Недавно я закончила читать роман чешского писателя Владимира Неффа «Императорские фиалки»
Книгу эту я знаю давно – одна из любимых книг моей мамы, а была она большим книголюбом.
И вот я решила перечитать «Императорские фиалки», потому что читала их очень-очень давно. И обнаружила, что совершенно забыла все подробности. Читала, как совершенно незнакомую книгу. И читала, не отрываясь.
И вот дошла я до рассказа о том, как Г.Г. Гане муж подарил новый прекрасный рояль. А Гана была хорошей музыкантшей и обладательницей великолепного сопрано.

«Стоило Гане как-то пожаловаться, что она забросила музыку, потому что на фортепьяно, оставшемся в доме Борна после покойной пани Лизы, играть невозможно — это допотопный инструмент с пятью педалями, из которых одна предназначалась для колокольчиков, другая — для треугольника, а третья — для испанского барабана, — и Борн, ни слова но сказав, приступил к делу. Не успела Гана, которая произнесла свою жалобу, одеваясь, чтобы идти в школу домоводства, вернуться домой, как на том месте, где много лет ютилось Лизано музейное фортепьяно, уже стоял новехонький, превосходный, черный, как ночь, рояль Бехштейна.
Увидев его, Гана ахнула и тут же взяла несколько аккордов. Борн, довольный тем, что доставил ей такую радость, хотел было произнести нечто трогательное, вроде того, что готов, мол, сделать все, все, что она пожелает, что только в его силах, ибо ему никогда не забыть, как ее доверие поддержало его, когда он уже почти терял веру в себя, но не успел он заговорить, как Гана запела, и нежный, чистый звук ее голоса вызвал у него дрожь сладостного изумления.
Гана пела романс, который пользовался особенно большим успехом в Градце Кралове, — нежную, мелодичную песнь Мендельсона на слова Шиллера о девушке, которая, вздыхая, бродит темной ночью по зеленому берегу и слезы, «слезы застилают ее глаза». «Das Herz ist gestorben, die Welt ist lеег», — «Душа умерла, пустынен свет, — рыдает несчастная девушка под рокот вздымающихся волн. — Пустынен свет, и желаний в сердце больше нет». Бурлящие волны стихают, душа девушки устремляется к небесам и взывает к пресвятой деве, чтобы она призвала к себе свое дитя, свое дитя: «Ich habe genossen das irdische Gl"uck, ich habe gelebt und geliebet», — пела Гана. «Познала я счастье земной любви, я жила!», — взволнованно восклицает девушка, обращаясь к вновь разыгравшейся стихии: «Ich habe gelebt und geliebet, ich habe gelebt und geliebet!»
Доиграв, Гана прелестным движением подняла и протянула руки Борну, а он поспешил осыпать их поцелуями.»

И дальше говорится о том, что Гане понадобился наставник, чтобы совершенствовать своё мастерство.

«Стоило ей пожелать, чтобы Борн нашел ей домашнего учителя музыки, как он поспешил угодить ей. Борн спросил Напрстека, не знает ли он какого-нибудь бедного чешского музыканта, который хотел бы заработать уроками в патриотической чешской семье; оказалось, что Напрстек знал. Зовут этого музыканта Антонин Дворжак, он хороший пианист и органист, говорят, даже сам сочинил что-то. Если Борну угодно, Напрстек пошлет ему записочку, и он явится к Борнам.»

А вот это было уже о-очень интересно!

Антонин Дворжак. Лицо совершенно не вымышленное.
Вот кратенькая справка:

«Чешский композитор, представитель романтизма. В его произведениях широко используются мотивы и элементы народной музыки Моравии и Богемии. Вместе с Б. Сметаной является создателем чешской национальной музыкальной школы. К числу наиболее известных работ Дворжака относятся Симфония № 9 «Из Нового света» (написанная в США), опера «Русалка», Концерт для виолончели с оркестром, «Американский» струнный квартет, Реквием, Stabat Mater и «Славянские танцы».

А вот его портрет


Вот такой учитель появился у Ганы
Вот как описан он в романе: «Музыкант оказался коренастым молодым человеком, серьезным, хмурым и бородатым, с взлохмаченной копной волос над могучим смуглым лбом, из-под которого мрачно взирали на мир темные, широко расставленные глаза. <,,,>

С первого же своего появления сбил он всю самоуверенность Ганы, которую захвалили непритязательные почитатели её пения.

