И когда мне говорят: «Иди!» — я восстаю из праха.
Я протягиваю руки — или же лапы, что у меня на этот раз?.. — ощупывая знакомые половицы; я сажусь, и кости хрустят, занимая свои места. Я встаю, и я делаю шаг — осторожный, нашаривая ногой (или, быть может, лапой?) камни, почти ступени, по которым предстоит выйти в мир.
Я выхожу — и свет режет мои слепые глаза, заставляя прозреть.

У госпожи ярко-алый плащ и рыжие волосы — это не нужно видеть, это я знаю и никогда не забуду, будь я хоть на три столетия предан сырой земле.
У госпожи белая кожа и хитрые глаза, и сколько бы лет ей ни было, она каждый раз глядит на меня как шкодливая девчонка, нарушившая запрет матери и сошедшая с дороги глубоко в лес.
А ещё у госпожи сладкая-сладкая кровь; и когда она даёт мне испить из протянутых ладоней, я наконец обретаю волю, я делаю вдох, я слышу лес, который струится под моей кожей.
— Проводи меня, — просит госпожа.
Я молча киваю и подаю ей руку. Я не спрашиваю, куда: есть лишь одно место, в которое не попасть без моей помощи.
Госпожа сжимает мою ладонь (на этот раз — всё же человеческую), и мы выходим из дома.

За порогом расстилается город; и дом наш — лишь один из множества других домов. У госпожи с собой рюкзак: давным-давно никто не таскает корзины, — а вместо плаща, почудившегося в темноте подвала, — алая куртка с капюшоном, влияние времени и моды. Тем не менее, все условия соблюдены; и я, поправляя серый хвост на макушке (разумеется, серый, мне даже не нужно смотреть на себя в зеркало, чтобы знать об этом!), оглядываю лес высоток. Какой же путь подойдёт нам сегодня?..
Лес под моей кожей воет словно бы с непривычки: ему не нравится в каменных джунглях. Всё-то он врёт, давно уже привык, не первый раз выходит в свет в городе.
Ловя осуждающий взгляд госпожи, понимаю: это я вою, это я вру. Виновато склоняю голову и помогаю сойти со ступеней на мокрый асфальт. В городе прошёл дождь. В городе как никогда легко дышать.

Я не запоминаю лица, но эта госпожа курносая и с тысячью веснушек, тогда как её мать была чиста и бледна. Никогда не видел её отца; но он, должно быть, так же рыж и так же одет во всё красное: не могу представить, чтобы их семья выглядела иначе.
Но как бы они ни выглядели, им нужно от меня лишь одно. Я их не виню — такого права мне никто не давал.
Я молча делаю то, что должен, и лишь иногда позволяю себе пару слов — услышать ненадолго позабытую музыку человеческой речи.
— С какой целью на этот раз? — негромко интересуюсь я, бережно ведя госпожу вдоль набережной какой-то реки (даже если спрошу название — всё равно забуду).
— Не твоё дело, проводник, — улыбается госпожа; и совершенно очаровательно показывает мне язык, так что я совсем не могу злиться. Впрочем, и такого права мне тоже никто не давал.
Мы с лёгкостью преодолеваем деревянную лестницу, хотя мои гнилые кости и стонут беззвучно при каждом шаге, и замираем у светофора.
— А может, и моё тоже? — позволяю себе хитро прищуриться. — Проводник должен знать не только куда, но и зачем он ведёт.
Госпожа насмешливо фыркает и, кажется, что-то отвечает, но шум проносящихся машин уносит все слова. Стало быть, мне и не следовало этого слышать и знать.

Я перевожу её через дорогу; лишь мгновение бегаю взглядом по двум совершенно одинаковым улицам — и сворачиваю налево. Хорошо, пожалуй, что в нашем распоряжении всегда всего два варианта; и можно пойти любым, ведь нам некого обгонять. Я стараюсь выбрать короткий путь; и ещё ни разу не ошибся — но будто бы у нас есть возможность проверить, какой из двух путей короче на самом деле.
— Ты прекрасно знаешь, — вдруг отвечает госпожа, — зачем мы к ней ходим, — и кивает на свой рюкзак.
Я понятливо склоняю голову. Ничего не изменилось; и хотя мир вокруг далеко не тот, каким был прежде, всегда остаются неизменные законы, на которых он и держится. И снова девочка в красном идёт вслед за своим проводником сквозь дремучий лес, что бы из себя ни представляли и девочка, и лес, и проводник...

