Когда от тоски природа меняет масть
И ветер на псах и птицах срывает злость,
Тогда зима открывает пошире пасть
И ты понимаешь: вот оно, началось.
Никита Дорофеев, Черновик

Вик поднимает воротник пальто, прячась от ветра. Можно нырнуть в ближайшую арку, срезать через двор, обогнать на пять домов — но сегодня нет настроения играть в догонялки. И раз уж выбрал слишком тонкий шарф, терпи: в конце концов, сам виноват.

Влажные листья липнут к ботинкам. Утром прошёл дождь, город теперь — как нахохлившаяся птица, чёрно-серые перья торчат во все стороны. Следи, куда ставишь ногу, а не то, задумавшись, соскользнёшь с одной встопорщенной улицы на другую; и хорошо если они будут рядом — а если в разных районах?

У Вика самого из груди торчат перья — правда, не мягкие птичьи, пропитанные дождём. То разбилось на осколки спокойствие, разорвало тонкую кожу; и любое прикосновение, даже самое осторожное, разбегается по телу колючим ударом тока. Поэтому Вик и прячется от ветра: его только подпусти поближе — душу безжалостно перетрясёт, от всего, что не прижилось, избавит. Иногда ровно это и нужно; но не сегодня.

Сегодня, так уж вышло, Вик проснулся в одну из самых чёрных осеней своей жизни. Разные бывают времена, разные потоки текут сквозь мир. Порой даже хтони, привыкшие с лёгкостью принимать новые правила игры, клубком лежат под одеялом, пока за окнами грохочет ветер и лупит по крыше дождь. И не заглядывают в зеркала — ведь у всех отражений бездонные провалы на месте глаз.

Сглотнув тихий вой, сидящий в горле надсадным кашлем, Вик на ходу вытаскивает телефон и набирает подрагивающими пальцами: «Я близко, спускайся». Осталось два дома, арка, двор и подъезд. Прогулка не спасёт — но он хотя бы будет не один.

— Что-то тебя совсем размазало. — Поджав губы, Лия с молчаливого разрешения гладит торчащие из груди осколки — бережно, едва дыша, самыми кончиками пальцев. И всё равно натянутые нервы взрываются оглушительным звоном, так что хочется метнуться в угол арки, закрыть голову руками и сжаться в крошечный комок из зубов и шерсти.
Вик только медленно вдыхает, медленно выдыхает и улыбается намёком на улыбку:
— Пойдём?
Лия сжимает руку, и дрожь в пальцах отступает.

***

Рядом с Лией осенняя темнота прячет клыки: мир обретает чёткие очертания, отражения закрывают чёрные глаза; и пускай город по-прежнему топорщится мокрыми улицами, соскользнуть в чужой район больше не страшно. В конце концов, замок их сплетённых пальцев ничто не разобьёт.

Рекламные листовки, расклеенные по столбам, хлопают на ветру мокрыми крыльями — вот-вот сорвутся и улетят. Наверняка на юг, в жаркие солнечные страны, где солнце целует голые плечи, яблоки падают в протянутые руки, а звёздная улыбка чёрной ночи ни капли не похожа на хищный оскал.
Вик бы тоже с радостью улетел — сегодня, когда вместе с кровью из груди вытекли остатки тепла. Всё валится из двух человеческих рук, из четырёх хтонических лап; не выходит ни лето удержать, ни осень в себя впустить. Только, слабо отпихиваясь, кутаться в пальто.

Сквозь тучи льётся прозрачный инеистый свет — вот и солнце, сдавшись, выцвело добела.
Нет, Вик любит осень: шелест времени и запах смерти; но, видимо, это не всегда взаимно. Или теперь именно так выглядит чёрная осенняя любовь?

— Хочешь кофе?
— Я даже не завтракал. — Вик скашивает глаза на осколки. — Не уверен, можно ли есть и пить, когда из тебя торчит... такое.
— Ты же не в хтоническую часть будешь еду пихать, — пожимает плечами Лия. — А человеческое тело у тебя в порядке. В общем, решай давай: если повернуть, вон там будет кофейня. Не наша любимая, но сойдёт, уж простенький капучино приготовят. Или можешь взять лимонно-имбирный чай: самое то по осени спасаться.

