Подушка пахнет бумагой, птицами и ватой. И чем-то еще, очень знакомым, но совершенно неузнаваемым. Словно бы давно забытым, но неотъемлемо близким, вросшим под кожу, ставшим эфемерными перепонками души. И именно этот запах заставляет меня все сильнее вжиматься в нее лицом, растирая по лбу, по скулам черное, жаркое, хриплое сопение этой пошлой ночи, растирая пот, растирая все, что осталось от реальности. Кажется, я схожу с ума.
Нет, поэт, врешь, врешь самому себе. Ты хочешь сойти с ума. Потеряться к чертям среди придуманных образов, в искаженном умирающей фантазией мире. Ты мечтаешь все потерять, чтобы перестать слышать этот вечный звон в ушах. И найдя дорогу домой, эту капроновую нить Ариадны, полить ее бензином, чиркнуть спичкой и хохотать над зелеными языками пламени. Ты жаждешь этого, ты уже сжимаешь в кулаке спички, ты смотришь в бездну, но остаешься все тем же циничным, рациональным и уравновешенным ублюдком. 
Тебе осточертело. 
Ты стервенеешь. 
И стихи, выпадая черным зерном из провала рта, превращаются в шаги, в сорванную с петель дверь, в холодный уличный воздух. Ты знаешь, чем пахнет асфальт под щекой?
— Давай спать на полу.
— Но на кровати же удобнее.
— Брось, это не больше, чем привычка. Ложись рядом, я согрею тебя, я смогу. Ложись мне на грудь. Закрой глаза. Теперь над нами звезды. 
Тысячи, миллионы, мириады звезд. Все небо над нами — это огонь и свет. А мы в поле. В поле нет кровати, никогда не было, но если прислушаться, если очень очень чутко вслушаться в ночь, то можно уловить едва различимый запах травы. Давай спать на полу, давай спать в поле. Но подушка пахнет бумагой, птицами и ватой. Подушка пахнет бумагой. Подушка пахнет птицами. Подушка пахнет…

Аль Квотион