Когда наделяешь персонажа практически-всё-могуществом, он становится чересчур самостоятельным, и возникает вопрос: «А кто кого придумал?»
***
Я не могу удержать его в руках. Он кружится ослепительно рыжим вихрем, сметая всё на своём пути. Авторско-персонажевые нити истончаются с каждым оборотом вкруг себя, становятся едва различимыми в неровном колыхании воздуха. Не хватает ножниц — щёлк-щёлк, сеть на полу, сво-бо-да!

— Ты думала, что можешь контролировать Вселенную? — заливисто смеётся он, меняя обличия одно за другим: острые зубы, рыжий хвост, гитара за плечом. Лишь неизменный зелёный шарф заверяет: он — по-прежнему он, как бы ни выглядел, а значит, ещё не всё потеряно.

Я не знаю, насколько уместно слово «потеряно». Если он уйдет, если перестанет быть тем-кого-я-спокойно-контролирую, то чем это назвать: потерей или обретением? Я не знаю, цепляться мне за нити или стараться оборвать их как можно скорее, чтобы не затянуло-притянуло к нему, к полубезумному нечеловеческому вихрю.

Но по авторско-драконьей привычке оставлять своё своим я до последнего не выпускаю его из рук. Человек против стихии — кто кого, ну?

Ответ очевиден — но я спорю. Имею полное право.

Он наматывает на пальцы полупрозрачные нити. Мои ноги скользят, я скольжу вместе с ними туда, к вихрю. Я ощущаю, как пульсируют наши сердца — совсем не в унисон, каждое в своём ритме, сильнее-слабее, громче-тише. Быть может, я себя обманываю, и это лишь моё сердце рвётся из груди так неровно и отчаянно.

Ослепительно рыжий вихрь принимает острозубое обличье — вероятно, первое попавшееся — и наклоняется так близко, что мы соприкасаемся носами.

— Ты не могла меня придумать, — шепчет он, крепко обхватывая мои руки. — Я многомернее. Ты не могла придумать того, чья мерность превышает твою.

Будь я сторонним наблюдателем, я бы решила, что здесь творится не то признание в любви, не то обмен нежностями: два человеческих существа заглядывают друг другу в глаза, трогательно держатся за руки и о чём-то шепчутся.

Я бы решила. Если бы не стояла напротив него. Если бы не видела этот полужизнерадостный-полузловещий оскал. Если бы не знала, что для нежностей и любви сейчас нет ни времени, ни повода.

Он читает мои мысли так же, как я чувствую его сердце. Он тянется к моим губам будто бы для поцелуя и выдыхает:

— Это я придумал тебя. Я. Придумал. Тебя.

— Глупости, — шепчу я в ответ. — Я ведь прекрасно помню, как всё происходило, как ты воплощался из одного-единственного слова. В начале было имя, знаешь?

— А если это было частью моего замысла? Если я придумал тебя, чтобы ты придумала меня? Если я придумал самого себя, чтобы придумать тебя и снова придумать себя?

«Кольцо, парадокс, невозможно!» — надрывается привычный разум. Будь он человеком-человеком, я бы сказала, что у него жар, что ему нужно под одеяло и чай с малиной как минимум. Но жар у многомерной сущности — ха-ха-ха!

— Не веришь, — разочарованно и почти отчаянно шепчет он. Обличье плывёт перед глазами, становится дымом-цветом и снова обретает резкость. — Не веришь! Доказательства, да? Ты же сама знаешь, как это сделать!

Он выпускает мои руки, стряхивает с пальцев нити и оскаливается уже без капли жизнерадостности.

Нити дребезжат. Нити — пуповина. Кто мать, кто дитя, кто кого питает, кто кого создал-воплотил? Кто умрёт, если нити оборвутся?

Разумеется, только один способ узнать. Риск? В этом ирреальном безумии невозможно не рисковать!

Я не чувствую страха — ни его, ни своего, лишь хитрую улыбку: давай узнаем правду. Потеря или обретение? Что я успею осознать за крохотные секунды перед смертью? Я беру ножницы, собираю нити в пучок и одним «щёлк!» разрываю связь.

Нити рассыпаются пеплом, утекают сквозь половицы. Мы стоим и глядим друг на друга.

Глядим.
Друг.
На.
Друга.