О скачке между реальностями и поиске выхода из этого замкнутого круга.
***
Кукловод выходит на крышу. Или, может, не выходит, а выползает на четвереньках — потому что ужасно боится высоты и одна мысль о том, что под ним врастают в землю пять этажей, вызывает головокружение и почти животный порыв вцепиться в несуществующие перила.

Перил нет — прыгать будет проще: достаточно подтолкнуть себя к краю и как будто невзначай перевалиться и полететь вниз, лицом в асфальт; да и всем остальным, по факту, в асфальт тоже.

Вот только Кукловод ещё не решил, выходит он или выползает; он даже не решил, зачем ему нужно на крышу и, по итогам, нужно ли вообще, если болезненной страстью к самоубийству он никогда не страдал.

Кукловод сидит в кресле — то есть не сидит, а лежит, свернувшись клубком, потому что в комнате холодно, окна почти нараспашку, а за бортом — минус два по Цельсию или плюс двадцать восемь по Фаренгейту.

Кукловод не знает, почему это запомнилось и откуда оно вообще застряло в памяти. Он предпочёл бы знать, откуда в его голове взялись мысли о крыше и почему он стоит во весь рост на холодном металле и щурит глаза, слезящиеся от ветра.

Хлопает створка окна, возвращая в реальность звоном разбитых стёкол.

Или не в реальность?

Кукловод точно знает, что ждёт автобуса на остановке, забравшись на скамейку с ногами. Во рту — привкус жжёной бумаги, в пальцах — сигарета, у самого носа — дым. Туда-обратно проезжают машины, а нужный автобус никак не приходит; а память никак не подсказывает, какой же автобус он ждёт. «В Финляндии, — вместо этого шепчет память, — на автобусах есть кнопка для открытия дверей, такое полное самообслуживание, знаешь ли». Не знаю, качает головой Кукловод, я никогда не был в Финляндии и не слушал рассказов про неё, откуда мне знать? Я даже книг не читал, только сидел на остановке и курил; у меня даже нет прошлого, всё моё прошлое началось в тот момент, когда я осознал себя сидящим на остановке и курящим сигарету в ожидании неизвестного автобуса.

Интересно, затягивается Кукловод, могу ли я осознать себя, например...

Кукловод лежит, задрав голову к потолку, а ноющие руки безвольно колышутся вместе с водой. Шумит кран — чтобы заглушать случайные стоны и всхлипы, ведь оказалось, что резать вены не так легко и приятно: пальцы дрожат, лезвие задевает не ту кожу, которую надо задевать; надавить сложно, а надавить и провести — ещё сложнее.

Окровавленная вода выталкивает тело уже не так, как простая вода, потому что сила Архимеда зависит от плотности жидкости, а плотность чистой воды и плотность воды, перемешанной с кровью, — вещи разные. Кукловод бы даже посчитал, но он не знает ни плотность крови, ни плотность конкретно этой кровавой воды, ни свой объём. Знает только жэ — ускорение свободного падения, десять или девять и восемь метров в секунду за секунду, зависит от точности расчёта.

«Ро-вэ-жэ, — бездумно повторяет Кукловод. — Ро. Вэ. Жэ. С такой силой меня выталкивает на поверхность, а я упорно тону, потому что мой вес, мой эм-жэ больше, чем ро-вэ-жэ. Больше ровно во столько раз, во сколько моя ро больше ро воды в окровавленной ванне».

«Я тоже лежал в окровавленной ванной», — думает Кукловод, но думает не своим голосом, а цитатой из песни, название которой упорно не вспоминается. Там было что-то про ребёнка, что-то про девочку с глазами, как у дикого зверя, дикого клыкастого зверя... Неужели кровь так быстро покидает мозг, отрезая сознание от памяти?

Шумит вода. С потолка почти осыпается штукатурка. Кукловод пробует осознать себя кем-то и где-то ещё — но вода по-прежнему шумит и кусочек штукатурки приземляется ровно на кончик носа.

Вот и ладненько, думает Кукловод, приехали в точку отсчёта. Значит, это и есть реальность, это и есть самое осознанное осознание себя — то есть меня. Значит, придётся умирать.

Кукловод закрывает глаза и умирает. Вернее, он хочет умереть, но умереть его не хочет совсем, даже по принуждению, даже с учётом порезанных вен и прибывающей в ванне окровавленной воды.

