах в свету тусклых лестничных окон с кофром от «Гибсона» в правой руке. Он раскачивается в такт твоим шагам, и я интересуюсь, не проще ли было взять что-нибудь менее заметное, так, на всякий случай. То, что у меня в руках – это арматурные ножницы, если вдруг выход на крышу окажется заварен. Я сжимаю их покрепче и говорю, что не мешало бы проверить каждый этаж, ну, сам знаешь, – подростки-наркоманы, да, мало ли, кто ещё, и я смотрю: на твою спину прямо передо мной, одетую в чёрную плотную кожу. На самом деле я пытаюсь тянуть время. И я думаю, насколько летальным может быть исход. Ты ускоряешь шаг и отвечаешь, что, мол, подростки, они все сидят по домам и фармят карточки в Стиме, так что можно не париться и, вообще, клал ты на всё это. Впрочем, мне и так это известно, и нам бы поторопиться. От нас до крыши ещё два пролета, и я искренне надеюсь, что выход– он заварен.
Здесь, на крыше, довольно-таки прохладно, и я, в твоей косухе и с этими ножницами в обнимку, выгляжу, как эмбрион Терминатора. У меня ото всего этого зуб на зуб не попадает. И я искренне надеюсь, что Он так и не появится в твоих оптических девайсах. Отсюда, с крыши, плохой обзор – это я знаю наверняка. Отсюда виден разве что круглосуточный магазин – он там внизу горит огнями, и я вспоминаю, что кот с прошлой ночи некормленый, и говорю тебе в затылок, может, мы просто зайдём в магазин и купим ему молока. Говорю, что вообще холодно, и, может, ну её, эту затею. А то получится, как прошлый раз – всё без толку, только дежавю, да воспаление лёгких. Давай я просто вызову такси и закажу пиццу.
|
... |
Я его лицо плохо запомнил. Совсем не запомнил – совершенно никаких деталей. Был ли на нём нос, мне сложно сказать. И было ли у него лицо вообще. В любом случае это лицо не стоило того, чтобы его запоминать, как и многие другие, поэтому я пропустил его мимо ушей. Но голос. Он застрял у меня в печёнках.
Кажется, он сидел напротив меня – насколько меня не обманывал мой слух. Он задавал вопросы. И каждый следующий глупее предыдущего. Он спрашивал, был ли я пьян тогда, за рулём. Да, разумеется, я был. Даже если он спросил бы, как меня зовут, мне потребовалось бы больше времени на раздумья – я отвечаю и жду следующего. По правде говоря, мне уже осточертело его общество, и я хотел скорее закончить этот бесполезный допрос. Но он не спешил. Я увидел, как он поправил очки, и подметил про себя, что нос у него всё-таки был, очень любопытно. Очень. И, похоже, мой ответ его огорошил. Огорошил настолько, что он задал свой неимоверно глупый вопрос снова. Надобности в этом не было никакой – я был убедителен с самого начала. Я сказал – суть в том, что у меня всегда есть в бардачке бутылка бренди, и я прикладываюсь к ней на каждом светофоре. С тех самых пор, когда на футбольной площадке под моими окнами кто-то рассыпал звёзды. Я имею ввиду, кроме всяких шуток, – звёзды. И сперва я долго не мог понять, что это, но туда будто рухнуло небо – всё в красно-сине-зелёных огнях, и они мерцали. Это было красиво.
Его голос, он источал скепсис, а у меня от этого бесконечного цирка уже порядком свело в правом боку. Этот его голос у меня в печёнках, да. Он снова задавал вопросы. И каждый следующий отдавался болью в моём боку. Он снова спрашивал и спрашивал. Я отвечал. Да, разумеется. Да. Пока сюжет не развернулся в зиму, а дальше, я знал, дальше было куда хуже – дальше была дорога, совершенно пустая и лютая от зимы, и спидометр показывал едва за двести. Его голос звучал у меня изнутри, а ты кричал, размахивая бутылкой бренди на соседнем сидении: «Выжимай на полную! Выжимай из неё всё! Это же девять одиннадцать! Девять одиннадцать, чувак!» Мы неслись куда-то за поворот, срывая с проносившихся мимо столбов звёзды. Кроме всяких шуток, – цепляли их, а ты драл глотку, что есть сил, пока не заснул. И я запомнил твоё лицо. Каждую его черту и бледность волос. И это твоё лицо, и рука с бутылкой бренди, и твоя голова на моих коленях – всё это было единственным, что я запомнил, потому что после я ударился зубами о руль. После он опять задавал вопросы. Да, разумеется, да. Говорю я тебе. Так вот, говорю, суть в том, что с тех самых пор у меня всегда есть в бардачке бутылка бренди, на случай, если ты вдруг решишь прокатиться.
