Про множество жизней, про встречи в пустой комнате, про любовь несмотря ни на что и, конечно, про деревья.
(По песне Немного Нервно "Колыбельная на одной струне".)
***
— Я дерево, — шепчет Кукловод, стоя на подоконнике, и руками качает, точно ветками на ветру. — Похож? Не отвечай, знаю, что похож. Вон, уже листья распускаются.

На предплечье и правда прорывается сквозь кожу маленький зелёный листок. Кукловод поглаживает его пальцем, слизывает каплю крови и опускает рукав свитера. Свитер чужой и чудесный, и вовсе не потому что тёплый и синий, а потому что насквозь пропитан чужим — родным — запахом; и запах вьётся вокруг пальцев, треплет волосы и щекочет нос.

— Я синее дерево с белой-белой кроной, — задумчиво шепчет Кукловод и, задрав руки, качается так, словно налетел не по-летнему холодный ветер и дереву не только шатко, но и мурашно. — Я видел такие деревья; не помню, где и когда именно, но видел. И касался лапой их пушистой коры и вьющихся веток... Или не лапой, а рукой?..

Комната отвечает тишиной, но Кукловоду большего и не надо: даже такое внимание лестно, а то ведь комната могла бы развернуться и уйти, оставляя наедине со своими загадочными и обрывистыми воспоминаниями. А она нет, ждёт; какая всё-таки благодарная слушательница, не зря он её выбрал из сотни других. Или она выбрала его? Или пришёл кто-то третий и свёл их, как случай сводит влюблённых?

— Я синее дерево, — одними губами повторяет Кукловод и шагает с подоконника в пустоту.

Пустота встречает ударом деревянных половиц о колени. И комната наконец-то подаёт голос — и не просто голос, почти крик:

— Дурак!

Кукловод гладит шершавые половицы ладонью, дожидаясь, пока угаснет боль в коленях, и нарочно не поднимает головы, чтобы не дай бог не заплакать. Ведь голос подаёт вовсе не комната, а человек, чей запах кружит голову, человек, который приходит на цыпочных цыпочках и забирается на кровать вместе с ногами.

Человек, которого зовут-называют Инженером.

— Ты хоть не ушибся? — снова подаёт голос Инженер, уже куда тише и заботливее.

— Дерево не может ушибиться, — улыбается Кукловод и садится прямо на пол, не чувствуя холода, гвоздями торчащего из половиц. — Что мне этот ушиб? Вот если бы топор... Топор — это страшно.

Инженер внимательно кивает, слушая во все уши — которых, к счастью, у него только два, как и положено обыкновенным людям. Хотя, может, на коленях тоже есть — как у кузнечиков?

Прищурившись, Кукловод изучает колени Инженера, укутанные в синие джинсы и подтянутые к груди. Сквозь ткань, конечно, ничегошеньки не понятно, но колени похожи скорее на колени, чем на колени-с-ушами. И Кукловод, удовлетворённо покивав, продолжает:

— Однажды мне отрубили голову топором. Я сам, конечно, был виноват, много чего натворил. Или всё-таки не был? Я плохо помню. Там было так много красного, что я не запомнил больше ничего. Только топор — или ножницы? Или и то, и другое, и можно без хлеба; мойте, дети, лапы перед едой...

— Ты в порядке? — Инженер придвигается к краю кровати и протягивает руку, намереваясь пощупать лоб, но Кукловод уворачивается: не время ещё для прикосновений, ничего сейчас не получится, и ты же, блин, прекрасно это знаешь, так зачем лезешь?

— Я дерево, — пожимает плечами Кукловод. — У деревьев, наверное, не бывает жара. Только если их сожгут — но меня ещё ни разу не сжигали. Только резали и били.

Глаза Инженера становятся синими, как занавески, болтающиеся на окне и успевшие немного выцвести из-за солнца; как тёплый свитер, болтающийся на Кукловоде и ни капли не выцветший, потому что Кукловод его бережёт. Глаза Инженера становятся тревожными, успокаивающими, добрыми, честными — и всё это окутывает Кукловода мягкой волной, так и шепчущей: «Эй, тише, всё в порядке, я с тобой, продолжай, ничего не бойся».

Кукловод поднимается, опирается на спинку кровати, сжимает ладонью железную балку. Инженер касается пальцами той же балки — и получается так, будто они, обманув реальность, всё же встречаются теплом своих тел через этот холодный металл.