«Он испытующе посмотрел на нее своими широко расставленными глазами и сказал:
- Что ж, прошу к роялю, и сыграйте, что умеете. Не волнуйтесь, я не кусаюсь.
Он сел в кресло, сильно откинувшись, и смотрел на потолок, пока она играла и пела свой коронный номер — песню Мендельсона о жалобе девушки, об умершем сердце и о пустоте мира.
— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Но с Мендельсоном вам, сударыня, придется повременить и вообще со всем придется повременить, кроме упражнений. Теперь вы займетесь сольфеджио, будете петь сольфеджио и со мной, и сами, а если постараетесь, причем очень, очень постараетесь, то через полгода, может быть, может быть, я разрешу вам спеть «Шла Нанинка за капустой». Но для этого вы должны быть, как я уже сказал, очень, очень старательной.
Так Гана стала ученицей Антонина Дворжака; учился у него и Борн, — как оказалось, он обладал приличным лирическим баритоном, а когда Гане было наконец позволено петь не только «Шла Нанинка за капустой», но Шумана и Шуберта и ей понадобилось сопровождение альта, к занятиям присоединилась ее сестра Бетуша. Позже Дворжак приходил к Борнам играть не только в дни, когда давал урок, потому что дома у него, как выяснилось, было только жалкое, взятое напрокат, по гульдену за месяц, фортепьяно, на котором он заменил веревочками несколько лопнувших струн.»

Так в доме Борнов начали устраиваться музыкальные вечера, в которых Дворжак принимал деятельное участие.

А надо сказать, что хозяин дом Ян Борн был не только достаточным предпринимателем, но и большим патриотом своей страны и меценатом. И вот однажды…
Борн с грустью размышлял о том. Что музыкальные вечера в его доме всё больше онемечиваются, всё чаще на них говорят по-немецки, а не по-чешски.

«Говоря честно и беспристрастно, удивительно ли, Ян, что твой салон онемечивается? Нет, ведь мы исполняем исключительно немецкую музыку, так что ж удивляться, если она незаметно проникает в умы наших гостей и определяет их образ мыслей?»
«<,,,> однажды под вечер, когда Дворжак был в особенно хорошем настроении, — он тогда заканчивал партитуру оперы «Упрямца», а министерство вероисповеданий и народного просвещения назначило ему стипендию в четыреста гульденов, — Борн набрался смелости и заговорил о том, какое грустное, мол, явление, что, занимаясь музыкой, они поют, только немецкие песни, дуэты Шуберта и Мендельсона.
Дворжак, фыркнув своим толстым носом, с какой-то строгой подозрительностью посмотрел на Борна широко расставленными глазами, казалось, он вот-вот взорвется, но все обошлось.
— Знаю, — ответил Дворжак. — Мне самому этот Мендельсон опротивел, да где взять чешские дуэты, раз их нет?
Тут Гана спросила, помнит ли маэстро, как, проверяя ее голос, он сказал, что через несколько месяцев, если она будет очень, очень прилежной, он разрешит ей петь «Шла Нанинка за капустой». Так вот, почему бы не петь «Шла Нанинка за капустой»? Ведь в чешской и моравской землях бытуют тысячи народных песенок; стоит лишь заинтересоваться ими и переложить их для рояля и двух голосов, и они засверкают во всей своей красе.
— Попытаться можно, — сказал Дворжак. — Подберите хорошие тексты, а я посмотрю, что удастся с ними сделать.
И, повернувшись к роялю, ударил по клавишам своими мощными руками.
На следующий день Гана пошла к Напрстеку, взяла в его библиотеке сборник моравских народных песен и два вечера вместе с Борном выбирала самые красивые мелодии. Но Дворжак раздумал.
— Нет, этого я делать не стану, — сказал он. — Слова хорошие, но писать вторые голоса не буду. Если хотите, напишу к ним свою музыку.
И вскоре принес Борнам партитуру сначала трех, а затем еще двенадцати «Моравских дуэтов».

И тут я с удивлением прочитала, что посвятил свои «Моравские дуэты» Дворжак хозяевам музыкального салона – Гане и Яну Борнам.
И мне стало жутко интересно, так кто были эти Борны? Если им посвящены существующие на самом деле музыкальные произведения, значит, Борны тоже не вымышленные, а реальные люди.

И я стала искать.

