Сказка про Птицу, Волка и ситуации, в которых можно только быть рядом.
***
— Я здесь, — шепчет Птица, и рука её нежно касается щеки. — Хочешь, колыбельную спою? Или рассказать лучше сказку? Ты засыпай, не бойся: пока я рядом, никто тебя не тронет, не подкрадётся к постели, не замрёт в изголовье.

Ветер шелестит белыми занавесками, капли солнечного дождя стучат по подоконнику, словно по ксилофону, выбивают из старого дерева тихую-тихую музыку. И Птица заводит негромкую песню на тягучем языке, где каждое слово — будто густой и пряный шоколад, который пить только медленно и мелкими глотками, будто запах собранных в ночи трав, от которых кружится голова и сквозь стены проступает близкий и знакомый лес.

Каждое слово тягучей и странной песни — цветастый узелок в общий узор колыбельной, и так важно доплести всё до конца, замкнуть в колдовской круг, нанизать пару бусин из самых тёплых воспоминаний, добавить с десяток собственных перьев, опустить на грудь — туда, где клубится боль...

И пускай нити колыбельной въедаются в кожу охранным амулетом, пускай бусины едва слышно перестукивают друг с другом, напоминая о самом хорошем, пускай перья щекочут рёбра — и боль чистым и звонким смехом вырывается из груди, оседает на подушке, на стенах, на играющих с ветром занавесках — но только не внутри, где ей совершенно не место; ну почему же боль сама не может этого понять?..

Птица вплетает в узор колыбельной последнее слово; замолкает, украдкой промакивает лоб рукавом. Солнечный дождь, приняв кивок в благодарность, тихо выскальзывает на улицу и отправляется гулять по чужим подоконникам; ветер оставляет в покое занавески и прикрывает за собой оконную раму.

Волк безмятежно спит, устроив руки под щекой, и так широко улыбается во сне, что Птице чудится: боль всё поняла и сдалась, отступила, позорно дала дёру в открытое окно, и теперь не обязательно так торопиться, чтобы успеть изобразить на стенах десять тысяч дверей, теперь впереди целая жизнь, можно столько всего успеть...

Но по лицу у Волка пробегает тень; он кашляет в подушку, и Птица опускает руку на его грудь.

— Я здесь, — шепчет она, — слышишь? Здесь я, здесь моё колдовство, и никто не украдёт твой спокойный сон, не утащит твоё дыхание. Спи, мой хороший, не о чем беспокоиться.

Волк наконец откашливается; некоторое время дышит хрипло, но потом затихает, и только вздымается под одеялом его грудь. Птица нежно вытирает его влажные губы, целует в лоб и бесшумнее кошки уходит на кухню. Там она тщательно закрывает дверь, чтобы ни единой щёлки не осталось, распахивает окно и набивает вишнёвым табаком потрескавшуюся от времени трубку.

Может быть, однажды эта смертельная слабость приведёт её к тому же краю, что и Волка; но лучше бы вместо Волка, честное слово, какая жестокая несправедливость — случаться с тем, кто к этому не готов, и обходить стороной того, кто с самого детства со смертью на «ты».

На «ты» со смертью — это, конечно, здорово, только вот смерть несговорчива и ни за что не желает торговаться. Проще было бы заложить душу дьяволу — будь он не одной из человеческих выдумок. А так — некого просить о помощи, давай-ка сама, ты же ведьма, ты умеешь выигрывать, как не умеет никто иной; давай, отыщи общий язык с болезнью, предложи ей горсть того, что она сочтёт золотыми монетами, выкупи у неё такую дорогую человеческую жизнь. Кто, если не ты?

Допив остывший чай, Птица одним прыжком забирается на подоконник и прижимается щекой к холодной раме. Время давно перевалило за полночь, и не разберёшь, закат теплится на горизонте или рассвет. Часа через три-четыре вставать на работу, но у Птицы сна ни в одном опухшем глазу, хоть от усталости и ноют виски. Птица кутается в шерстяной платок и, щурясь, вглядывается в дым, надеясь выпытать у него рецепт если не избавления от боли, то хотя бы её облегчения.

Вишнёвый дым касается пальцев и улыбается хитрой вишнёвой улыбкой. С ним, пожалуй, удалось бы сторговаться, обменять достойную плату на пару-тройку нужных записей в книгу с пламенем на обложке — танцуй, ведьма, танцуй и помни, кто ты есть, помни, что никто, кроме тебя.

Но чем заплатить вишнёвому дыму?

Вишнёвый дым не признаётся, хитро улыбается ещё с десяток секунд и, пожав плечами: упустила шанс, — утекает в распахнутое окно. Птица докуривает, спрыгивает с подоконника; вытряхивает табак, закрывает раму и, зябко передёрнув плечами, возвращается в комнату.

Волк тихо спит, вцепившись в край одеяла, и только тревожные складки на лбу выдают, что сны ему снятся не самые спокойные.

— Я здесь, — с усталой улыбкой повторяет Птица и, устроившись рядом, касается губами щеки.

Не просыпаясь, Волк заключает её в объятия и осторожно прижимает к себе; и Птица, расслабившись в кольце его тёплых рук, всё-таки закрывает глаза и проваливается в пустые и тёмные сновидения, где никак не поймать за хвост хохочущую смерть, а время наступает на пятки шелестом стрелок.