Налетевший ветер взъерошивает волосы, подталкивает к переходу: зачем тебе кофейня, иди куда шёл!
— Пойдём за чаем, — назло ему решает Вик. — Веди, я целиком в твоей власти.
И Лия, рассмеявшись, ведёт к качающейся вывеске с подсолнухом. Хоть что-то в этом мире осталось ярким.

***

Всегда знал, что Лии можно доверять и в плане выбора напитков. Пряно-цитрусовый чай, щедро сдобренный мёдом, согревает как минимум тело. А разбитую душу — вернее, душевное спокойствие, — можно и потом собрать.
Сделав очередной глоток, Вик откидывается на спинку стула; осторожно откидывается, чтобы не потревожить осколки, не согнуться от вспышки боли. И наконец почти искренне улыбается, пока — совершенно по-человечески, но пройдёт какое-то время, и драгоценная хтоническая часть снова вытянется за спиной жутким шакальим силуэтом. И зубы будут превращаться в клыки прежде, чем успеешь об этом подумать.

— Точно не хочешь? — Лия кивает на свой морковный торт. — Ты же сказал, что не завтракал.
— Для меня сейчас любая еда отравлена осенью. Забавно, правда? — Вик горько усмехается. — Ты ведь помнишь, я всегда любил осень: гроб, гроб, кладбище, всё такое. А теперь выть хочется от того, насколько ей всё вокруг пропиталось

За окном рассыпается дождь — словно чья-то рука швырнула на подоконник горсть бусин. Судя по силе, это заряд, который скоро пройдёт; и снова будут липнуть к ботинкам полумёртвые листья, а город вывернет наизнанку улицы, чтобы хорошенько их просушить. Как бы не заблудиться!

Отпив кофе, Лия пожимает плечами:
— Осень осени рознь. — И предлагает, покосившись в сторону окна: — Посидим ещё?
— Посидим, — соглашается Вик. Запахивает расстёгнутое пальто, чтобы спрятать осколки, и, поднеся к губам чашку, жадно вдыхает аромат апельсина и пряностей.

Это пройдёт. Непременно.

***

В такую мерзкую и мрачную осень темнеет рано, и Вик ничуть не удивляется, когда из тёплой кофейни они попадают в серые сумерки. Жаль, фонари зажигаться не спешат; мир расплывается перед совершенно ясными глазами, и к горлу подступает тошнота. Тоже ни капли не удивительно: мало ли что раньше не тошнило, раньше и осколки из груди не торчали.

Вик прислоняется плечом к фонарному столбу, на мгновение прикрывает глаза — и тут же распахивает: когда не цепляешься ни за что взглядом, голова позволяет себе отвратительные вещи. Например, сумасшедшую поездку на карусели; или игру в торнадо; или...
Какой ещё красивой фразой назвать головокружение, чтобы не расплакаться от беспомощности?

— Ты как? Хочешь, плечо подставлю?
— Не надо, я нормально, — отмахивается Вик; отлипает от столба и делает несколько осторожных, но всё равно пьяных шагов.

Как взглядом ни цепляйся, сумерки — особенное время, хтоническое и жадное: людей в них жрать — одно удовольствие, растворяться, сливаясь с городом, — тоже. С каким сладко-тянущим чувством в груди всегда выбегал на улицу по вечерам! Но только не сейчас, не сегодня, когда жизненно важно не поддаться осени, а удержать себя в стабильной человеческой форме.
И когда в груди вместо тянущей сладости — осколки и кровь.

Вик берёт Лию за руку, переплетается пальцами, и мир перестаёт качаться, принимая зыбкий, но хотя бы устойчивый вид. Можно медленно выдохнуть, шепнуть: «Не отпускай меня!» — и шагать дальше.

Город пахнет дождём. Под ногами хлюпает, будто, зазевавшись, всё-таки упустил улицу и провалился в болото; но нет, внизу — асфальт, вокруг — дома, всё в порядке настолько, насколько может быть. Рекламные листовки, сбившись в кучу у подъездов, сушат крылья — так ведь и не улетят, бедняги, не сладят с этой погодой. Не видать им жарких солнечных стран.

Остановившись у витрины цветочного магазина, Вик долго рассматривает своё отражение: то ли человек, то ли хтонь, вместо глаз — бездна, тело растекается дымчатыми потоками; а в центре — букет из окровавленных осколков. Потрясающее зрелище.