Надо сказать, что о «Моравских дуэтах» нашла я немного информации. Но к моему счастью в сети мне попалась книга – сборник статей о Дворжаке, в ней статья о «Моравских дуэтах» И что я узнала:

«Как мы знаем из биографии Дворжака, он сочинил «Моравские дуэты» в 1875-1876 годах, первоначально как дуэты в сопровождении фортепиано для семьи своего друга и благожелателя торговца Яна Неффа»

Так вот кто были эти Борны, которым Дворжак посвятил «Дуэты»! Не кто иные, как предки писателя, жившие во второй половине XIX века.

«В семье Неффа любили петь дуэты разных, большей частью зарубежных, авторов (Шумана, Мендельсона и других). Дворжак хотел доказать, что такого рода произведения можно создать на чешский текст. Так как Ян Нефф происходил из Моравии, Дворжак решил взять моравские народные тексты из сборника Франтишка Сушила «Моравские народные песни». Так возникли «Моравсие дуэты», в которых народными являются только слова, музыка же целиком сочинена Дворжаком. Произведения посвящены Яну Неффу и его жене».

Вот такая история.

«Публично, то есть в избранном обществе салона Борнов, «Моравские дуэты» Дворжака впервые торжественно прозвучали в конце ноября семьдесят шестого года.
Итак, <,,,> гости и такие завсегдатаи салона, как Смолики, Гелебранты, Войта Напрстек и многие, многие другие, собрались в эту достопамятную среду в благоухавшем «Императорскими фиалками» салоне Борнов, чтобы послушать новое произведение пока еще малоизвестного композитора. Гана и Борн уже давно пророчили, что оно будет приятным сюрпризом для всех любителей чешской музыки. Общество расположилось на стульях, полукругом расставленных перед открытым роялем, на пульте которого уже была приготовлена партитура «Дуэтов» с собственноручным посвящением композитора глубокоуважаемому пану Яну Борну и его обаятельной супруге. , <,,,>
Дворжак сел к роялю, поднял крышку, и, словно птичье пение на яблоне, полились прелестные, наивные звуки первой песни, и Бетуша, с полными слез раскосыми глазками, запела дрожащим голосом: «Поплыву я тихо поперек Дуная…»
Дворжак, удивленный необычным оттенком ее исполнения, строго посмотрел на нее, но тут Гана подхватила те же слова: «Поплыви я тихо поперек Дуная…» И вот уже оба голоса, сопрано и альт, как бы сливаясь в объятии, переплетаются в чарующем созвучии, сходятся и снова расходятся: «Удочку давно я дома сберегаю, на нее любую рыбку я поймаю…» И снова Бетушин голос звучит один: «Стану я большою черною вороной…» Затем голоса снова встретились, радостно слились, и прелестная, игривая мелодия, окрашенная легкой грустью, опять струилась, как чистый ручеек в лесу, быстрая, как шаги девушек в ярких юбках, босиком бегущих по утреннему, росистому лугу. «Звездочкою ясной я сверкну из дали, чтобы люди к небу очи поднимали…» Бетуша пела эту строфу, вспоминая о том, для кого не светят звезды, потому что он сидит в тюремной камере, и чувствовала, как по ее правой щеке катится слезинка, а потом еще одна — по левой; но сейчас это было не страшно, ибо слезы выступили и у некоторых слушателей, пани Стракова тихонько плакала, прижав к глазам маленький платочек, всхлипывала художница Женни Шермаулова, увлажнились и красивые слепые глаза ее сестры.

На этом мы можем закончить вторую часть нашего долгого повествования. После большого успеха первого исполнения «Моравских дуэтов» композитор, вздохнув, пожаловался, что, был успех или не был, все равно не найдется человек, который издал бы эти песни; и тогда Борн, без его ведома, отнес партитуру в типографию и издал ее за свой счет. «Из тиража, — писала спустя тридцать лет Гана Борнова в своих воспоминаниях, опубликованных в газете «Народни листы», — мы оставили немного для себя и своих друзей, а остальные получил Дворжак. Однажды, в его отсутствие, было решено разослать несколько экземпляров в роскошных переплетах самым выдающимся музыкантам, музыкальным критикам и патриотам. Сделали мы это тайком от Дворжака, так как знали, что он бы против этого возражал. «Дуэты» получили Брамс, Ганслик — крупнейшие музыканты того времени. Из славян — епископ Штросмайер и другие. Штросмайер получил «Дуэты» с патриотической надписью, Брамс и Ганслик — с покорнейшей просьбой принять и высказать свое суждение. А наш милый композитор и не подозревал об этом…»

И так же закончилось моё маленькое расследование, которое доставило мне несколько приятных и занимательных часов.