Поднимается она безо всякого будильника: внутренние часы пробуждают ровно в восемь, ни минутой позже. Волк сопит рядом, не выпуская из объятий, и так хочется никуда не идти, провести этот день только с ним: кто знает, сколько таких дней им осталось? Но, может, на получаемые деньги удастся выкупить жизнь у кого-нибудь более приземлённого, чем несговорчивая смерть; а значит, надо заваривать чёрный-чёрный чай и спешить на работу.

— Я здесь, — вместо «доброго утра» шепчет Птица, и Волк приоткрывает глаза. — Мне пора уходить; но я мысленно буду с тобой, слышишь?

Волк медленно кивает и молча касается её запястья, проводя пальцами по ловцу снов, который сам нарисовал пару дней назад. «Я тоже буду с тобой», — понимает Птица и, коснувшись губами его губ, выбирается из постели.

Горькая усталость заполняет по самую макушку, плещется внутри, и даже не хочется разбавлять её чёрным чаем или запахом вишнёвого табака. Птица одевается, набрасывает алый плащ и тенью выскальзывает из квартиры, бежит по ступенькам, впервые выходя на работу обычным, человеческим, путём, а не прыгая в окно.

Чудится, будто именно так, приблизившись к обычной, человеческой, жизни, она сумеет хоть что-нибудь да исправить.

***

Птица впервые добирается до работы на метро. Подземный ветер встречает её посреди эскалатора, холодными пальцами сжимает запястье — таким знакомым жестом, что Птица невольно вздрагивает. То ли свет неровно ложится, то ли усталость даёт о себе знать, но мерещится, что у подземного ветра рыжие волосы и самодовольная улыбка на губах.

— Я всё равно буду ставить на жизнь! — заявляет Птица так громко, что оборачиваются другие утренние пассажиры, и бросается вниз по эскалатору, до сжатых зубов молясь, чтобы алые кеды не вздумали поскользнуться в самый неподходящий момент.

Она успевает заскочить в отходящий поезд и, опустившись на свободное место, переводит дыхание. От прикосновений подземного ветра до сих пор бегают мурашки; и Птица в волнении потирает запястье. Нарисованный ловец снов жжёт пальцы, и сквозь гул метро проступает тихий шёпот: «Я здесь, я буду тебя охранять».

Птица хочет по-детски затопать ногами, закричать: «Молчи, дурачок, это я, я буду тебя охранять, а ты береги силы!» — но поезд останавливается, распахивает двери, и в вагон втекает подземный ветер.

Опустившись рядом, он качает головой: ты не так поняла, я вовсе не за тем пришёл. «А за чем?» — пожимает плечами Птица. Подземный ветер приподнимает чёрную юбку, гладит холодной ладонью колено. «Хочешь, он будет жить? Тебе не так уж много надо сделать».

Птица кусает губы. Согласна на что угодно, да? И в том числе довериться подземному ветру, который гуляет где захочет, всё на свете слышит, и нет для него никаких законов...

Подземный ветер запускает пальцы под тёплую бежевую водолазку, и Птица, мотнув головой, отвечает ему холодным взглядом: «Я не собираюсь иметь с тобой дел». «Ну и дура», — фыркает подземный ветер и утекает в тоннель на следующей станции.

Птица выходит через одну; поднимается к солнцу и, щурясь, тихо-тихо просит:

— Пожалуйста, кто-нибудь, забери меня... нас из этой ужасной реальности.

Никто не спешит спускаться с небес, хоть полчаса топчись на месте в ожидании чуда. И Птица, вздохнув, отправляется на работу — копить деньги и выкупать чужую — родную — жизнь.

***

Вечером, возвращаясь домой всё на том же злосчастном метро, Птица, уже не сдерживаясь, плачет в ладони. Сдают нервы — и вместе с ними сдаёт вера в чудеса, в справедливость мира, который мог бы подсуетиться, не такие уж они плохие люди, в конце-то концов, за что это всё...

Сдаёт вера в чудеса и справедливость — и крепко держится вера в себя. Кто, если не ты? Кто, кроме тебя?

По дороге через парк Птица, не выдержав, падает на колени в траву и шепчет одними губами:

— Пожалуйста, пусть это всё будет сон, пусть мы проснёмся в одной постели за пять минут до рассвета, и всё будет впереди, и ничего не страшно.

С трудом переведя дыхание, Птица вытирает глаза рукавом и шепчет быстрее, в глубине души ещё надеясь достучаться хоть до кого-нибудь:

— Пожалуйста, можно я заберу его боль? Можно ко мне придёт его смерть? Можно он будет жив и здоров? Можно я переступлю порог, а он снова рисует двери на стенах и смеётся так же, как прежде, и нет никакого кашля, и нет никакой боли, только чистый и звонкий смех? Можно, пожалуйста?..

Птица бессильно валится в траву, и слёзы капают на алый плащ.

Хочется выть от отчаяния, хочется звать на помощь, чтобы кто-нибудь добрый всё решил, всё исправил, кто угодно, но только не я, не взваливайте это на мои плечи.

Хочется вернуться в метро, перескочить через поручни, слететь вниз по эскалатору: где ты, подземный ветер, я на всё согласна, только сделай так, чтобы он был жив и здоров, а со мной твори что пожелаешь!

Хочется никогда не открывать глаза, не возвращаться в реальность — будто пока ты лежишь здесь, времени не существует, никто не заходится в надсадном кашле, никто не вытирает окровавленные губы, и ничего не растёт у него в груди...

Хочется, не хочется — а надо.

Надо подняться — кто, если не ты?
Надо вытереть слёзы — кто, кроме тебя?

Надо отряхнуться, натянуть улыбку и идти к Волку.

Чтобы всегда быть здесь.