— Буду резать, буду бить, всё равно тебе водить, — бормочет Кукловод. — Всё равно тебе быть героем этого сценария, даже если ты хочешь дрыхнуть без задних ног где-нибудь под деревом. Жизнь — она такая, если ей нужно отыграть сюжет, она тебя из-под земли достанет, из воды за шкирку вытащит, бросит в гущу событий — и будешь ты дрыхнуть без задних ног в самом прямом смысле.

На миг в комнате повисает тишина, густыми каплями стекает с потолка, бесшумно бьёт по макушке. Даже сердце не стучит; весь мир точно засунули в вакуум для проведения каких-нибудь важных экспериментов — например, падают ли автомобиль и перо с одинаковой скоростью?

Но Кукловоду нет никакого дела до автомобиля и пера. Ему нужно говорить и слышать, ему нужен живой Инженер, а не молчащий призрак; и он толкает кровать, и этот скрип будто бы заново запускает звуки: город шумит за окном, колотится в груди сердце и даже соседи на радостях долбят в стену.

— А ты? — сглатывает Инженер и потирает нос. — Ты дрых без задних ног... в прямом смысле?

— Нет, — по-синему безмятежно улыбается Кукловод. — Я дерево. Я настолько дерево, что могу прорасти корнями в этот деревянный пол. Хочешь?

Инженер не соглашается — но и не отказывается, попросту молчит и наблюдает. Кукловод, поочерёдно задирая ноги, стаскивает дырявые носки и переступает на холодных половицах. Между пальцев уже проклюнулись крохотные листья; почуяв близкий солнечный свет и прохладный воздух, они рвутся вверх, надрывая тонкую белую кожу. Из пяток щекоткой прорастают корни, ввинчиваются в щели между половицами и в сами половицы, расползаются ниже по этажам.

Кукловод прикрывает веки — и становится домом, каждой квартирой и всем зданием одновременно. Ветер ласкает крышу-макушку, хлопают окна-глаза, чешутся всюду прицепленные антенны... А корни ползут и ползут, им нужен мир и желательно весь, но можно начать и с этого города.

Кукловод становится городом и от волнения часто дышит, сбивая порывами ветра шапки с прохожих. Автомобили зудят колёсами почти по всему телу, и Кукловод едва не тянется почесаться; останавливает только мысль, что это невинное действие в его нынешних масштабах может обернуться катастрофой. Поэтому Кукловод остаётся неподвижным, глядит во все глаза, дышит медленно и глубоко, слушает неравномерное биение своего сердца. А потом с моря приходит не тьма, но туман — и накрывает весь город.

Кукловод утопает в беспросветной серости, чувствуя себя слепым и глухим, ничего не осязающим, не чувствующим ни запаха, ни вкуса.

— Эй, — говорит Инженер над самым ухом, — хватит держаться корней. Ты всё же не дерево, как бы тебе ни хотелось; ты человек, и потому открывай глаза, туман тебе нисколько не навредит, мы не в ужастике, в конце концов.

Жадно потянувшись на голос, Кукловод заставляет корни распутать сети и забраться в пятки; и вот уже руки снова руки, ноги снова ноги, никакие автомобили не бегают по телу, никакие антенны не чешутся на голове. Кукловод открывает глаза — и из них вытекает столько тумана, что хватило бы на десяток комнат. Но туман не успевает заполнить даже эту: проваливается сквозь половицы, улетучивается вместе с ветром, сгорает в солнечных лучах.

Кукловод снова может видеть свои пальцы с обкусанными ногтями, широкие рукава своего-не-своего свитера — и, конечно, Инженера.

Инженер сидит у белой-белой стены с таким спокойным видом, будто бы не он десяток секунд назад просил собрать корни и опять превратиться в человека. Косые лучи прорываются сквозь синие занавески, ложатся Инженеру на лицо, впиваются в грудь, точно лезвия, а не лучи. Затаив дыхание, Кукловод с ужасом ждёт, что сейчас из груди у Инженера польётся синяя-синяя кровь, и Инженер умрёт прямо в изножье его постели, и не хватит времени даже на последнюю колыбельную на раздолбанной однострунной гитаре, валяющейся у стола.

Но Инженер только отмахивается от лучей, и лучи послушно изменяют направление падения на направление отражения и устремляются куда-то в потолок.

