Склонился дом от сырости, старости,
Сердце — вместилище пьяных утех.
Но вот не хватает какой-то малости
В доме, который построил Джек. (с)
***
«И лишь когда будешь готов отдать свои имя и душу, лишь когда отчаяние станет вернее домашнего пса...»

Хозяин просыпается, когда пивная бутылка толкает в висок — ласково, точно любимый человек будит утром.
— Уже встаю, — бормочет Хозяин; для начала садится — и прикладывается макушкой о... да, это столешница. Надо же было умудриться здесь заснуть — или, может, отключиться на табуретке, а потом съехать и ничего не заметить?..
От удара негромко звенит — то ли в ушах, то ли внутри пустого-пустого сознания; и слова какие-то летают вперемешку, бьются о стенки черепа. Хозяин мотает головой — аккуратно, чтобы не приложиться ещё раз, — и на четвереньках выползает из-под стола.
Поесть бы чего — так холодильник который день пуст. Всегда можно заказать пиццу или чего посущественнее, даже деньги на карточке были; но для начала — привести себя в порядок, чтобы не распугивать курьеров. Или сначала заказать?..
Хозяин задумчиво вытаскивает телефон; шипит сквозь зубы: опять забыл поставить на зарядку, двадцать процентов, вырубится скоро. Аккуратно поднимается и тут же садится на табуретку, нашаривает провод, подключает...
«И лишь когда будешь готов отдать своё имя...»
Перед глазами — словно помеха на экране, такое часто в фильмах показывают; а голова раскалывается, и слова, мечущиеся в ней, обретают форму и звучание.
Отдать имя — кому? За что?
Может, за то, чтобы это всё прекратилось? Эти пьянки, это прокуренное веселье, чужие тела на полу в гостиной, незнакомые лица, при взгляде на которые в памяти не всплывает ни имя, ни голос, ни что здесь вообще забыл этот человек.
А что он сам тут забыл? Тут, в этом доме и этом мире?..
Хозяин встаёт, почти не шатаясь, подходит к раковине. После глотка воды — прямо так, из-под крана, зачем сжимать в дрожащих руках кружку? — в голове немного проясняется, и все мутные слова, все мутные мысли исчезают. Перво-наперво — прогнать пинками гостей. Потом — вынести на помойку бутылки. Заказать еду, навести в доме порядок...

«...отдать свои имя и душу...»
Хозяин утыкается лбом в косяк, молча стискивает зубы. Смеётся беззвучно: имени мало, вам теперь и душу подавай?.. Ну так забирайте на здоровье! Имени у него давным-давно нет, какие-то ребристые буквы на пластиковой карточке, не более того. Вместо имени — прозвище: Хо-зя-ин, шесть простых букв; Хозяин дома, где можно отрываться целую ночь, а наутро уйти, точно бы ничего и не было; Хозяин, который всегда угостит выпивкой и не прогонит прочь.
Дурацкое прозвище. Вот бы и его — туда же, куда имя и душу.
— Доброе утро! — хрипло объявляет Хозяин, переступая порог гостиной. — В смысле — выметайтесь отсюда, солнце уже высоко!
Спящие вяло шевелятся; кто-то смеётся, просит задёрнуть шторы и продлить ночь — еле ворочая языком. Хозяин молча выходит и собирает по кухне пустые бутылки. Знает: дважды повторять не нужно, соберутся и разойдутся как миленькие. По первости пытались остаться, но очень скоро уяснили, что их тут рады видеть только ночью.
«Вообще-то я совсем не рад их видеть, — вздыхает Хозяин, выкатывая из-под тумбочки десятую бутылку. — И сам не понимаю, почему до сих пор впускаю, а не посылаю лесом — тем, который за городом, довольно недалеко отсюда, очень удобно им посылать...»
Но дурацкое чувство одиночества послушно захлёбывается литрами пива и чужим смехом; и никаких других причин не нужно: лишь бы не ныла в груди пустота, не обжигала космическим холодом, не шептала: «Никогда тебе не сыскать своего человека; может, будь ты творцом — взял бы и сотворил из того, что под руку попадёт; но ты — обыкновенный пьяница, обыкновенная дрожащая тварь, куда такой до творца тянуться».
Обыкновенному пьянице поздно уже останавливаться. Если жизнь, весело гремя стеклянными бутылками, катится под откос — остаётся только катиться вместе с ней и ловить по пути то хорошее, что ещё успевает попадаться.
«Я не пьяница, — поправляется Хозяин; поправляется торопливо, переубеждая сам себя. — Я всего лишь в отпуске; и отдыхаю так, как мне хочется отдыхать».
И старается не думать, что отпуск закончился пару недель назад, а на почте давно лежит уведомление об увольнении. Будто бы если не думаешь — рано или поздно окажется, что это всего лишь сон.

