У каждого из нас свой Есенин. Для кого-то — умильный певец отеческой природы. Клен, березка, синяя даль, снег. Для других — поэт отчуждения, голос тех, чьи корни были в земле да оборвались и кто теперь сухими дровами горит в печах городского ада. «Низкий дом без меня ссутулится, / Старый пес мой давно издох. / На московских изогнутых улицах / Умереть, знать, судил мне Бог».

Для одних Есенин — защитник веры и чистой любви, чья душа радуется под покровом Божией Матери, а ноги хотят исходить всю Русь. «На плечах его котомка, / Стягловица в две тесьмы, / Он идет, поет негромко / Иорданские псалмы». Для прочих — безбожник и богохульник, бросающийся с кулаками на Небо, «выплевывающий причастие», проповедующий какую-то пьяную помесь хлыстовщины и ницшеанства.

Кто-то видит в Есенине поэта русской традиции, точно синтезирующего в себе десятки линий отечественного стиха — от Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Кольцова до Блока и Клюева. Отдельные лучи собираются в голове деревенского мальчишки-подчитчика и переплетаются в единый светлый луч, кажущийся таким естественным в своей простоте. «Задымился вечер, дремлет кот на брусе. / Кто-то помолился: «Господи Исусе». / Полыхают зори, курятся туманы, / Над резным окошком занавес багряный».

Для иных же он — самый дерзкий модернист, смелее и языкастее Маяковского, понятнее и четче Хлебникова.

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.

Я три дня и три ночи искал ваш умёт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Пётр!
Чернь его любит за буйство и удаль.

Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.

(Пугачев)

По своей энергетике, нечеловеческому напряжению этот монолог, конечно, одна из вершин русской поэзии. Помню, как с давно уже умершей моей подругой — замечательным москвоведом Еленой Лебедевой мы нарезали круги вокруг ГЗ МГУ и на два голоса декламировали:

Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.

И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.

Потом в написанной Леной книге «Москва великая» Есенин окажется одним из сквозных персонажей, он встречался то тут, то там, читал стихи, жил, работал, хулиганил, встречался с Айседорой Дункан, с которой лошадь заснувшего извозчика три раза обвезла его вокруг церкви св. Власия в Гагаринском переулке. «Повенчал! Повенчал!» — со смехом восклицал поэт. Упокоилась Лена на Ваганьковском. Недалеко от самого Есенина.

У одного лишь утверждения о рязанском самородке не будет никакой бинарной оппозиции. Есенин — поэт, влюбленный в Русь до умопомрачения. Пропитанный ею до каждой клеточки. Его патриотизм, русскость — это и естественное самоощущение, и осознанная идейная позиция. «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины — основное в моем творчестве». «Я буду воспевать всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким Русь».

Жить на Руси, жить Русью, принимать Русь в любых ее проявлениях — центральный нерв есенинской поэзии. «Радуясь, свирепствуя и мучась, / Хорошо живется на Руси». Он богохульствовал, большевизанствовал, хулиганил, но никогда не сказал о Родине ни единого дурного слова.

Напротив, наперекор русофобам, отождествляющим заграницу с раем, Есенин превозносит свою Русь и над раем, и над заграницей. Ощущение почвы для него естественно, как воздух, а русофобия местечковой интеллигенции представляется ему пошлой дрянью, высмеянной в «Стране негодяев» в лице «гражданина из Веймара» Чекистова.

Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…  Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.

Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.

Есенин предвидел, что и столетие спустя «туалетный» дискурс останется умственным потолком для креативного класса, состоящего из потомственных Чекистовых.

Эта уникальная патриотическая чистота мысли крестьянского сына, так отличающая его от многих вышколенных поэтов-интеллигентов, имела огромное охранительное значение для русской нации в ХХ веке. Вынутый после Великой Отечественной из-под спуда забвения, Есенин оказался на долгие десятилетия главным поэтом простонародья, единственным официально разрешенным советской властью стихотворцем с русской этнической темой.

Его популярность определялась, конечно же, прежде всего нащупанной им трагедией перелома между селом и городом. Он пережил и выразил главный переворот в жизни тех поколений, которые политикой коллективизации и индустриализации были выброшены в «каменные джунгли». Щемящая боль ностальгии по старому бытию на природе и в избе, духота нового городского и барачного существования — все это отзывалось в десятках миллионов сердец рабочих и инженеров, учителей и офицеров, милиционеров и блатарей. Невольным «блатным» поэтом Есенин, кстати, стал не столько из-за своего хулиганства, сколько из-за того, что отразил разрыв с почвой, столь характерный для уголовной среды.

«Кабатство» и «хулиганство» Есенина — это всё та же Русь, но только взятая в состоянии отчужденности от самой себя. Мир ранних есенинских стихов разрушен, его герой — ушел из деревни, вся Русь теперь — «советская», но сколько бы не делал Есенин деклараций о желании «задрав штаны бежать за комсомолом», но механистичная, бездушная, антирусская власть марксистского «пузатого «Капитала» его лишь отталкивала и пугала.  В революции Есенина привлекало восстание народной стихии, а железная поступь большевизма лишь отвращала. И потому Есенин с теми, кто противостоит этому молоху с позиции народной стихии, а значит и со всевозможными разбойниками и бунтовщиками.

Есенинская ностальгия по былой Руси, Руси уходящей, старому быту — это такая фиксация красоты в момент катастрофы. Ведь никогда уходящий быт не представляется настолько прекрасным, как в минуту разрушения, горения, разбивания стекол. Когда форума уже надтреснута взрывом, но еще не стронута с места и не потеряла очертания.

И вот эта тоска о счастливом прошлом четко обобщается Есениным словом «Русь». Русь — его утопия, его Китеж, его Небесный град, после которого не надо ничего другого. Мир есенинских переживаний выражается понятием «русское».

Неприглядная дорога,
Да любимая навек,
По которой ездил много
Всякий русский человек.

Эх вы, сани! Что за сани!
Звоны мерзлые осин.
У меня отец крестьянин,
Ну а я крестьянский сын. <…>

Как же мне не прослезиться,
Если с венкой в стынь и звень
Будет рядом веселиться
Юность русских деревень.

Есенин стал той точкой сопротивления русской самости, русской мечты в душе простого человека, не отягощенного теориями и идеологиями, зато любящего мед родной поэзии и сладость традиционного романса. Ведь помимо прочего он хорошо пелся. Его Русь прорастала в советском обществе, как трава, как непрошеная березка, как хитроглазая земляника, заглушая старательно высаживаемые квадратно-гнездовым методом сорняки интернационализма, космополитизма, русофобии и западопоклонства.

Могли верещать о братстве с далекой Анголой вожди, трепать победу над религиозными предрассудками лекторы, испускать яды эзопова языка интеллигенты. Но звучало есенинское: «Русь» — и душа переставала слушать радио. В ней начинала вибрировать одна лишь мысль: «дайте родину мою». Дайте хоть перед смертью. Положите «меня в русской рубашке под иконами умирать».

Комочком горячего пепла жила есенинская Русь в сердце, покуда не довелось ей обернуться снова птицей феникс…