— Знаешь, — Вик оборачивается к Лии, — я подумал... А что, если сделать так?
И, закусив губу, он выдёргивает осколок — точно больной, давно сгнивший зуб.

В глазах вспыхивает огненная боль. А может, это наконец зажигаются фонари.

***

Никогда не просыпался в такую чёрную осень. Понятия не имеет, как себя вести; только и остаётся интуицию слушать.

Один осколок выдернул — а больше пока и не надо. Спешить некуда, походи, подыши глубоко-глубоко; а свежая рана пускай зудит, затягиваясь, под водолазкой. Как превратится в рубец, так и решишь, что с другими осколками делать; но не раньше, нет.

Медленный вдох. Медленный выдох. Хорошо, что рядом Лия; что можно держать её за руку и крепко стоять на обеих ногах.

Вик читает по губам: «Ты как?» — потому что в ушах гудит и грохочет, как грохотал ветер за окном сегодня утром. Улыбается: «Всё хорошо» — и ни капли не врёт.

Затянется рана — и гул затихнет; так шепчет интуиция, и почему бы ей не поверить? Тем более он и правда затихает: с каждой секундой, с каждым шагом, с каждым вдохом и выдохом.

Что только не происходит осенью — особенно чёрной.

***

Весь город звучит как одна натянутая осенняя струна. Даже вода в канале — и та шумит иначе, впитав холод и темноту пролившихся сегодня дождей.

Вик останавливается на мосту, поправляет выбившийся из-под пальто шарф, оглядывается. Здесь пахнет смертью; и пускай сейчас от этого запаха тошнит, так что впору склоняться над перилами, — прежний Вик, оставшийся в памяти бледным призраком, радуется: гроб, гроб, кладбище, наконец-то.
Лия привычно кладёт голову на плечо, гладит подрагивающие пальцы, и каждое её прикосновение — как нежнейший поцелуй.
— Я люблю тебя, — шепчет Вик, наблюдая, как в канале кружатся листья, занесённые то ли порывом ветра, то ли чьими-то заботливыми руками.
— Я тоже тебя люблю.

Мимо пробегает, чертыхаясь, какой-то парень. Девушка, разговаривая по телефону, громко ругает погоду. Остановившиеся на мосту мама с дочкой что-то кидают в воду — хочется надеяться, не мусор, а найденные по дороге мелкие камни, которые так забавно делают «бульк!».
У каждого человека стучит в груди ослепительно яркое сердце, полное надежды, страха, отчаяния или счастья; Вику даже оборачиваться не надо, чтобы это почувствовать. На месте его сердца торчат стеклянные осколки — как ни всматривайся, ничего не различишь. А в сердце у Лии вспыхивают и гаснут звёзды, вращаются галактики и простирается бесконечная космическая тьма, которую легко заметить, если долго всматриваться в глубину зрачков.

Жаль, что никак не выйдет обнять, прижать к груди, поцеловать всем собой...
Рана уже превратилась в рубец. Не пора ли ещё пару осколков вытащить?

***

Выть на мосту — ужасно невежливо. Особенно когда ты не стоишь гордо у перил, запрокинув голову к луне, весь из себя волк-одиночка, — а сидишь, упершись лбом в холодный металл, кусаешь пальцы, чтобы вой не превратился в яростный крик, и промокшие джинсы мерзко липнут к заднице; вот молодец, и как будешь дальше ходить?..

Не стоило вытаскивать разом три осколка, да? Решил, что больше ничего не страшно, рванул — и ослеп от боли; спасибо, что тихонько съехал на землю, цепляясь за перила, а не потерял равновесие и рухнул в канал.
Прохожим, к счастью, плевать; по крайней мере, никто не останавливается и не предлагает помочь. Не плевать только Лии, которая, опустившись на корточки, крепко держит за руку; и не спрашивает, как он: и так всё видно.

На этот раз ничего не гудит в ушах, мир слышен как никогда ясно, — зато искры из глаз рассыпаются бенгальским огнём, хватит, чтобы тёмный вечер превратить в ясный солнечный день. Но как бы ни трясся от вида темноты какие-то пару часов назад, сейчас превращать ничего не хочется. Наоборот, выключить бы фонари, накинуть густую тень на окна домов, задуть звёзды — чтобы город исчез, чтобы исчезнуть вместе с ним и чтобы боль в исчезнувшем теле стала чуточку тише.

Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем Вик наконец перестаёт выть и выпускает изо рта искусанный до крови палец.
— Живой? — Лия заглядывает в глаза.
— Надеюсь. — Чёрт, как охрип голос! — Больше не буду... вот так сразу; только по одному.

От помощи Вик отказывается, встаёт, цепляясь за перила. Сейчас бы домой: сменить джинсы, — но если он переступит порог квартиры, то не найдёт сил выйти обратно, в холодную серую осень. Значит, закутается в пальто и потерпит.
Да и сколько ещё раз придётся сидеть в луже, пытаясь заново научиться дышать?..

— Ты уверен, что хочешь дальше...
— Да, — перебивает Вик, слизывая с пальца кровь. — И гулять, и вытаскивать осколки. Ужасно интересно, что будет, когда вытащу все.

***

Вик всегда любил ходить по набережным: разглядывать тех, кто живёт в каналах, кутаться в шарф, курить. Но сегодня он предаёт прежнего себя, уводя Лию в сторону домов. От запаха воды тошнит, шарф слишком тонкий, в такой не закутаться, сигареты не хочется даже доставать. Может, купить ещё чаю или взять наконец кофе? И булочку: желудок подвывает от голода, а хуже вряд ли станет.
Через дорогу как раз горит вывеска пекарни — точно знак свыше.

Внутри многолюдно: вечер, холод, выходной. Отстояв очередь, Вик получает шарлотку и стакан какао; выходит на улицу и расправляется с едой в два укуса и два глотка, урча от жадности. Лия, потягивая кофе, только приподнимает брови. Даже не выговаривает по поводу неприличного поведения, надо же.
Понимает, наверное, что, когда из груди торчат осколки, сложно быть приличным.

В просветах между домами то и дело мелькает очередной мост: не приближаются к набережной, но будто всё-таки по ней идут, постепенно удаляясь от центра. Мокрые листья не липнут к ботинкам — валяются кучей на газоне; как-то даже жалко их: никаких надежд на путешествие хотя бы в рамках города. С другой стороны, не так уж приятно на чужих подошвах путешествовать.

Пушистые фонари отгоняют густую темноту, и Вик решает им помочь: нашаривает в кармане сигареты и щёлкает зажигалкой. Теперь в руке у него — маленький огонёк; а в груди, помимо осколков, — сухой дым. Мокрые джинсы, конечно, не высушит, уж скорее глотку раздерёт хлеще недавнего воя, но разве не плевать?
В конце концов, сейчас Вик чувствует себя живым — впервые за весь день.
А значит...

Снова поймав Лию за руку: «Ты нужна мне как никогда», Вик зажимает сигарету в зубах, расстёгивает пальто и брезгливо вытаскивает из груди очередной осколок.
В виски будто вгоняют гвозди. Наверное, к дождю.

***

Пропитанная кровью водолазка липнет к телу. Этого, конечно, не может быть: осколки ненастоящие, раны — тоже, как бы ни зудели; а значит, самая обычная водолазка, купленная в самом обычном магазине, не должна впитывать эту кровь. Но вот же, впитывает, что там себе ни тверди.

Вик проводит ладонью по мокрому животу и задумчиво слизывает липкие красные следы. Кажется, рубцы оказались не такими уж рубцами — лишь тонким слоем свернувшейся крови; и теперь, потревоженные резким ли жестом, глубоким ли вдохом, раскрылись. Хоть покупай в ближайшем магазине суровые нитки да иголку и сам себя штопай: к врачу ведь с таким не пойдёшь.

— Давай я посмотрю? — Лия — коктейль из растерянности и решительности. Кажется, покупки отменяются: иголка и нитки непременно найдутся в её рюкзаке.
— Не надо, — отмахивается Вик, отправляя в мусорку истерзанный зубами окурок. — Я же не умираю.
— И ты будешь просто ходить и...
— Истекать кровью. Да.
Взгляд у Лии острее ножа, но ему, пронзённому осколками, бояться нечего.

Запрокинув голову, Вик разглядывает чёрное небо с редкими, едва заметными крапинками звёзд, вдыхает обжигающе ледяной воздух и тихо смеётся. Ещё пару часов назад хотелось забиться в угол от страха; ещё недавно от внутренней тревоги вздрагивали руки. А теперь — всё равно.