«...лишь когда отчаяние станет вернее домашнего пса...»
Хозяин чуть не роняет мешок с бутылками, прижимается спиной к перилам, дышит сквозь зубы. Дыра в груди снова зудит — подавай ей собаку, чтобы заставить захлебнуться чувство одиночества хотя бы на время! Да только в таких условиях собака бы давно умерла от недостатка внимания и заботы...
А может, как раз наоборот; может, как раз удалось бы стать порядочнее и не устраивать в своём доме вечный день открытых дверей для тех, кто любит выпивку и танцы.
Хозяин спускается с крыльца и, размахнувшись, забрасывает мешок в мусорный бак.
Он даже присматривал пса: и в приютах, и у заводчиков, со всеми возился, где надо — помогал выгуливать и кормить. Изучал в магазинах миски и лежанки, читал отзывы о ветеринарных клиниках, щупал поводки. Собирался-собирался завести — да не собрался. А потом всё покатилось — и осталось только вздыхать украдкой: как же тебе повезло, мой ушастый друг, что ты у меня так и не поселился...
А теперь, значит, вместо домашнего пса — отчаяние? Ходит по пятам, куда ни направься, спит в одной постели — или на одном полу, как повезёт, — ест из одной тарелки...
— Верный мой пёс, — усмехается Хозяин и проводит в воздухе рукой, точно бы гладя собачью шерсть. Чудится даже, что негромко гавкают в ответ; или это из-за опять накатившего звона в ушах?
Что же такое, интересно, приснилось, что в голове то и дело всплывают загадочные фразы? И все — надо же! — точь-в-точь о его жизни, о его поганом-поганом существовании, которое давно пора бы прекратить — если уж не хватает сил и воли исправить.
Вернуться бы к помойке, разбить бутылку, выбрать осколок поострее...
Хозяин трясёт головой и запирает дверь — упрямо не замечая своих трясущихся рук. Бормочет почти весело:
— Это всё от голода, какие только идеи на пустой желудок не придут... — но ботинки сбрасывает судорожно, точно ядовитых пауков.
Надо заказать завтрак — и начать понемногу убираться в квартире, чтобы когда придут гости — всё снова блестело. Впрочем, этим свиньям без разницы, где проводить ночь, — но надо же занять свой день чем-то осмысленным и полезным.

«И лишь когда будешь готов отдать свои имя и душу, лишь когда отчаяние станет вернее домашнего пса...»
Хозяин роняет кусок заказанной пиццы и стискивает виски. Неужели допился до белой горячки? Почитать бы, как она начинается и как проходит; и не поздно ли ещё спасать свою шкуру. Но вроде ж сколько пил — хоть бы раз похмелье навалилось! Каждое утро — трезвый как стёклышко, стёклый как трезвышко...
— Что. За. Дурацкие. Слова? — не выдерживает Хозяин. Но кто ж ответит в пустом доме?
А главное — что там дальше? «Лишь когда...» — и что, что тогда будет?
Попробовать? Узнать? Отчаяние давно стало вернее лучшего пса, об имени все позабыли — но вот кому же продать душу? Не иначе как самому владыке тьмы? Да будто бы нет у него других дел, кроме как за душами всяких пьяниц являться!
Или достаточно просто вслух об этом заявить?
— Ну хорошо! — Хозяин разводит руками и чуть покачивается на табуретке. — Я продаю свою душу — тому, кто захочет её взять, кому пригодится эта дрянная тряпка!
Происходит... ровным счётом ничего. Наивно было верить, но когда у тебя ничего, кроме этой наивной веры, и не осталось…
Вздохнув, Хозяин подбирает с пола кусок пиццы — и падает на колени.
«...лишь тогда, на пике безнадёжности, на грани гениальности и безумия, жизни и смерти, сможешь воплотить заветное желание».
Шипя сквозь зубы, Хозяин кое-как добирается до тумбочки и вытаскивает обезболивающее. На голодный желудок должно бы подействовать быстро...
Какое желание самое заветное? Покончить с этими дурными пьянками? Обрести того, с кем не будет одинок?
Обрести... Или воплотить? Просто слово — или руководство к действию? Тварь дрожащая, почувствуй себя творцом, создай из ничего — кого-то...
А из чего создавать-то, если под рукой — пицца да пиво? Не больно-то хорош будет человек, созданный из таких дурацких вещей.
— Двух зайцев, — цедит Хозяин, жмурясь от боли. — Двух зайцев одним ударом.
Создать человека — из дома. И пьянки негде будет устраивать, и дыра в груди, стонущая про одиночество, навсегда заткнётся. На грани гениальности и безумия, не так ли? А вот как устроить грань между жизнью и смертью?..
Хозяин медленно осматривается — и взгляд натыкается на коробку спичек. Как же удачно, что дом он построил из дерева...