Многоэтажные дома кутают нас в свою пыльную тень, когда мы проходим мимо, следуя за вьющейся под ногами короткой улицей, — и словно бы качаются на ветру, грозясь обрушиться звоном стёкол и грохотом камней. В сторону одного из таких домов — длиной в один подъезд, зато высотой этажей в двадцать — я скалю зубы; и его стеклянная макушка немедленно взмывает ввысь, занимает надлежащее место, переставая маячить над макушками нашими.
С каждым шагом высотки всё больше расступаются перед нами, и госпожа нервно цепляется за мою руку, и от неё пахнет страхом.
«Всё будет хорошо, — хочется заученно пробормотать мне. И признаться: — Мне тоже страшно. Сколько лет, сколько поколений — а будто в первый раз».
Я молчу. Я крепче сжимаю её влажную ладонь и ступаю чуть впереди, чтобы все возможные опасности обрушивались на мою шкуру.

Когда за нашими спинами робко исчезает последняя многоэтажка, мы оба стучим зубами — только она это показывает, а я не имею права бояться. Впереди — дом в один-единственный этаж, обнесённый чёрным резным забором; на крыше вертится неугомонный флюгер, под окнами горят красками цветы, яблоня заманчиво покачивает ветками у самого носа. Яблоки — это, конечно, не наша сказка; но я на всякий случай держу госпожу поближе — да она и сама жмётся ко мне.
— Мы пришли, — негромко замечаю очевидное, но госпожа даже не усмехается, стискивает пальцы.
«Мне страшно», — готово сорваться с её губ; поэтому я отпускаю руку и делаю шаг к чёрной калитке. Калитка, конечно же, не заперта и сама подаётся навстречу, радуясь долгожданным гостям. Сколько раз я бывал у этого дома? Сколько раз он менял обличья, притворяясь то старым фургоном, то одной из квартир многоэтажки, то и вовсе журнальным киоском?

Конечно, я первым ступаю на дорожку. Конечно, я первым стучу в двери, и все стрелы и камни достаются именно мне.
Госпоже остаётся перешагнуть моё тело — и сделать то, ради чего я прокладывал сюда путь через весь город.
Конечно, я ничего из этого не увижу. Может ли быть иначе?..

***

Я прихожу в сознание на пороге нашего дома, и ради этого, конечно, стоило умереть — чтобы не тащиться сюда своими собственными ногами. Я прихожу в сознание — и если я делаю это, значит, всё удалось.
Госпожа сидит рядом, покачивает ногами, плетёт незамысловатый венок. Я готов умирать сотню и тысячу раз ради того, чтобы этот момент длился вечно, чтобы не надо было никуда идти, только сидеть на пороге и дышать городом и мокрым асфальтом.
Но никто не давал мне такого права — жить всегда.

— Всё получилось, — бормочет госпожа почти нараспев. — Всё получилось, слышишь? — она поднимается и кладёт мне на голову венок.
Я поднимаюсь вслед за ней.
Всё тело гудит, я с трудом заставляю себя сделать хоть шаг, а этих шагов надо сделать немерено, чтобы спуститься в подвал. Из всех трёх предметов я, разумеется, камень; и в этом моё преимущество: где сыскать предмет долговечнее?
Мы спускаемся по каменным ступеням, и кости мои, пускай и воскрешённые, беззвучно стонут.
— Спасибо, — улыбается госпожа, и я не помню, благодарил ли кто меня хоть раз. — А теперь засыпай, — и она легко касается моего лба кончиками пальцев.
И я засыпаю среди земли и камней.

Мне будут сниться шаги над половицами и громкий детский смех; солнечные зайчики, танцующие в столбах пыли, и мерный ход часов; ночные колыбельные и негромкие разговоры. Но вскоре сон заключит в такие удушающие объятия, что я оглохну и ослепну, утону в бесконечной темноте и вернусь в звёздный прах.
Я забуду обо всём — пока не позовут в следующий раз. И тогда я снова буду искать короткий путь через город — или, может, через лес, что прорастёт на руинах домов? — снова буду умирать на одном пороге и возрождаться на другом.
Я буду исполнять волю госпожи — пока наконец законы мира не изменятся и я не смогу остаться живым навсегда.