Он растил свои песни долго. Разложил на подоконнике нотные листы, насыпал на них пшена и начал ждать. Сначала появились первые всходы. Хрупкие, ломкие, слегка дребезжащие угловатой детскостью, но уже живые. Живые. Настоящие. Ростки будущих песен. Но песни души не растут быстро, им нужна почва жизни: растраченной, раздаренной, выстраданной и вылюбленной. Всходы поднимались, набирали силу, цвет, звук, объем, а за окном торопливо бежали года, укутавшись в однотонные курточки, смущенно покашливая и отводя глаза. Время проходило случайными прохожими — мимо и безразлично. А потом песни выросли. Он обрадовался, нарвал букет самых ярких, самых добрых и человечных из них, выбежал на улицу… И увидел людей, похожих на время. Время, похожее на людей. Еще какое-то время он стоял на углу, сжимая в руках быстро вянущий букетик своих лучших песен, не нужных никому, потом плюнул, бросил их на грязный мокрый асфальт и пошел на работу, на паперть, на плаху, на бойню дней, не берущих пленных. Он шел по парку, сгибая спину под тяжестью навалившейся пустоты, выгрызающей из груди небо. Он шел по парку — нелепый, лишний старик, проживший жизнь зря и не оставивший следов за спиной. Он шел по парку, забывая то время, когда он сам был словом великой поэмы, когда он еще был не отзвучавшей нотой огромной музыки.

Аль Квотион