«...сможешь воплотить заветное желание...»
Коробку с недоеденной пиццей он бросает на лавку — удачное место, чтобы наблюдать за пламенем вплотную, чтобы находиться ровно между жизнью и смертью; туда же — рюкзак с парой футболок и зарядником для телефона, а вдруг пригодится, а вдруг не сгорит, вдруг воплотит то, что хочет?..
Хозяин хлопает по карманам — телефон и кошелёк — и чиркает спичкой: одной, второй, третьей.

В такую сухую погоду зрелище будет что надо.

***

— Имя не нужно тому... — несуществующие губы шепчут подслушанную где-то фразу.
Тому... кому? Просто — тому. И он — именно тот, кому не нужно имя; тот, кого нигде нет — и в то же время он есть везде; тот, кого не разглядеть и кто отражается сразу в тысяче разных окон и зеркал.
Серебристый смех льётся точно бы из ниоткуда и звенит в унисон с тишиной. Асфальт стелется под ноги мягкой периной, ступай не хочу, поворачивай в любую сторону, все бесконечные тропы для тебя открыты. Ещё бы не быть им открытыми для того, у кого ни тела, ни имени. Кто сам не знает, откуда он взялся и куда бы теперь ему жить.
Дух ли, призрак ли, ошибка ли мироздания — он на мгновение становится почти человеком, оглядывает свои полупрозрачные руки, жадно всматривается в витрину, улавливая смутные черты. Потом — снова тает; но играет с собой в человеческую жизнь и как будто ногами идёт вдоль по улице.
Куда на этот раз отправиться? Какой уголок города посетить?
Жаль, везде и всюду побывал, всё до песчинки исследовал. Немудрено, если можешь — за долю секунды оказаться там, где нужно, одной силой мысли преодолеть километровое расстояние.
А хочешь — ходить обычными ногами и стонать от боли в них, ха-ха, смешное какое желание.

— Умереть от смеха, — медленно проговаривают губы, пробуя на вкус человеческие слова, — и рассыпаться тысячью серебристых искр.
Произносить слова нравится до сих пор — с того момента, как впервые осознал, что так — можно. Когда осознал? Кем был прежде? Доводилось ли раньше говорить?
Ответов нет и спросить не у кого: кто б заметил, кто б услышал?

— Умереть от смеха, — шёпотом, точно шелестом ветра в листьях. Может, раньше был ветром? Или водой? Или огнём, ведь и огонь может шелестеть, и трещать, и словно бы говорить!
Огонь... Пахнет — огнём, дымом и копотью, и глаза — несуществующие — как будто щиплет. Обернуться — хоть в этом и нет нужды, при желании можно смотреть во всех направлениях, — и увидеть целый столб чёрного-чёрного дыма, поднимающийся в небо из-за домов. Странно, что люди всё ещё молчат, никто не бегает, не кричит, и нигде не воет сирена, которой успел наслушаться за всё время существования в городе, наслушаться и запомнить: если где-то бьёт в небо такой столб дыма — непременно орёт сирена.
Что происходит? Что там сгорело? Кто там сгорел?
Ему, несуществующему, огонь не причинит вреда; и можно войти в горящий дом, замереть в самом сердце пожара и наблюдать заворожённо, как всё вокруг обращается в пепел. Если бы мог — вытащил хотя бы книги: их всегда интересно листать, разглядывать буквы, произносить негромко, будто бы читая вслух, зная, что для других это прозвучит не более чем шелестом ветра. Но увы, есть в нематериальности и свои минусы. В том числе и невозможность кому-либо в этом пожаре помочь.
Но не помочь — так хоть взглянуть, хоть попытаться...