|
... |
Тихо и своевременно оттаяли стекла. Как та весна за годы до и карамели для стариков – в блеклых фантиках из тонкой фольги. Оттаяли и обрушились графитовой крошкой на белые простыни. Теперь и аллергии не миновать. Фотодерматоз, или что у тебя там. Знаешь, он больше похож на заразную болезнь.
Когда мы сменили обстановку, стало легче дышать, и пепел всклокочивался на полу тополиными шариками. Тогда у тебя даже волосы побледнели. Мы нашли идеальный выход – сменили сахару на зеленый ковер. И это произошло так внезапно, что ворохом замшелых писем вскружило голову – аллергия вспыхнула, и, завизжав, скрылась в недрах твоих артерий. Там и упокоившись до зимы.
Это спонтанное бегство бросило первый камень в карточный домик ранних банальностей, кардинально изменив их последствия. Когда выпал первый снег, твое отражение в окнах соседнего дома сквозь улыбку вдыхало дым. Оно падало пеплом на густую зелень ковра и восхищенно обнаруживало, что кто-то украл лампочку из торшера. Оно могло часами наблюдать, как с потолка сыплется гипс, а у меня от этого безумно чесались ладони.
Знаешь, глупо было полагать, что ты излечился. Болезни никуда не деваются, разве что меняют форму. Твоя аллергия всего лишь пыталась усыпить твою бдительность и уже к концу февраля вновь подала признаки присутствия. Она накрапывала с водосточных труб, проникая в рамы, и мешала тебе спать. Она растворялась сахаром в твоем кофе и чужими кошками царапала дверь. Это она тревожно плесневела на шторе общественной ванной и покрыла ржавчиной душ. Она возникала повсюду, даже на кухне под плитой суетливо ссыхалась крошками.
Теперь она рухнула карнизом к нашим ногам, обнаружив себя язвами на твоих предплечьях. Она облила кончики твоих волос горьким шоколадом так скоро и запросто, что нельзя было не улыбнуться. Пожалуй, пора тебе закурить, а я вызволю из хриплого шкафа ту антрацитовую простыню с мнимым рельефом гор и океанскими впадинами. В ближайшие пару зим нам будет, чем заняться.
Метки: c. |
... |
«Я внимательно наблюдал за тем, как мои пальцы растирают в пыль кожу с моего же лица. У меня нос облезал от превосходства банальностей над спонтанностью. Это со мной всегда происходит, но в ту ночь было особенно заметно: я порвал страниц двадцать своих же рукописей, потому что писал все время об одном и том же, и получалось, что для меня это уже банальность. Вообще мне не повезло с кожей. Такая аллергия - это вроде как аллергия на пыль. Или тяжелый случай фотодерматоза. Никуда от этого не спрятаться. Ни от пыли, ни от солнца, ни уж тем более от банальности.
Это был мой обычный ночной бред, а вот пальцы на самом деле были твоими: просто иногда я нас путаю, когда ты слишком часто приходишь. Я сам отдираю от себя кусочки банальности, а потом отпускаю их вниз: я все надеюсь, что они растворятся, или упадут куда-нибудь в темный угол, и я их никогда не замечу. А ты каждый раз перехватываешь их на лету и растираешь в пыль. А потом пыль оседает на мой пол. И получается уже, что у меня вся комната - это сахара банальностей. Поэтому кожа продолжает облезать. Замкнутый круг. От этого пресловутого словосочетания у меня все тело начало чесаться.