Кукловод опускает голову, медленно съезжает на дно и вдыхает красную воду — столько, сколько вмещают лёгкие. А потом так же спокойно выдыхает, будто это самый обычный воздух, ничего нового.

Умереть его не хочет; умереть, должно быть, давно вышло из ванной, не обращая внимания, и ушло к тому, у кого с ним взаимные чувства.

Кукловод пожимает плечами, вылезает из ванны, для порядка кашляя — потому что положено кашлять тем, кто вдохнул воду; закрывает кран, заворачивается в полотенце и шлёпает босыми ногами в комнату, оставляя за собой путь из кровавых капель.

В реальности так не бывает — значит, он неправильно себя осознал, не то принял за настоящую осознанность.

Где я, спрашивает у самого себя Кукловод и осознаёт, что не спрашивает, а говорит, потому что ему не хватает вопросительного знака. Листок на столе оказывается очень кстати; Кукловод собирает с предплечья немного крови, рисует загогулину с точкой и пробует ещё раз:

Где я?

Всё отвечает молчанием. Кукловод готов плакать от бессилия, но жидкости в теле и так осталось мало, лучше не тратить её на такие пустяки, как расстройство из-за тишины — которую к тому же легко исправить, ведь он-то не молчит.

— Где я? — негромко спрашивает Кукловод, и вопрос повторяется не один раз, отражаясь от стен, пола и потолка: где я?, где я?, где я?

«Посмотри на руки», — отвечает комната, отвечает не вслух, а кровавыми буквами, которые сами собой выписываются на стене:

ПоSSmоttрii нA RYккi.

Даже такой ответ-совет лучше, чем молчание. И Кукловод послушно подносит ладони к лицу.

Ладони усыпаны чёрной чешуёй; чешуя блестит и переливается в свете выключенной лампочки. Вместо ногтей из пальцев растут жёлтые кривые когти, и это явно не те руки, которые должны у него быть, но других не находится, даже из задницы не растут, хотя в жизни, помнится, росли, пускай и метафорически.

А в ушах почему-то шумит, всё громче и громче, не то от потери крови и близости обморока, не то от потери ориентации и контроля над собой и близости... поезда?..

Кукловод осознаёт себя стоящим на тёмных железнодорожных путях. В лицо бьют лучи, оглушает гудок. «Жаль», — коротко вздыхает Кукловод и прыгает в никуда, потому что остальную часть пространства он осознать не успел.

Пространство осознаётся само и встречает ударом булыжника в лоб и твёрдым гравием под рёбра. Поезд убегает куда-то вдаль, а Кукловод никуда не убегает, потому что вначале надо хотя бы перевернуться на спину; но и тогда не легче: перед глазами сияют звёзды, попробуй убежать.

А может, не перед глазами, а в небе?

Кукловод лежит на твёрдом гравии и смотрит на тёмное-тёмное небо, усыпанное звёздами. Выходит, города поблизости нет, ведь городские огни заглушают мерцание звёзд. Выходит, надо будет ориентироваться по мху на ближайших деревьях и по направлению ветра и идти хоть куда-нибудь, надеясь, что город сам попадётся на пути. Ещё можно шагать по рельсам, как по дороге из жёлтого кирпича, или попробовать застопить поезд, выскочив перед ним и отчаянно распахнув душу: гляди, я не замышляю ничего плохого, возьмите Алису с собой!

Звёзды плывут перед глазами, и виной тому то ли слёзы, то ли усталость. Кукловод закрывает глаза, чтобы не мешали смотреть на звёзды, и засыпает впервые за много осознаний.

То ли во сне его макушка страстно целуется с рельсом, то ли мысли в голову теперь посылает земной электрический ток — так или иначе, Кукловод подскакивает, точно от удара или разряда.

Инженер!

В самой реальной реальности у него точно был Инженер; или он был у Инженера; но это сути не меняет, важно, что они были вместе, а теперь — нет, теперь по отдельности.

Кукловод садится на гравий и чешет ноющее в груди что-то, которое искренне страдает без Инженера, не то чтобы как без руки или ноги, но без горячего чая, вкусного пирога, тёплой постели и других вещей, не слишком нужных для существования, но совершенно точно это существование скрашивающих. Если Инженера нет — его надо отыскать. Надо осознаться там, где есть Инженер, и больше никуда не выосозновываться.

