В лагере на чистом Селигере, где ряды опричные стройны, Вася Я. открыл в своей манере новый путь к спасению страны. Озирая строй своих посланцев*, он заметил, что в одном ряду юноша Никита Итальянцев слишком налегает на еду. Рыком заглушая скрип уключин, что прославлен блоковской строкой, он воскликнул: «Ты довольно тучен!». Да, кивнул Никита, я такой. Я люблю продукцию коптилен, мясо всякой птицы и зверья… «Если так, то ты неэффективен!» — с пафосом воскликнул Вася Я. В этот миг, томим расправы жаждой, он взорлил, как петел на насест:

— Ты ограбил Путина, как каждый, кто в России слишком много ест!

Эта фраза горестно итожит развлеченья селигерских масс:

— Путин может все. Но он не может похудеть за каждого из нас.

Думать о последствиях неловко. В тонкости я мало посвящен. Говорят, что Васина тусовка сбросила за сутки пару тонн; вследствие его протуберанцев, озаривших селигерский зал, злополучный тучный Итальянцев навсегда с тушенкой завязал; что, боясь глядеться несогласно, нынче каждый нашинский малыш отвергает сливочное масло и сосет касторовое лишь, вместо супа ест фосфалюгели, как их учит главный визажист…

Мне не важно, что на Селигере.

Я боюсь за собственную жисть.

Человек-то я по жизни мирный, скромный рыцарь прозы и стиха. В том, что я такой довольно жирный, нету перед Родиной греха. Я люблю, конечно, запах теста, мясо коровенки и свиньи, но клянусь, что жру не в знак протеста: просто жру, и просто на свои! Но теперь я вижу: мы не шутим. В корень зрит нашистский легион: это я сожрал, а мог бы Путин. Это выпил я, а мог бы он. Сколько ни горю я на работе, на жаре, в торфяничном дыму, — половина сочной этой плоти, в общем, причитается ему. Вот она, расплата за котлетки, жалкий толстомясого удел… Станут на меня лепить наклейки: эта сволочь Путина объел! Станут клеить их на наши торсы, прикреплять к раздавшимся плечам… Скоро доживем, что всякий толстый сможет выйти только по ночам, пробираясь жалобно по стенке, глядя настороженно во тьму, чтобы люди Васи Якеменки попу не обклеили ему!

Вообще же «Наши» стали прытки. Вася вправду хочет за штурвал. Значит, все, что у меня в избытке, лично я у Путина урвал? Этот страх теперь ежеминутен. Только суну в рот колбасный кус — слышу крик души: «А как же Путин?!» Сразу колбаса теряет вкус. Покупаю пару «Абсолютин», скромное справляя торжество, — обжигает мысль: «А как же Путин?! Я же отрываю от него!» Лезу к бабе — надо ж с кем-нибудь им делать то, что вслух зовется «связь», — но вступает мысль: «А как же Путин?!» И восставший виснет, устыдясь.

Братцы, представители элитки, отпрыски сурковския семьи! Я бы отдал все свои избытки, все запасы лишние свои, все свои сосиски, макароны, мягкий сыр, поджаристый кебаб, соки, коньяки-наполеоны, собственный курдюк и даже баб, я бы сбросил вес, ругаясь матом, — если б Путин, вдохновясь письмом, сделал то, что Черчилль в сорок пятом или Буш в две тысячи восьмом. Но, увы, фантазию стреножит мрачный, недвусмысленный ответ: сбрось хоть центнер я — а он не может.

То есть может все, а это — нет.