«Ах если бы я был кем-то другим, я бы такое смог, такое сотворил...»
Но не обязательно быть кем-то иным, чтобы вернуть весну.
***
— Весна, — вздыхает Часовщик, уткнувшись лбом в оконное стекло. — Весна, весна на улице, весенние деньки...

Улица, правда, не считает, что на ней уже наступила весна; и точно так же не считают остальные улицы, проспекты и площади. В общей сумме — больше сотни противовесенних бунтарей. И как с такими, скажите на милость, город может разогнать зимний полумрак, заставить дома цвести, а воздух — ненадолго отпустить запах механизмов и тяжёлый смог?

— Надо ему помочь, — бормочет Часовщик; приоткрывает оконную створку и, высунувшись наружу, пытается почуять хоть что-то отдалённо напоминающее весну.

В воздухе весной и не пахнет; и вместо пения птиц город наполняет едва уловимый скрежет Механизма, которому вторят человеческие шаги и голоса.

Часовщик закрывает окно и качает головой. Городу надо помочь; но что может сделать он, которому до вызова весны — как до лицевой пешком, то есть совсем никак, не-воз-мож-но.

«Если бы я был Музыкантом, — думает Часовщик, собирая в стопку бумаги, разбросанные по столу, — я бы сыграл такую мелодию, что весна бы сама, по доброй воле, пришла».

Взять бы флейту у Къяррэ да пройти по улицам, насвистывая что-то лёгкое и прозрачное, по-настоящему весеннее, чтобы на серых мостовых расплывались цветные следы... Но кто же научит на этой флейте играть? А Къяррэ не знает ни одной весенней мелодии, вся его музыка слишком темна и опасна, чтобы играть её в городе.

— Поставь чайник, — негромко просит Часовщик, на мгновение прекратив шуршать бумагами; и Птиц, бесшумно спрыгнув с подоконника, послушно водружает чайник на плиту.

«Если бы я был Художником, — думает Часовщик, ставя в стакан измазанные чернилами перья, — я бы написал такую картину, такое весеннее отражение города, что сам бы город непременно зацвёл».

Но что можно изобразить краской, если привык иметь дело с чернилами и чертежами? Пускай чертежи кривые, пускай порой от руки, но это всё-таки не картины, там не нужно изображать траву, прорывающуюся сквозь мостовую, и прозрачное небо, и отблески солнца в оконных стёклах.

«Если бы я был Алхимиком, — думает Часовщик, отмывая с пальцев чернильные пятна, — я бы намешал таких магических зелий, что цветы проросли бы прямо сквозь каменные улицы и кирпичи домов».

Но в алхимии он не знает толка от слова «совсем»; значит, не видать ему ни философского камня, ни сокровенных алхимических тайн, ни весны. А намешать можно только заварной чай из разных упаковок — и от него, увы, ничего нигде не прорастёт.

Часовщик молча оборачивается, и Птиц отвечает таким же молчаливым покачиванием головы: нет, чай я не буду. Тогда Часовщик заливает кипятком своё «алхимическое зелье» и, усмехнувшись этой странной ассоциации, садится за стол.

«Если бы я был Жрецом, — думает Часовщик, помешивая ложкой плавающую в кружке траву, — я бы устроил масштабное жертвоприношение: подарил природным силам чьё-нибудь сердце или поджёг дом, чтобы он полыхал так ярко, что зима убежала бы прочь, сверкая босыми и чуть обожжёнными пятками».

Но о каких жертвоприношениях можно говорить, если неизвестно, как именно проводить ритуал, к каким силам природы обращаться, и главное — где взять подходящее сердце? Понятно же, что на абы какое сердце весна не откликнется; нужно то самое, особое, весеннее...

Нет, положим, есть человек, который однажды одалживал сердце и без особых вопросов одолжит его ещё раз; но отдавать его сердце каким-то там природным силам ради весны, которая рано или поздно всё равно наступит, — непозволительная роскошь и несусветная глупость.

«Если бы я был кем-то другим... — думает Часовщик, печально подперев голову рукой. — Но я — всего лишь Часовщик, и даже не потому, что разбираюсь в механизме часов; то есть разбираться-то разбираюсь, но это не меняет дела, потому что я всего лишь...»

— Не всего лишь, — тихим шёпотом поправляет Птиц; и Часовщик даже не задаётся вопросом, прочитал он мысли или услышал невольное бормотание. — Не «всего лишь», а «же».

— Я же Часовщик... — он пробует на звук и вкус. — Я же Часовщик, я разбираюсь в механизме часов, и это значит...