Кукловод забирается на кровать и, шалея от собственной наглости, от собственного безумия, устраивается так близко рядом с Инженером, что они оказываются сидящими будто бы плечом к плечу.

— И всё-таки я дерево, — выдыхает Кукловод и, вытянув руку, перебирает пальцами, изображая шелестящие на ветру листья.

Инженер молча вытягивает свою руку и точно так же перебирает пальцами. У него листья получаются не такими изящными, но тоже листьями; и кожа почти грубеет в кору.

«Давай ты тоже будешь деревом? — хочет предложить Кукловод. — Деревья ведь могут быть вместе, правда? Деревья не бывают призраками — и деревья не разбиваются».

— Я разбился, — вместо этого шепчет Кукловод, и улыбка уже не держится на губах, как ни старайся её приклеить. — То есть меня разбили — как вазу. Я был деревом, но стал вазой, и меня разбили на сотню, тысячу осколков. И вся королевская конница, и вся королевская рать...

— Смерти нет, — неожиданно серьёзно, совсем не мягко, возражает Инженер. — Я её отрицаю — вот так, — он проводит в воздухе горизонтальную черту. — И получается не-смерть, инверсия смерти. А инверсия смерти — жизнь.

Инженер говорит так уверенно, что ему хочется верить изо всех щенячьих сил. Кукловод взмахивает длинными волосами и, позабыв о запрете, опускает голову на колени Инженеру.

И Инженер исчезает.

Кукловод утыкается носом в одеяло и беззвучно льёт синие-синие слёзы. Будут пятна, придётся отстирывать, добрый час возиться с десятью порошками — но это потом, потом...

— Я дурак, — отвечает Кукловод на самую первую реплику Инженера. — Я полный дурак, прости. Надеюсь, ты не пострадал и ещё вернёшься ко мне? Надеюсь, ты не заблудишься, как в прошлый раз?

Комната молчит, но не укоряет; напротив, утешает своим молчанием. Благодарно шмыгнув носом, Кукловод садится, размазывает по щекам синие слёзы — и, осенённый идеей, вспрыгивает на спинку кровати.

Балансируя, точно над пропастью, он собирается на пальцы свои слёзы и пишет крупными размашистыми буквами: «Услышь меня». Подумав, прибавляет: «Иди на мой голос», — благо слёз достаточно, стоит лишь подумать, что Инженер больше никогда не найдёт путь в его квартиру, и они льются рекой, успевай собирать.

Кукловод дописывает последнюю букву, последнюю чёрточку, и озябшие ноги не выдерживают, устают цепляться пальцами за холодную железную кровать. «Давай-ка ты как-нибудь сам», — возмущённо соскальзывают ноги, и Кукловод летит куда-то в неизвестность: полёт слишком долог, чтобы местом посадки — падения — оказался обыкновенный комнатный пол.

«Пол — это лава», — скрежещет зубами темнота, уютно устроившаяся под закрытыми веками. Что-то раскалённое принимает в свои объятия — и Кукловод сгорает за долю секунды, успев только подумать, что теперь-то он может похвастаться и сожжением.

А ещё — что он всё-таки самое настоящее дерево.

***

«Я дерево, — сонно думает Кукловод, моргая в потолок. — Я дерево, сгоревшее в лаве. Надо же».

«А ещё я остался без Инженера», — вспоминает Кукловод; бросает взгляд на стену, но там нет никакой надписи, ни единой буквы, ни малейшей чёрточки.

«Я дерево, оставшееся без Инженера», — печально подытоживает Кукловод; протирает глаза, садится — и от неожиданности вжимается в спинку кровати.

В изножье постели сидит Инженер — в тёплом синем свитере, немного прозрачно-призрачный с непривычки, но, кажется, всё-таки живой.

— Я тебя услышал, — шепчет Инженер. И улыбается — так по-синему спокойно, что Кукловод понимает: теперь можно касаться его сколько угодно, хоть душить в своих объятиях, — не пропадёт, никуда не денется, влюбится и женится...

Кукловод подползает к нему, нерешительно обвивает руками шею и выдыхает:

— А я дерево.

— Знаю, — так же тихо отвечает Инженер. — И я тоже, — с этими словами он оттягивает воротник свитера.

На шее слегка пульсирует маленький зелёный листок.