Я за это курил тебе почти в лицо. Но ты вроде как обычно не возражаешь. Дым, он проходит через меня и становится фактически моей частью, а потом заползает тебе в уши и в нос. Ты говоришь мне, что это вроде даже лучше секса, а потом рассказываешь про такую маленькую штучку, которая цвет делает светлее ровно на тон или что-то в этом роде. Но я не буду вникать, я все думаю: ведь там мозг, за ушами. Получается, тебе вроде как мозг трахают. Я уже успел забыть и еще не успел понять, это у тебя такое извращенное мировосприятие, или это в вашем мире всем нравится такой вид близости. Мне кажется, другие просто к этому привыкли, а тебе нравится, когда это делаю я.
Вообще ты бываешь тут, потому что помогаешь мне бороться с аллергией. Мы месяц назад покрасили мне волосы в белый цвет. Теперь я блондин, потому что для меня это было спонтанно, и у меня даже лицо перестало чесаться на пару дней. Правда голову щипало, когда я смывал краску. В какой-то момент я почувствовал тепло твоей руки у себя рядом с затылком - тебе хотелось мне помочь. У меня волосы встали бы дыбом, если бы не были мокрыми. Я не разрешаю тебе дотрагиваться до меня, потому что еще не очень понял, это все-таки аллергия или заразная болезнь. Хотя на начальной стадии я успел перечитать кучу медицинских энциклопедий, но ничего про это не нашел. Вот такой вот каламбур. Такая у меня небанальная аллергия на банальность.
По-моему, правило хода времени - это полное извращение, поэтому я и в письме никогда его не соблюдаю. Потом я подумал, что для вас это, значит, логично, а извращением будет его нарушение. Мне хотелось сделать тебе приятно.
Ты глубоко вдохнешь воздух, обесчещенный моей сигаретой, и закатишь свои каре-зеленые глаза. Я смотрю на твои зрачки. Они уже возращаются в прежнее положение, и дым тоже пошел обратно - в мой рот, я почувствую, как он шершавыми лапками проводит по моему горлу, опустился в легкие - и опять наружу. Опять в тебя. И обратно. Будущее-настоящее-прошедшее. Строить предложения так. И жизнь так же.
Мне станет смешно смотреть на эту струйку дыма. Как будто прокручиваешь момент порно-записи назад и вперед. Вроде как, смысл не меняется, но что-то иначе. Вперед - так гладко, плавно, так банально. А назад - рывками, с помехами, немного больно. Это потому что я только учусь разрушать время.
Ты спросишь, зачем мое белое покрывало на диване теперь серое от мягкого карандаша. А я говорю, что я пытался сделать его выше или ниже, потому что на географических картах так: чем темнее - тем выше или глубже. Только карандаш был серый, поэтому я не решил еще, это у меня в комнате возвышенность или впадина.
Ты улыбнешься. Вообще ты тоже не в восторге от банальностей, но мне казалось, тебе не должны нравиться люди вроде меня. Потому что я слишком.
Но ты тут. Не "все еще тут". А "с тех пор тут". Потому что я не помню твоего присутствия до того, как я начал терять поверхностные слои своей кожи от простой прогулки по магазинам. Скорее всего, я просто не замечал тогда. Тогда все было смешанным, во всем была доля рутинного и доля экстремального. А теперь вся жизнь делится на мою банальную пустыню и - так уж получилось - на лекарства от моей аллергии, которые мы с тобой изобретаем по ночам.
Ты спросишь у меня в сотый раз. Мне кажется иногда, что я где-то когда-то напортачил с переменой хода времени, и теперь этот вопрос периодически вылетает из твоего рта, как помеха на неисправной кассете, - всегда одинаковый, всегда сопровождаемый приподнятыми бровями и полуулыбкой. У меня от этого на языке что-то щелкает. Как будто насыпали в рот шипучки. Ты спросишь опять, почему я не выйду.