Кукловод привычно вдыхает, но воображение подводит, не в силах забросить в ситуацию «я нахожусь рядом с Инженером». Кукловод вдыхает ещё раз, силясь осознать себя на кухне — но только чтобы рядом сидел Инженер; и ещё — на скамейке в парке, сжимающим руку Инженера; и ещё — в постели, уткнувшимся носом в плечо Инженера.

Лёгкие заканчиваются, и Кукловод выдыхает; перебирает мазутный гравий, кусает губы; замечает, что небо давно не тёмное, а сияющее солнцем; поднимается и шагает вдоль рельс.

Деревья по пути не попадаются совсем, часов на руке нет, поэтому Кукловод даже не знает, в какую сторону света он проложил свой маршрут и не свернёт ли по дороге. На всякий случай он вытягивает руку, поднимает большой палец и шагает дальше, немного надеясь всё-таки что-нибудь да застопить, не зря этот жест известен всем вокруг.

За спиной гудит очередной поезд, и Кукловод, не глядя, отходит от рельс, чтобы наглый машинист, промчавшись на всей скорости, не оторвал ему руку вместе с волшебным автостопным жестом. Однако наглый машинист почему-то не проезжает рядом, а упрямо держится за спиной, будто ему не хватает места, будто его локомотив шириной в десять метров и может оторвать не только руку, но и голову.

— Что ты делаешь? — интересуется сзади наглый машинист, и Кукловод оборачивается.

Локомотив у наглого машиниста совсем маленький, синий и одинокий в том смысле, что не тащит за собой ни один вагон. У самого наглого машиниста тёмно-синий взгляд и чуть горбатый нос, короткие чёрные волосы и выступающий кадык. Кукловод замечает это за долю секунды и мысленно пожимает плечами: зачем он это сделал?

— Я стоплю, — спокойно отвечает Кукловод и продолжает идти по мазутной траве; а наглый машинист продолжает ехать рядом в маленьком синем локомотиве.

Пройдя с пять шагов, Кукловод поправляется:

— Или стопаю.

Наглый машинист пронзает его тёмно-синим взглядом, кажется, сам того не желая, и взъерошивает волосы, демонстрируя выступающие на предплечьях вены.

Кукловод чешет затылок и приходит к окончательному варианту:

— Я ловлю попутку. А ты?

Наглый машинист не успевает ответить, потому что Кукловод запинается о камень и падает на гравий, сдирая колени сквозь джинсы — а джинсы, как ни странно, при этом остаются абсолютно целыми.

— А я еду в город, — равнодушно сообщает наглый машинист. — Подвезти?

Кукловод поднимается, задирает штанины и стряхивает с разбитых коленей гравий, просочившийся через ткань. Сейчас бы не измазанный в мазуте подорожник, чтобы пожевать и залепить царапины, но подорожника нет, а значит, переходим к следующему действию.

— Давай, — соглашается Кукловод.

Наглый машинист распахивает дверь кабины, и Кукловод прямо на ходу забирается внутрь и усаживается на пол, позади наглого машиниста в высоких бежевых ботинках и тёмно-синих джинсах, немного светлее, чем взгляд, но из того же цветового семейства.

«Таких семейств не бывает», — уверенно заявляет Кукловод, но продолжает сидеть на полу и глядеть на машиниста. Сейчас самое время, чтобы в очередной раз осознать себя где-то ещё, а лучше — где-то рядом с Инженером; но, видать, у осознания закончился лимит или ему нужна перезарядка, потому что ничего упрямо не осознаётся.

— Хочешь горячего чаю? — не оборачиваясь, предлагает наглый машинист. — И яблочного пирога.

— Хочу, — соглашается Кукловод, отмечая, что это уже вторая согласная реплика одному и тому же человеку. Не то чтобы он нарушал этим какие-то правила или данные клятвы, но просто забавно.

— Возьми там, — наглый машинист указывает куда-то в глубину локомотива, который внутри кажется больше, чем снаружи.

Кукловод идёт вслед за его жестом, будто бы светящимся в полутьме таким же тёмно-синим цветом, как взгляд, и обнаруживает стол с кружкой чая и целым порезанным пирогом.

— Спасибо, — благодарит Кукловод не совсем внятно, потому что голод сильнее, руки сами хватают кусок, зубы сами вцепляются и жадно жуют, горло само глотает.

Наглый машинист ничего не отвечает, молча следит за дорогой, хотя за ней, казалось бы, не надо следить, только если здесь не выскакивают на рельсы какие-нибудь придурки, которым стукнуло в голову осознаться посреди жэдэ-путей или что-нибудь застопить.

