Другой значимой для меня вехой стал путь домой. Воспоминания об этой дороге размыты долгой усталостью, шквалом пережитого, стирающего любые черты происходящего. Я помню свои сапоги, месившие весеннюю грязь, которую опустошение души делало единственным, существующим в мире. Грязь, грязь, грязь, а потом лицо. Женское лицо в какой-то богом забытой, голодной деревне.Лицо этой женщины в итоге и стало для меня символом возвращения. Рано постаревшее, какое-то неуловимо седое, искаженное страданием, но при этом неуместно сияющее изнутри надеждой. В этом лице шла своя собственная война противоречивых чувств. Война кончилась. Только сын еще не вернулся. Может быть, он еще не знает, может быть, он вернется завтра, через неделю, месяц. А может... И черный провал отчаяния молча уродует свет надежды. А я стоял в этой грязи, смотрел на чужое лицо, не разбирая слов, и вдруг почему-то вспомнил, как я ехал на фронт. Вспомнил того глупого мальчишку в поезде, отчаянного верящего в себя, и верой этой убивающего страх. Именно тогда я понял, что мальчишки этого уже нет. Он умер на войне. А в грязи стоит мужчина, которого мне только предстоит узнать. Стоит и плачет, не стесняясь собственных слез.

Аль Квотион. Слово, которого нет. 

Ко дню памяти пусть здесь будет этот отрывок из моей будущей книги.