А я устал уже объяснять, что умру, как только перешагну за порог. Мне иногда снятся кошмары о том мире, который я постарался как следует забыть. Бывает, я во сне вспоминаю выкрашенный грязно-зеленой краской подъезд и наполовину сломанные, наполовину сожженные почтовые ящики между первым и вторым этажами. И надписи на стенах - всегда черным маркером и всегда с чудовищными ошибками. Всегда одинаковые надписи. И соседи. И люди вокруг, даже незнакомые люди - всегда одинаковые и всегда с чудовищными ошибками. Я просыпаюсь в холодном поту и отодвигаюсь на своем очень высоком или дико глубоком диване подальше от входной двери.
Я подозрительно смотрю на твои поднятые брови и полуулыбку и догадываюсь, что успел пропустить настоящее время. Мне снова был задан этот вопрос. Прямо вот так - из будущего и сразу в прошедшее. Я подумал, что так было бы жить приятнее всего. Предвкушение или опасение - и сразу за ними хорошие или плохие воспоминания.
Ты опять спрашиваешь - и на этот раз в настоящем, поэтому мне приходится поманить тебя пальцем и начать восхождение на "Эльбрус". Я говорю тебе, что диван, пожалуй, будет все-таки возвышенностью, а ты предлагаешь, что он может трансформироваться, что тоже довольно неплохо. И вот мы с тобой.
Сидели, ни за что не дотрагиваясь до меня, свесив ноги в туманные дали пустыни банальностей.
И я ответил тебе. Знаешь, почему я всегда здесь, всегда только в своем мире? Потому что в своем мире я напишу все лучшие книги и не упрекну себя в плагиате, ведь я не буду знать о том, что это было написано до меня. Я сочиню миллион сюжетов, и все они будут прекрасны и новы, потому что будут единственными существующими.
Здесь я буду единственным и неповторимым. Во веки вечные я останусь гением - пусть и непризнанным.
Ты дергаешь меня за рукав - и я испуганно отшатываюсь в сторону, лишь чудом избегая падения с высоты нескольких тысяч метров. О нет, я ни за что не заражу тебя этой мерзостью. Я затягиваюсь сигаретным дымом и выпускаю его тебе в лицо - это тебя успокоит, это заменит для тебя тактильные ощущения - для всех уже заменило.
А знаешь, почему еще? Я достаю из-за уха огрызок мягкого карандаша и изо всех сил вожу им по теперь уже серому покрывалу. Оно становится все темнее - а значит, мы поднимаемся вверх, к небу. Все ближе и ближе. Я рассмеюсь и спрошу у тебя, чувствуешь ли ты облака. А ты чувствовала. Я подую тебе в лицо, не дымом - просто для разнообразия чистым воздухом, а ты чувствовала, как холодный ураганный ветер играет в твоих волосах. Я перевожу взгляд на покрывало - оно совсем черное. Я встаю в полный рост и упираюсь испачканной в черном ладонью в белый потолок.
По вашему голубому небу летают птицы и самолеты, ваше небо оберегается озоновым слоем и насилуется ультрафиолетом. А мое небо - гладкое и белое и пассивное, равнодушное, но не банальное. И оно обладает свойством, которого нет у вашего неба. Я могу дотронуться до него рукой. Пойди и попробуй достать звезду со своего неба. Я смеялся.
Ты смотришь на меня и задаешь новый вопрос. Это что-то необычное. Мы такого не проходили с тобой, и я жалею, что не научился разворачивать время вспять навеки. Ты спрашиваешь, почему в моем небанальном мире, в моем собственном идеальном для меня мире, меня так мучает эта глупая аллергия на банальность. Почему тебе чуть ли не каждую ночь приходится держать в руках кусочки моей облезающей кожи.
А я буду смеяться. Ведь я знаю ответ и шепчу его тебе на ушко - совсем близко, ближе, чем я когда-либо был к тебе.
Потому что вы даже представить себе не можете. Жить внутри себя, закрывшись от всего окружающего, стереть все, что было создано до тебя, быть всегда первооткрывателем, быть лучше непризнанным, но для себя самого гением. Потому что вы даже представить себе не можете, насколько это банально.»