— Знаешь, я подумал... — Вик полусогнутым пальцем гладит Лию по щеке. — Если я сейчас закурю, будет ли дым струиться из дырок в моей груди?
Она ничем не выдаёт жути, вскинувшейся внутри колючей волной; пожимает плечами и улыбается почти не натянуто:
— Почему бы не попробовать?
«В том числе за это я так её люблю», — думает Вик. И вытаскивает сигареты.

***

Дым не струится сквозь водолазку, как жадно ни затягивайся. С другой стороны, и кровь не течёт; так что, может, раны снова покрылись тонкой корочкой — как покрываются лужи после морозных ночей. Какой уж тут дым.

Лия, убедившись, что эксперимент закончился неудачей, расслабляется: не стискивает пальцы, а легонько поглаживает, дышит спокойно, размеренно; даже какое-то время пинает мелкий камешек, пока он не улетает на проезжую часть.
— Ах, как бесславно завершилась его жизнь! — ухмыляется Вик. И, споткнувшись, закусывает губу — осколки вздрагивают в груди, точно предостерегая: рано радоваться, нынешний ты — ещё не прежний ты.
Когда же к прежнему себе вернётся? Или в одну реку при всём желании не войти дважды, даже если эта река — ты сам?..

Внутренний навигатор сбоит весь день: не подсказывает ни куда по жизни двигаться, ни спустя сколько перекрёстков будет метро. Поэтому Вик, оглядевшись, без капли удивления осознаёт: понятия не имеет, где они, даже не уверен, какой это район; тем более в темноте все улицы на одно лицо. Впрочем, сейчас им неважно, куда попасть, а значит, неважно, куда и откуда идти. В конце концов, понадобится найти метро — откроют карты.

Город выводит к набережной, наглейшим образом не оставляя вариантов: либо вдоль воды до ближайшего моста, либо разворачивайся и назад. Поёжившись от мысли, что придётся наступать на свои же следы, Вик натягивает до подбородка шарф, поднимает воротник пальто и прячет руки в карманы. Ничего страшного, мост не так уж далеко. Главное — не смотреть налево, где шелестит неумолимое время, иначе рискуешь утонуть в его водовороте.
Лия касается плеча: я здесь. Спасибо ей.

На попавшемся по пути столбе качается очередная листовка. Вик срывает её и на ходу складывает в птицу — кажется, в лебедя, хотя и очень кривого. Но природа не ко всем милосердна, и ему, созданию природы, тоже милосердие не к лицу.
Короткий взмах, и лебедь отправляется в воду: если не долетит до жарких стран, то пусть хотя бы доплывёт. А Вик, не устояв перед соблазном, вцепляется в ограждение, опускает голову — и превращается в беспомощный, но восхищённый стук сердца, ничего больше от себя не оставляя.
Вихри времени закручиваются под ногами. И как же сладко будет рухнуть вниз и закрутиться вместе с ними.

***

От прыжка в бездну спасают схватившая за руку Лия и в ту же секунду хлынувший дождь: не зря, значит, гвозди в виски вколачивали.
— Вон там кафе! Давай скорее!
Они перебегают через мост, не разжимая рук. «Только не смотри налево, — повторяет Вик. — Только не смотри». И, вспомнив, как кружилось время, вздрагивает от сладкого ужаса внизу живота.

Кафе оказывается маленьким, всего на три столика, но уютным: с живыми растениями и жёлтыми гирляндами. Десертов здесь — выбирай не хочу; но они, переглянувшись, берут лишь чайничек зелёного чая с мятой, один на двоих.

— Ну и что это было? — шипит Лия, когда в ожидании заказа они садятся за столик.
— Я дурак, — пожимает плечами Вик. — Там, в канале, кружилось время, и я решил, что хочу раствориться в нём. — И ёжится, покосившись на осколки: как жаль, что мокрое пальто висит на вешалке и закутаться не во что.
— Ты мой любимый дурак. И я ужасно за тебя переживаю.

Перехватывает горло — то ли от нежности, то ли от слёз: Лия нечасто говорит о любви, каждое её признание — на вес золота. Вик виновато улыбается, не в силах подобрать слова: извини, сегодня со мной особенно сложно, не надо было тебя втягивать, но раз уж втянул — останься, пожалуйста, до конца.
А потом приносят чай, и после первого глотка становится ясно: если бы Лия хотела — ушла бы давным-давно под любым предлогом. Но она, гляди-ка, всё ещё здесь: отпивает из чашки, то и дело отводит со лба мокрые пряди. Самый привычный для неё способ признаваться в любви — быть рядом, когда и сам бы от себя сбежал.