Добраться до горящего дома — дело пары мгновений, вдох-выдох (если бы он был человеком и нуждался в дыхании) — и уже на месте. А там и огня почти нет, угли разве что тлеют, и густой-густой дым клубами поднимается в небо.
На пепелище, среди обвалившейся мебели и полусгоревшей техники, сидит человек — в футболке, в закатанных джинсах, босой. Сидит и жуёт пиццу из коробки, почти не вздрагивая, когда с хрустом прогорает и ломается очередная доска, когда что-то хлопает за спиной.
А вон там, на лавке, валяются его ботинки и куртка, верно? Интересно, что с ним — да с его домом — случилось? И он, часом, не сошёл с ума?..
Осторожно приблизиться, опуститься рядом, заглянуть в лицо. Щёки, лоб, нос — всё измазано сажей; а глаза красные и опухшие — то ли от слёз, то ли от дыма.

На мгновение взгляд человека становится осмысленным, фокусируется — будто бы видит, что перед ним не просто пустота, будто бы знает: напротив кто-то сидит. Сердце — несуществующее, конечно, — тревожно замирает: правда видит, правда знает?
Но человек отбрасывает картонную коробку и поднимается, потирая спину.
— Вот дом, который построил Джек, — голос у него хриплый и чуть дрожит. — А это пшеница... или синица... или весёлая императрица... — Расхохотавшись, он пинает какую-то чудом уцелевшую табуретку. — Да какая разница! Вот я сжёг — и что дальше? Нигде тут не завалялось краткое руководство по созданию человека из сгоревшего дома?
Человека?.. Он хочет создать человека? Интересно, каким-таким образом? Или пока сам не представляет?
— Ну и что мне делать, а? — человек ступает босиком по углям, отшвыривает с пути что-то бесформенное и обгорелое. — Что вообще нужно, чтобы творить людей? Чья-то плоть? Чья-то... — запнувшись, он падает в гущу обломков и сдавленно шипит.
Кинуться к нему — зная, что ничем не сможешь помочь, но ведя себя так, как повёл бы... любой существующий и материальный?.. А человек выдёргивает из ладони гвоздь и смотрит заворожённо, точно в первый раз, как на угли капает кровь — алая-алая. Потом подскакивает — растрёпанный, почти безумный, от такого бежать куда подальше, но ведь несуществующему он не навредит...
— Кровь, да? И огонь? Огонь — это же чистота и жизнь! — Он замирает, оглядывается и вытаскивает из кармана коробок спичек; чиркает, кое-как поджигает со второй попытки и запаливает костёр на ближайших углях. И осторожно, по капле, выдавливает из ладони кровь — прямо в пляшущие рыжие языки.
Кровь шипит, пламя неровно бьётся в порывах ветра. Человек опускается, скрестив ноги, и вздыхает так тяжело, будто не он только что носился по пепелищу:
— Что тебе нужно ещё? Слова? «В начале было Слово», да? А какое оно было? Из каких слов творился человек?

Если приглядеться — в груди у человека растёт чёрная дыра, глотает всё хорошее, не оставляя даже привкус наслаждения. Наверняка и зудит, вон как он скребёт сквозь футболку; только никто из людей её не видит, разве что догадывается — по жгучему желанию непонятно чего, лишь бы заткнуть эту дурацкую дыру.
— Я могу молчать три года, — бормочет человек, уткнувшись лицом в ладони. — Могу... могу рубашки из крапивы сшить. Могу отдать половину своей крови, нет, всю кровь! — он запрокидывает голову, и по щекам текут кроваво-сажевые дорожки, будто бы от дождя. — Только, пожалуйста, приходи... Я не могу больше ждать.

