Воспоминания Ростислава Плятта о Фаине Раневской, 1988 год: «С ней невозможно было играть что называется «вполтона». Она посылала партнеру такой эмоциональный заряд, который требовал ответа не меньшей силы. А если этого не происходило, то начинало казаться, что Раневская подчиняет себе сцену. И это было не виной ее, а бедой, ибо при мощи своего дарования она и тратилась больше других. Я многократно ощущал это — и как зритель Фаины Георгиевны и как ее партнер. Познакомились мы давным-давно, потом встретились под одной театральной крышей, но играть вместе как-то не доводилось. А очень хотелось. Мы даже играли в одном и том же спектакле, но в разных сценах (вторая редакция «Шторма»), Любопытно, что это же повторялось и в кино: мы снимались вместе в «Подкидыше», в фильме «Слон и веревочка», но ни в одном кадре так и не встретились. Правда, партнерами были потом в фильме Г.В. Александрова «Весна», где Фаина Георгиевна уморительно играла экономку героини фильма Никитиной, Маргариту Львовну, проходимца Бубенцова, который домогался любви Маргариты Львовны, прельщенный ее жилплощадью. Эксцентрические буффонно-комедийные ситуации «Весны», казалось бы, не предвещали серьезной встречи в будущем, но встреча все же случилась четверть века спустя, и театральные остряки говаривали, что в «Весне» мы только пристреливались к нашим семейным отношениям, чтобы реализовать их в спектакле «Дальше — тишина». Как бы то ни было, тут мы стали супругами Купер, пронесшими через всю свою долгую жизнь трогательную, неувядающую любовь друг к другу. Старая мать, потрясенная своей неразделенной любовью к детям... Мне кажется, что эта тема у Раневской берет свое начало в грандиозной ее киноработе — роли Розы Скороход в фильме «Мечта», где мы с ней по-настоящему встретились впервые. Она играла главную роль, я — эпизодическую. Но я был свидетелем того, как рождалась у Раневской ее Роза, властная хозяйка меблированных комнат. Фаина Георгиевна в то время была еще сравнительно молодой женщиной, лет сорока, с худой и гибкой фигурой. Но она видела свою Розу более массивной, тяжелой. И наконец она нашла «слоновьи» ноги и трудную поступь, для чего каждый раз перед съемкой обматывала ноги от ступней до колен какими-то бинтами. Ощущение точной внешности исполняемого персонажа всегда питало ее, а уж нутра ей было не занимать: возбудимость, взрывной темперамент, моментами поднимавший ее Розу до трагических высот, — это все было при ней. Не могу тут же не вспомнить (по контрасту) ее знаменитую Маньку-спекулянтку из «Шторма» — какое это было пиршество неожиданных красок, приспособлений! Какая хищная сила таилась в ее глазах, в ее руках — обмороженных и от этого розоватых и пухлых, «загребущих». «Мечта» вышла на экраны в 1943 году, и с тех пор — не долговато ли? — Раневская жила в поисках роли себе по плечу, роли, которая смогла бы до дна утолить ее неуемную творческую жажду... Была Берди в «Лисичках», бабушка в «Игроке», были «Деревья умирают стоя», и уже на сцене нашего театра — «Странная миссис Сэвидж», а потом — Люси Купер... И публика спешила «на Раневскую», а Раневская потрясала даже во второсортной драматургии, да простят мне авторы двух американских «боевиков». Эта мысль каждый раз возникала у меня, когда мы выходили с ней на сцену в «Тишине». Как бы она сегодня ни играла, что бы ни говорила на сцене, она всегда была подарком для зрителей — такое эмоциональное богатство переполняло ее, переплескиваясь в зрительный зал. Она могла просто стоять и молча смотреть, устремив свои факельные глаза в пространство или на партнера — огромные глаза, то полные горечи, то вдруг сверкающие юмором, — и вы уже не могли оторваться от актрисы, ожидая какого-то откровения... Я написал: «...что бы она ни говорила» — и не обмолвился. Она любила импровизировать вообще, а уж в данном спектакле и подавно, понимая малую цену слов, написанных в роли. И в пределах заданного смысла иногда находила собственные слова, богаче авторских. Она была явно неравнодушна к хлесткой комической репризе и любила их выдумывать в любой, самой драматической роли — без юмора она существовать не могла. И в «Тишине», в эту, так сказать, «голубую» роль благородной матери, она привносит свой спасительный юмор. То, что ее актерское существо состояло из самых полярных красок и в нем прекрасно уживались и комик-буфф и трагик, Раневская доказывала неоднократно, и, в частности, играя Люси Купер. Когда на сцене была Раневская, в зале слышались и всхлипывания и взрывы хохота. И это же сочетание эмоций было на лицах зрителей, которые по окончании спектакля, чаще всего стоя, долго-долго благодарно аплодировали, вновь и вновь вызывая любимую актрису. Но играть ей становилось все труднее и труднее... Возраст, болезни подтачивали ее. В последних своих спектаклях она выступала, когда оставалось всего три года до ее 90-летия, но тратилась по-прежнему. Она страстно защищала «честь мундира» — звание актрисы. Она любила театр самозабвенно, но без громких фраз, без патетики. Она не могла бы сказать, подобно М.Г. Савиной: «Сцена — моя жизнь» — торжественность слов рассмешила бы. ее. Но по сути она имела право на такую фразу в ее точном смысле — сойдя со сцены, она умерла.»