Метки: c. |
... |
Старик учил меня готовить рыбу.
Он крепко затягивался и говорил неспеша: «Запомни, сынок, – всё это чушь собачья: калибр, дистанция, оптика, контрольный» – он заполнял всю комнату дымом, так что не продохнуть. Он густо, не торопясь, прокашливался и продолжал: «Выдохни – главное, выдохни, сынок». Дым разъедал глаза, и мои руки насквозь провоняли рыбой – не отмоешься.
В тот раз я разделывал форель – здоровенная такая рыбина, жирная, с палицу толщиной – я скоблил её чешую тупым ножом и её бока скрипели под моими пальцами. Я валял её в раковине на ощупь, пытаясь разглядеть хоть что-то в этом мареве, и отчаянно её ненавидел – я был весь в чешуе, а старик всё твердил: «Когда явится один из них, ты это тут же поймешь» – и выдыхал дымом.
Мне казалось, что мука – это лишнее, а он всё повторял, дескать, рыба сидит там, в пруду под корягой, и ждёт, пока её поймают.
А потом всё пошло, как по накатанной: «чушь собачья» – и я смотрел им в глаза, каждому, и не узнавал. Я помнил главное – контрольный: в сердце, в память, запасть в душу – это было предельно просто, они все были, как та рыбина. Их руки насквозь провоняли дымом, и я отчаянно их ненавидел – я был весь в чешуе, и моя кожа плавилась под их пальцами, а старик всё твердил: «Выдохни, главное, выдохни, сынок, и запомни, что всё остальное – это чушь собачья». Он всё повторял, дескать, моя рыба готова, и она ждёт.
Когда явился один из них, я это тут же понял – я посмотрел в его глаза и выдохнул, когда получил контрольный в лёгкие. Я был для него, как та рыбина – весь в муке и, наверное, он отчаянно меня ненавидел – не отмоешься, а мне, кроме него, было уже нечем дышать.
Метки: e. |
... |
Осень пахнет торфом и листвой, сажей, твоими руками, тобой,
Замок охвачен птицами, снегом – весь в нём
Бестелесных крыш провалившийся жёлоб и веретёна со спицами и с…
Осень горит пожарами и травой – сеном серным, ехидны (их много или её одной)
Пальцами стреляется луками. И я тоже. А потом
Прихожу сюда вечерами, наливаю вина, зажигаю тюльпаны,
Смотрю. Собираю вулканы в колчаны – дымные,
Я не курю.
|
... |
Вы каштанны, капканны, беспочвенны,
Огрызались глазами, анодны, резки,
Дальновидны, виверны вечерними фазами. Тонкоструйны.
Вам снилось – киты толпились, игрались ноктюрнами,
Прятались
Дисками с колес за гаражами, за знаками, фресками, внутривенны
Змеились ласками, ласкались лужами, – огнедышали стужей.
Слышали?
Завтра в ночь – обнаружат.
|
Без заголовка |
Записал тебя на телефон с экрана ноутбука с видео камеры наблюдения. Короткое видео со звуком. Каждый раз моё сердце останавливается, когда твои руки двигаются. Когда ты проговариваешь на репите эту бессмысленную фразу - я забываю вдохнуть или выдохнуть. Я схожу с ума. Завтра новолуние... Я боюсь задохнуться, попросту забыв. Твои длинные волосы на картинке низкого качества отражают свет всех здешних ламп. Почти черные - блестят как поверхность зеркального глаза ночного животного. Моя кровь растворяется в этом удушающем чувстве невозможности обладания тобой. Я проклят весь этот день твоим приходом. Что тебе понадобилось в этой безличной обители... Твой голос на пленке едва слышен, но я различаю каждое слово. Я представляю бокал красного итальянского в твоих светлых пальцах. Я задыхаюсь, задыхаюсь... Я не могу прийти в себя. Ты тысячи раз не такая, какой я тебя увидел, какой почувствовал. Но те минуты родили другую тебя в моей больной голове. И вот я не чувствую сердца. Не чувствую, как вонзаю зубы в ребро ладони. Я смакую это лицо. Распечатываю тебя в голове в разные моменты записи камеры наблюдения и завешиваю снимками черепную коробку. Ты облизываешь губы. Раз. Ты вскидываешь руку, указывая мне на изображение за моей спиной... ДВА. Я вижу твои кошачьи глаза раз за разом. Я слышу твой голос и вижу, как движутся губы. Вижу кончик языка в твоем рту. Твои длинные ногти застряли в моей грудине. Навождение. Новолуние завтра. Я не могу дышать, пересматривая одни и те же секунды на экране своего телефона. Я воздвигаю тебе в своем сердце болезненный, сочащийся храм.
