Волк ещё — кости да кости, и чёрный свитер на нём болтается нелепым шерстяным мешком: покупали некоторую вечность назад, когда всё ещё было хорошо, когда он просто мёрз в квартире, где вечно холодные батареи. И теперь, когда всё уже хорошо, ему жить да жить, отъедаться да отъедаться, пока свитер не превратится опять в свитер.

Птица шутит, что этого свитера хватит им на двоих. Волк смеётся, задирает подол: давай, забирайся. Птица не забирается; опускает подол, обнимает крепко, прижимается всем телом, будто они и правда вдвоём под одним свитером. Волк тихонько урчит, касается носом уха — а затем поднимает её под самый потолок и кружит по комнате.

Птица смеётся: «Отпусти, дурак, уронишь-сломаешься!» — пряча за смехом страх.

Волк тоже смеётся, но ничего не говорит, прижимает к себе, целует в щёку. «Спасибо, милая моя Птица, где бы я, что бы я без тебя?..»

Пару дней назад Волк погладил старую простыню, заметил полузадумчиво: «Когда-то я на ней умирал». Когда-то — календарь с того времени отсчитал всего неделю, а кажется, будто вечность прошла; и вспоминать о том, что было там, за вечность до, — совсем не хочется. Поэтому Птица в тот же день сдёрнула бельё и спустила в мусоропровод; а из магазина притащила новое, с ярко-оранжевыми полосами и зелёными крапинками.

В кладовке отыскался оранжевый плед — как сполохи огня, точь-в-точь под цвет купленного белья. Но Птица, вместо того чтобы застилать диван, накинула плед на плечи и ходит теперь по квартире, то и дело взмахивая тёплыми полосатыми крыльями. Конечно, ничего по пути не сбивает, хотя и не особенно старается.

«Пустите под крылышко», — с улыбкой просит Волк; и Птица обнимает его широкими пледовыми крыльями, закрывая от всего на свете — просто на всякий случай.

По утрам Волк варит кофе с шоколадом — рецепт выдумал из головы, некоторое время возился, подбирая пропорции, и теперь вовсю практикуется. Птица не любительница кофе, но этот пьёт даже без сахара и пирожных; иногда, впрочем, усаживает Волка молоть орехи, а сама замешивает тесто для печенья «со вкусом осенней хандры».

Волк жуёт печенье и кивает: вот такая осенняя хандра мне по душе, никакой другой не надо; а впрочем, пускай и приходит, лишь бы рядом была ты да твои полосатые крылья.

Днём они выходят гулять: не так уж далеко, буквально вдоль дома и обратно. Птица поддерживает Волка, а Волк дышит так глубоко, что кружится голова. Он бы и рад не тревожить Птицу, не заставлять её — «Ты? Заставляешь? Меня? Глупости какие!» — идти рядом, обхватив за пояс едва ль не обеими руками. Но уж слишком хочется наружу, слишком хочется вылезти из четырёх стен и посмотреть на мир вокруг — тем более, что теперь-то можно!

«Скорая» тогда так и не приехала, и Птица не знает, кому же она звонила и в ответ на чей приглушённый голос называла адрес. Зараза, впрочем, из груди уползла — то ли улетела вместе с дверьми, то ли проросла маками в поле по ту сторону жизни; так что «Скорая» и не нужна теперь. Иногда Волк думает наведаться в поликлинику и узнать, правда ли, что всё-таки... Но каждый раз откладывает: не до поликлиники сейчас, ну совсем не до неё!

По вечерам Волк с Птицей ложатся на диван; она закутывает обоих полосатыми крыльями, он черкает в блокноте всё подряд, прикусив кончик языка. Стены вокруг все в облупленной краске: когда двери улетали, они прихватили чешуйки себе на крылья, почти ничего самим стенам не оставив. «Давай накупим банок с краской и это всё закрасим?» — предлагает Волк. «Давай лучше ты что-нибудь там нарисуешь?» — улыбается Птица.

И Волк черкает в блокноте. Показывает Птице: вот это вон туда, пойдёт? — и добавляет новые и новые детали, новые и новые рисунки...

Теперь можно никуда не спешить.

Волк с Птицей думают об этом одновременно — и засыпают, кутаясь в тёплые полосатые крылья.