Кукловод съедает два куска и выпивает кружку чая; а потом голод и смущение наконец уравновешиваются, и Кукловод возвращается обратно, чтобы усесться позади наглого машиниста и сидеть, пока не перезарядится осознатор или локомотив не прибудет в город.

«DDолGо zhDаТь», — сообщает металлический пол локомотива кровью, натёкшей из-под джинсов; неужели так серьёзно расцарапался, что умудрился всё вокруг залить?

Но вместо того чтобы задрать штанины и проверить, Кукловод ложится на бок и закрывает глаза, слушая, что поют рельсы под аккомпанемент колёс. Рельсы явно намерены петь колыбельную, и тихие колёса с ними солидарны; Кукловод не спорит и не пытается подняться, Кукловод молча слушает и снова засыпает, будто раньше никогда не спал и теперь пытается отоспаться за всю недолгую-долгую жизнь.

Когда он просыпается, вокруг ничего не изменилось: наглый машинист ведёт локомотив в какой-то абстрактный город, в небе сияет солнце, а кусков пирога съедено только два, будто наглому машинисту питаться совсем не нужно.

— Ты спал четыре дня, — равнодушно сообщает наглый машинист.

— А город? — недоумевает Кукловод, голодный как собака, но и непонимающий ничуть не меньше.

— Едем, — уклончиво и непонятно отвечает наглый машинист.

За четыре дня ни одного города — не бывает; и осознатор до сих пор не перезарядился. Что-то нечисто, что-то запутанно; хочется разобраться, всё выяснить и найти Инженера.

Кукловод съедает ещё кусок пирога, запивает чаем из кружки и усиленно думает. Ни одно из тех знаний, которые вспомнились во время осознания себя то здесь, то там, явно не пригодится: Инженера не отыскать ни по температуре, ни по финляндскому автобусу, ни по формуле силы Архимеда. Но почему-то память больше ничего полезного не говорит, кроме того что можно ещё раз взглянуть на руки.

Ладони как ладони, ногти как ногти, только пальцев почему-то шесть на каждой и шевелятся они не в ту сторону, куда их шевелишь.

Сон, понимает Кукловод. Значит, ждём перезарядки осознатора и вперёд.

Но пока осознатор не спешит приходить в себя, Кукловод усиленно ворошит память воображаемой кочергой, силясь вспомнить хоть что-нибудь про Инженера. Память с неохотой, но соглашается рассказать, что Инженер никогда не отталкивал его поцелуи; а ещё у него была татуировка на левой лопатке и родимое пятно на задней стороне шеи.

Кукловод оглядывается в поисках Инженера и натыкается взглядом на родимое пятно — именно там, где ему и надо быть; видимо, слишком хорошо натыкается, потому что наглый машинист даже почёсывает пятно.

«Никогда не отталкивал поцелуи» или «татуировка на левой лопатке» — что проще узнать? Сорвать с него одежду под предлогом «я замёрз»? Или притянуть к себе и впиться губами в губы?

— Эй, — негромко окликает Кукловод, а сам подходит ближе и ближе, чтобы оказаться вплотную ровно в тот момент, когда наглый машинист обернётся и переспросит: «Да?»

— Да? — обернувшись, переспрашивает наглый машинист, и Кукловод хватает его за плечи и касается губами губ, понимая, что за неугодные действия его могут и вышвырнуть прямо в окно, чтобы разнообразить дуэт колёса-рельсы.

Наглый машинист почему-то никуда не вышвыривает. Наглый машинист растворяется в воздухе вместе с локомотивом, чаем, яблочным пирогом, рельсами, твёрдым гравием, взошедшим солнцем и небом.

***

Кукловод выходит на крышу, ни капли не дрожа от страха, встаёт почти у самого края и как бы невзначай толкает себя вниз.

Кукловод замерзает, скрючившись в кресле.

Кукловод заходит в долгожданный автобус и в середине пути врезается вместе с ним в остановку.

Кукловод с упоением режет вены, бормочет под нос отрывок из песни и захлёбывается окровавленной водой.

Кукловод...

***

Кукловод лежит в кровати, укутавшись в одеяло по самые уши, и прижимает к себе тёплого Инженера. Пальцев на руках ровно пять, ладони покрыты кожей и узорами, по которым, говорят, можно предсказать судьбу, осознать себя в другой реальности больше не получается.

И всё хорошо; и Инженер улыбается во сне, и пахнет...

мазутом и яблочным пирогом.