Дождь рассыпается за окном барабанной дробью. Гирлянды на стенах то гаснут, то разгораются, и дыхание невольно подстраивается к их такту.
— Может, поедем ко мне? — предлагает Лия. — Думаю, мы оба нагулялись.
— Поедем, — лениво соглашается Вик, разморенный теплом и вкусным чаем. И так же лениво, почти равнодушно вытаскивает из груди ещё один осколок.
Сердце на мгновение спотыкается и тут же ровно шагает дальше. С каждым разом всё легче и легче.

***

В темноте Вик едва различает собственные пальцы, сколько к глазам ни подноси, и едва чувствует, где проходят границы его зыбкого тела. Если бы не фонари — растёкся бы дымчатыми потоками, растворился в холодном воздухе; и ищи-свищи. Чертовски некрасиво по отношению к Лии, но будто он сейчас полностью властен над своей формой и своим состоянием!

— Нам туда. — Лия берёт под руку и тянет направо, во двор. Вик не сопротивляется: в его голове не карта, а сущий хаос, он совсем не против быть ведомым. Особенно когда ведёт Лия.

Вся работа дворников насмарку: дождь и ветер разметали собранные листья. На асфальте расплываются красные пятна — будто и город проткнули стеклянные осколки, будто и у города из груди сочится кровь. И не только сочится — ещё и мерзко пахнет холодным металлом. Всё умирает, всё гниёт; как ни бегай, сколько ни тверди, что принимать неизбежное — словно вытаскивать осколок: больно лишь первое мгновение, — не спасёшься.

Коротко вздохнув-всхлипнув, Вик качает головой на вопросительный взгляд: ничего, всё нормально, просто, знаешь, осень в глаз попала. И тенью прикосновения гладит Лиины пальцы, лежащие на сгибе локтя: спасибо, что ты со мной.

Во дворах, которыми они срезают дорогу, фонари то слишком тусклые, то вовсе не горят; и хищная темнота след в след крадётся за спиной. Вик скрипит зубами, дышит медленно, сосредоточенно, удерживая себя в реальности. Но расплываются человеческие черты, вот уже вместо руки — мохнатая лапа, вот уже вместо лапы — серый сигаретный дым; и шаги всё тише, всё незаметнее с каждой секундой.

— А ну соберись! — рявкает Лия. И на следующем повороте вытаскивает к огням витрин, гулу автомобилей и человеческим голосам.
Здесь и листья не растекаются кровью, а шуршат рассыпным чаем, тыквенными пирогами и горьким дымом костров. Но так кажется поначалу, а если прислушаться... «Это время шуршит, а мы слушаем; всем страшно».

Вик медленно, по глоточку вдыхает отравляющий шелест времени — и один из осколков сам вываливается из груди, как выпадают у детей молочные зубы, уступая место коренным.

Словно лампа — мотыльков, зовёт светящаяся буква «М». Вот почти и добрались.

***

— Гроб, гроб, кладбище, — бормочет Лия, когда они встают на эскалатор. И вцепляется в рукав за мгновение до того, как Вик, покачнувшись, теряет равновесие. Вернее, потерял бы — если бы она не вцепилась.

В метро тоже пахнет смертью; крутятся безжалостные шестерни времени, перемалывая всех, кто достаточно чуток, чтобы знать: не перемоловшись, не изменившись, в осень не войдёшь. Это необходимо — но как бы ясно ни осознавал, даже хтоническая часть вздрагивает от мысли, что придётся рассыпаться прахом, чтобы из праха восстать.
Медленный вдох, медленный выдох. Начал вдыхать этот сладкий яд — так не останавливайся теперь: отравиться наполовину гораздо хуже, будешь висеть бледным призраком между жизнью и смертью, вместо того чтобы дойти до конца и переродиться.
Впрочем, будто сейчас не висит.