Пламя сжирает всё, что ещё осталось от дома и вещей, пляшет под самым носом у человека, лижет огненным языком его колени.
Может, дать понять, что ты здесь? Совсем не человек, безымянное существо, больше похожее на духа-призрака — такой вряд ли составит хорошую компанию в чём бы то ни было. Такой вряд ли даже сумеет показать, что находится рядом.
Но если ничего не сделать — человек же так и останется сидеть в кругу огня...

— Я здесь, — шепчут губы, шепчут так громко, как только могут, но и то кажется шумом ветра. — Я здесь, вот он я, посмотри! — и руки становятся почти человеческими, на ногах — подобие джинсов, и даже футболка — видел такую в витрине магазина.
Человек — слышит. Человек медленно поворачивает голову, моргает — не верит, боится верить. Но всё-таки поднимается, делает неловкий шаг навстречу; споткнувшись, цепляется за протянутую руку — и руку обжигает огнём, и там, где только что был след человеческой крови, проступает кожа, бледная, но настоящая.
— Значит, кровь? — человек заглядывает в глаза, и не остаётся ничего иного, кроме как неуверенно пожать плечами и кивнуть.
Человек отпускает, шарит глазами по пепелищу, где снова пляшет огонь, и, нагнувшись, поднимает закоптившийся гвоздь.
— Значит, кровь. И огонь. И слова.

Где кровь касается несуществующего тела — на мгновение вспыхивает пламя; и кожа, обыкновенная человеческая кожа обвивает руки и ноги, а под кожей сама плетётся сеть сосудов, проступает синими венами сквозь бледный цвет. А человек вспарывает и вспарывает ладонь гвоздём — и творит дальше.
«Останься со мной. Если ты пришёл — не уходи».
«Если бы я хотел уйти — давно бы сбежал, как думаешь?»

Больше не выйдет за мгновение вдоха и выдоха оказаться на другом краю города; пройти сквозь стену, отразиться разом во всех стёклах и зеркалах; стоять в самом сердце пламени и наблюдать за торжеством стихии; шелестеть ветром в кронах или тихой рекой; умереть от смеха и рассыпаться тысячью серебристых искр...
Человек ведёт окровавленной рукой по ещё не существующей щеке — и дыра в его груди сжимается до размеров напёрстка.

— Кто ты?
— Я? Хозяин.
— Хозяин... чего?
Он смеётся; касается измазанным в крови пальцев кончика носа и устало опускает руки.
— Хозяин этого пепелища. Кстати, — он поднимает картонную коробку, — хочешь пиццы? Я не знаю, что предпочитают есть только что созданные люди, но больше у меня ничего нет.
Пицца оказывается странной — такой же странной, как и любая еда, для того, кто никогда не пробовал, — но даже тёплой, недаром на углях лежала. Хозяин тем временем натягивает на пыльные ноги ботинки, кутается в куртку и закидывает на плечо рюкзак.
— Пойдём?
— Куда?
— Понятия не имею, — он широко улыбается. — Дома у меня теперь нет; зато есть деньги, мы можем снять на время какой-нибудь уголок... Или купить еды-воды. Ты голодный?
— Я... не знаю... — дожевав пиццу, он растерянно крутит в руках коробку. Хозяин, отобрав, кидает её в мусорный бак и сжимает руку — так непривычно тепло и мягко, совсем... по-человечески.
— Пойдём пока вдоль по этой улице, там выйдем в центр, поближе к магазинам и забегаловкам...

Дорога всё так же стелется под ноги мягкой периной, хоть эти ноги с непривычки и поднывают в ботинках. Хозяин шагает рядом; переплетается пальцами, посматривает с улыбкой. На мгновение прижимается щекой к плечу и выдыхает:
— Ещё нескоро поверю, что теперь ты у меня есть...
— Ещё нескоро поверю, что я теперь кому-то нужен, — невольным шёпотом отвечает он; и видит сквозь полуприоткрытые веки, самым краем глаза, что от чёрной дыры в груди Хозяина осталась одна лишь точка.

Ради этого стоило всё потерять.