Я сошел с ума.
Спасите меня, кто нибудь...
Что вообще со мной происходит.
Такая красивая, такая пластичная, такая живая...
Улыбаешься на повторе. Твои зубы как белый жемчуг в обрамлении темно-красного...
я не могу дышать, сердце замирает
раз за разом
раз за разом...
|
... |
За лунным пятном над твоей макушкой – темнота и непроглядная морось. До ноября в темноту – километры леса. Километры леса, а дальше пальцы окунаются в тишину. И там внутри, где раньше было сердце, остались объедки бузины и осень, и тени её собак. Осенью и бузиной пропах балкон и клонится к закату. Дом тоже клонится, и все желоба с соседних крыш, что отражаются в его окнах. И все стёкла окон, что под твоими пальцами, бьются о нёбо. Пока ты говоришь, они хрустят на зубах.
Я запиваю их горячим.
Метки: e. |
... |
Пятнадцать суток стояла невыносимая жара. Для октября невыносимая. Невыносимая из дому и сердца. С полудня лёгкие затягивало дымом – где-то внутри горели торфяники и листва с ними заодно.
Зрела клюква.
Душный октябрь с энтузиазмом сжигал каштаны. В самый разгар пожара – как раз, когда выкипала кровь, и на горящих губах шипел без того раскалённый воздух – один из них почти проплавил дыру в моей подошве. Лёжа под моей ногой, в половинке лопнувшей кожуры, он напомнил о тебе и вовсе перекрыл кислород. Так что, невзирая на обстоятельства, пришлось съесть его.
С другой стороны, мне-то что – это у тебя аллергия.
|
... |
Ежевечерне, или после трех, клоун Амброзий решительно пьян пайетками.
У него в петлице гвоздика, может, какой-то другой цветок, что перемежается с клетками
пиджака, пуговицами манжета, жетонами на метро и канцелярскими скрепками
давности неопределенной. Амброзий пьет с первых звезд до заката, пьет, что покрепче,
что в меру гренадин и цветов погуще, что липнет к глазам ликером, и вообще, Амброзий
весьма уважает Английскую Розу, что оседает гулким фарфором сквозь дым на плечи
танцовщицы, что поглядывает на него невзначай и любит мимозы, кофе и кружева млечные,
и которой давно пора, если бы не Амброзий, остающийся до пяти, пока не затихнут все свечи,
чтобы заказать последнюю рюмку тернового конфетти. Тогда Амброзию пора идти.
А после пяти, неспешно закуривая и кряхтя, Амброзий
по любви и привычке снимает со стула легкую шаль, что ютится
на спинке складками под абажуром, а его жена, задувая последние одуванчики-спички,
в охапку берет мимозы, под локоть Амброзия, и чайные розы тонким ажуром
и, до вечера запирая бар, томно и ласково смотрит вдаль -
по мягкому переулку, которому с полуночи никак не спится.
|
... |
Растекся вечер, город гас
И разбадяживался пробкой
Горящих слепков томных глаз
Осколками – в ошметки.
Вином, малиновым на вкус
И солидолами по венам
Без лишних слов бессменный груз
Прохладе сумерек на смену.
Без двадцати минут апрель
В манящем пагубном пристрастьи
Сковал, растеребил и съел,
Предупредив едва-ненастье.
Шурша, ломая гул свинцом
Пылал разбавленным бензином
И с неба, окропленного пыльцой,
Нещадно лил коньяк, крепленый кокаином.
Метки: e. |
... |
|