Кружка, полная травянисто-алхимического зелья, остаётся на столе; а Часовщик в прихожей торопливо надевает пальто, не забывая, конечно, про шарф и перчатки, потому что на улице зима — пока ещё зима.

Птиц, не услышав запрета, соскальзывает с подоконника и верной тенью летит следом.

Едва оказавшись на улице, Часовщик сразу же понимает, что идти надо на центральную площадь — может, потому, что, если верить картам, она находится как раз в центре города; и тогда город становится точно бы циферблатом часов, а площадь — его сердцем. И хотя проворачивать циферблат удобнее не в центре, а с края...

Часовщик трясёт головой. Надо идти на центральную площадь — и пускай горят в Пустоте все попытки внятно объяснить чутьё!

Ещё вчера центральную площадь должна была заполнить традиционная весенняя ярмарка, но какие гуляния с такой-то весной? Так что теперь её заполняет пара-тройка паромобилей — и то временно, ведь их водители и пассажиры явно спешат по делам, — и кучка бездельников, которым делать нечего, кроме как шататься по городу в разгар дня, когда все нормальные люди работают.

«А ты тоже бездельник, да?» — подначивает внутренний голос, но Часовщик не успевает ничего ответить: ноги ощущают скрежет воображаемых часов прямо сквозь подошвы ботинок.

Птиц замирает позади, почти вплотную, и Часовщик ухом чувствует его горячее дыхание. Сейчас бы как-то объяснить свою остановку, рассказать, зачем он вообще пошёл на площадь, — но в такой момент слова только помешают, только спугнут настрой. Да и Птицу, верному ученику и слуге, не составит труда самому обо всём догадаться.

Часовщик закрывает глаза, отрезая одну из связей с отвлекающей реальностью. Его трясёт — не то от волнения, не то от радости, не то оттого что скрежет воображаемых часов продирает всё тело, заставляя дрожать не только кончики пальцев, но и зубы; а поскольку зубы просто так дрожать не могут, они стучат. Со стороны, пожалуй, это выглядит трусостью...

Но какая разница, как это всё выглядит со стороны, если сейчас он нужен всему-всему городу?!

Часовщик делает шаг вперёд, ещё один; всё — почти на ощупь, ведь глаза по-прежнему закрыты, а скрежет теперь забивает ещё и уши. Если какой-то упрямец на паромобиле решит преподать жестокий урок невнимательному пешеходу, это будет конец.

Птиц легко, но настойчиво придерживает за плечо. Часовщик послушно замирает — и кто-то, судя по дуновению ветра, проезжает почти у самого лица, задев разве что полу распахнутого пальто.

Всё, на что хватает Часовщика, — благодарно кивнуть; и, конечно, продолжать шагать вслед за скрежетом к самому сердцу часового механизма.

Через несколько шагов ноги отказываются идти дальше; и не просто отказываются, а подламываются-ломаются прямо в коленях, и приходится упасть на мостовую. Скрежет заполняет всё естество; Часовщик словно бы сам превращается в скрежет, в механизм воображаемых часов, в нечто нечеловеческое, нематериальное, готовое вырваться из тесной оболочки и разлететься по всему городу.

Кто-то сжимает... руку — да, надо же, у него ещё есть руки, и ноющие колени тоже есть, он пока никуда не улетел, он стоит на площади, прижав ладони к самому сердцу воображаемых часов; и это значит...

Ладони точно прилипли, но Часовщику и не нужно их отрывать. Достаточно всего лишь повернуть их вместе с циферблатом, вместе со всем городом — но не реальным, не материальным, а таким же воображаемым, как и часы.

Часовщик проворачивает; и ещё; и ещё; и на оставшиеся пару пальцев...

Уши облепляет непривычная гулкая тишина. Часовщик молчит, боясь пошевелиться. Может, он всё-таки оглох из-за скрежета: грохотал-то механизм знатно, чуть все мозги не вышиб?

Ладони в мокрых перчатках медленно отлипают от мостовой. Вдохнув и выдохнув, Часовщик убеждается, что всё ещё способен воспринимать мир через уши, — и решается открыть глаза.

Он сидит на тихой-тихой площади, по которой расползаются непривычно цветные кляксы. Совсем близко, почти над самой головой, щебечут птицы; а на домах распускаются первые цветы.

Птиц молча садится рядом и кладёт голову на плечо.

«Я не "всего лишь", — думает Часовщик, приобнимая его рукой в грязной и мокрой перчатке. — Я "же"».

В городе пробуждается весна.