В вагоне полно свободных мест. Вик забивается в угол, Лия, устроившись рядом, обнимает за руку и кладёт голову на плечо.
— Хочешь поговорить или помолчать?
— Давай помолчим, — решает Вик, не сильно уверенный в способности поддерживать внятный диалог. И немедленно жалеет, потому что густая темнота в тоннеле метро заводит песню — пронзительную, как забравшийся под пальто ветер, холодную, как осенняя ночь; а погрузился бы в разговор — вряд ли услышал.

Нет под рукой воска, чтобы в уши залить, да и поздно: отравился первой же нотой. Песня теперь не летит за вагоном вдоль рельсов — песня звучит внутри. И голос её похож на шёпот воды в канале, откуда звала бездна — или, может быть, смерть.
«Откройся мне. Позволь пропитать твою кровь. Хватит цепляться за стабильность человеческого тела: она ведь никогда не была тебе близка».

Осколки в груди дрожат в унисон, и это почти приятная боль — как от когтей Лии, вонзённых между рёбер. И правда, сколько можно упираться и отбрыкиваться? Будто нравится быть чужим в мире, в который сегодня проснулся.
Вик мысленно сдирает коросту с заживших ран, раздвигает их пальцами, морщась от удовольствия, и обмякает на сиденье. С кровью уходят жизнь и тепло — с песней вливается в жилы ледяная смерть.

***

От метро до квартиры Лии десять минут пешком. В лучшие дни Вик добегал за пять, но сегодня едва ли хватит и двадцати: ноги подламываются через каждые три шага, полупрозрачные руки то уступают место хтоническим лапам, то возвращаются в человеческий вид, а липнущая к телу водолазка и мокрые джинсы раздражают почти до рычания.

«Потерпи, — шепчет свернувшаяся в груди смерть. — Сейчас перестроится твоя суть, появится новая точка опоры — сразу полегчает».
Из-за слепящих огней в витринах почти не видно отражения, но Вик знает: там шагает по пятам взъерошенное шестилапое чудище с голодной бездной в глазах. Всё-таки как же он сегодня хорош.

— Если хочешь, можем постоять.
— Да брось, — морщится Вик. — Дойдём до тебя — отдохну. — И прибавляет тише: — Спасибо, что терпишь меня.
— Не любила бы — не терпела, — усмехается Лия.

Свернувшаяся в груди смерть выталкивает коготками осколки — один за другим. С последним всё закончится: и кровь, и пограничные мучения, и сам Вик.
Поскорее бы.

***

Пальто и ботинки они оставляют в тёмной прихожей. В комнате Лия тоже не щёлкает выключателем: находит на ощупь свечи, чиркает спичкой, расставляет по столу.
Это не ради красоты. Просто в подъезде вывалился из груди последний осколок, и Вик рухнул на колени вслед за ним: слишком много вокруг оказалось удушающего света. Что ж за день такой: куда ни сунься, как себя ни выверни, от всего тошнит.
К счастью, до квартиры Лия довела за руку — а здесь весь возможный свет целиком и полностью в их власти.

— Приоткрыть окно?
Вик молча кивает: после душного подъезда не помешает свежий воздух; снимает грязные джинсы, стягивает пропитанную кровью водолазку. Сейчас бы в душ... Но сил хватает только упасть на кровать — к счастью, застеленную, а значит, постельное бельё не измажет. И покоситься на свою несчастную грудь: ну-ка, что там у нас?
Там — шрамы; будто следы от когтей неведомого чудовища. Интересно, есть ли они на человеческом теле? За весь день так привык смотреть сквозь него, что, пока не заснёт, вряд ли сможет взглянуть иначе.
На ощупь — точно есть.

— Ты течёшь во все стороны, — задумчиво замечает Лия, присаживаясь рядом. С молчаливого разрешения касается груди кончиками пальцев, ровно как при встрече у подъезда; но теперь нервы не взрываются болью и не хочется забиться в угол. Разве что щекотно — самую капельку.

В комнату вползает ветер, и пламя свечей неровно пляшет под его ласками, отражаясь на стенах вытянутыми тенями. Улыбнувшись, Вик закрывает глаза и обращается шелестом времени, холодом смерти, горьким струящимся дымом; не хтонью и не человеком — чёрной осенью, которая шла по пятам весь сегодняшний день.

И которой, оказывается, всё это время был он сам.

А потом собирается в прежнего — нового — неизменного себя, чтобы крепко обнять Лию и, конечно, поцеловать. Когда ещё её поцелует такая жуткая и такая прекрасная шестилапая осень?