А «Моравские дуэты» в переложении для хора можно прослушать вот здесь:

http://classic-online.ru/ru/production/20797

Я очень люблю сонаты Гайдна. Слушаю их с удовольствием - слава You Tub*у! – и в исполнении зрелых мастеров, и в исполнении студентов, и даже школьников. Гайдн всегда хорош! А дети прекрасно ощущают брызжущую весельем энергию композитора.
И частенько, когда я одна и уверена, что меня никто не слышит, я играю Гайдна для себя самой. И бываю при этом счастлива.
И вот, просматривая ноты Сонаты №7 ре мажор, я заинтересовалась посвящением: Гайдн посвятил сонату сёстрам Ауэнбруггер. И я полезла в инет в поисках этих счастливых сестёр, которым Гайдн посвятил одну из своих лучших сонат.
При первом запросе инет выдал имя Иоганна Леопольда Ауэнбруггера, жившего в XVIII-ом столетии. И был он великим учёным-медиком.

Обнаружив, что, приложив ухо к груди пациента и совершая по ней лёгкие удары, можно определить состояние тканей и внутренних органов, Ауэнбруггер опубликовал свои выводы в небольшой работе, которая оказалась совершенно незамеченной. Признание получил лишь через десять лет, наполненных серьёзными экспериментами и исследованиями в этой области. В последние десятилетия жизни вёл активную научную работу в деле поиска способов излечения туберкулёза. Главная научная работа, написанная в 1761 году, но ставшая относительно известной лишь в 1808 году, которая впоследствии признавалась одним из трудов, ставших основой для современной медицины.

Вот что сообщила мне Вики, не сказав ни слова о таинственных сёстрах. Ищем дальше. И вот – опять же на медицинском портале нашла я большую статью «Чувствительный, музыкальный, в музыкальной стране, в великое музыкальное время» Николая Ларинского. И это сказано о медике Иоганне Леопольде Ауэнбруггере.
Карьера его была успешна и даже очень. Но кто же те сёстры?!

И я нашла. Эти таинственные сёстры – дочери учёного, который был знаком со многими музыкантами того времени. И дочери его - Катарина-Франциска, и Марианна – были ученицами А. Сальери и Иосифа Гайдна. Во-от!

Девушки были очень талантливы. Отец Вольфганга Моцарта Леопольд писал своему сыну о том, что дочери Ауэнбруггера « очаровательны и очень музыкальны, особенно старшая, и играют сверхъестественно хорошо»
В 1780 году Й. Гайдн посвятил сестрам цикл из шести фортепианных сонат (Auenbrugger,s sonaten), которые до сих пор исполняются. 25 февраля 1780 года Й.Гайдн говорит в письме: «Очень важно для меня одобрение дочерей Ауэнбруггера. Их манера игры и понимание музыкального искусства выдает в них великих мастеров». Известно, что Леопольд и В.- А. Моцарты, И.Гайдн, А.Сальери бывали на воскресных музыкальных завтраках в доме Ауэнбруггеров.
Марианна Ауэнбруггер была красива и талантлива, но в августе 1782 г. умерла от скоротечной чахотки, замуж она так и не вышла. Антонио Сальери откликнулся на ее смерть «Траурной одой» для фортепиано и сопрано. Катарина вышла замуж и имела дочерей Терезию и Элоизу.

А вот и соната, с которой началось моё «расследование».
Соната №7 ре мажор. Соната предположительно создана в 1779 или 1780 году. Имеет 3 части.
В основе I части лежит следующий "сюжет". В теплый солнечный летний день так хорошо повеселиться, посмеяться, поиграть и побегать. Лишь налетевшая на короткое время гроза приостанавливает игру. Гроза проходит - и игра начинается снова.
II часть резко контрастирует I части. Ее настроение скорбно-задумчивое.
III часть - возвращает атмосферу I части - радость, смех, игра, но эта тема более легкая, чем тема I части. Последнее проведение рефрена варьированное. Тема звучит на форте приподнято, помпезно, празднично.
Так празднично заканчивается соната Ре мажор.

А теперь мне остаётся только предложить послушать это замечательное произведение. Вот соната в исполнении Александра Кобрина.

http://www.youtube.com/watch?v=kQbjAb5RGgw

К моему большому сожалению я не нашла портретов этих замечательных женщин. Только портрет их отца и матери, которую тоже звали Марианна.