Если это не война, то что?
Сергей Соколов
— Хлопцы, в какой сейчас я стране живу — в Украине или в дээнеровщине? — спрашивает бабушка и вдруг сбивается. — А вы те, или… те?
Где-то за холмами внушительно ухает, и так — под непрекращающийся аккомпанемент близких разрывов чего-то существенного — узнаем, что баба Галя сама из станицы Ясиноватой, там у нее дети, но дозвониться, чтобы узнать, живы ли, не может уже неделю — связь паршивая. Наш телефон сеть еще ловит — дозваниваемся: все узнают, что все живы.
— Я не могу отсюда уехать — собаку жалко и кур, да и не хочу в ДНР, да даже если бы хотела — пустят, не пустят, не знаю, там какие-то пропуска нужны… Может, заберете собаку, тогда и я решусь. — Старая овчарка с мудрыми печальными глазами внимательно и с надеждой присматривается к незнакомцам и в итоге приносит палку. — Она очень умная у меня. Но все равно я ее на ночь в хату не беру, вдруг попадет что, убьет меня — не хочу, чтобы потом она меня съела.
Это — село Веселое, рядом с пустынной трассой Константиновка—Донецк (последний блок-пост украинской армии далеко позади), — так называемая «серая зона», на проселочных дорогах которой может попасться кто угодно. Именно поэтому мужичок, стоявший рядом с бабой Галей, стремительно исчез, только завидев подъезжающий автомобиль. Но по-другому в Авдеевку, на передовую, не проедешь.
Чем ближе к городу, тем внушительнее звучит отвратительная симфония войны: уже различаешь — откуда залп и какой: одиночный гаубичный или «серийный» из установок залпового огня. Из-за поворота показывается махина Авдеевского коксохимического комбината — в него тоже регулярно прилетает, но завод дымит — пытается работать, и женский голос по громкоговорителю просит кого-то куда-то пройти. Люди держатся за мирную жизнь до последнего, не в состоянии осознать, что война действительно происходит с ними, потому по утрам бредут на проходную, на свои рабочие места, на которых их иногда накрывает снарядами — вот машиниста тепловоза недавно хоронили.
На южных окраинах Авдеевки, что расположена всего в 6 километрах от Донецка, еще теплится жизнь: открыты некоторые магазины, люди ездят на велосипедах и даже ходит общественный транспорт. Но центр города с некогда сорокатысячным населением разрушен, высотки стоят пустые с отвратительными дырами в стенах по причине неоднократных прямых попаданий. Южные окраины — передовая, и если забраться на последний этаж какой-нибудь многоэтажки, то можно разглядеть останки диспетчерских вышек Донецкого аэропорта.
На выезд из города на огромной скорости несутся четыре машины и микроавтобус. Не понятно: то ли прорыв, то ли еще что. Созваниваемся — нет, на передовой все без изменений, просто по этой дороге по-другому никто не ездит — улица Чапаева простреливается: по краям — руины домов, а на асфальте — свежепосеченные осколками ветви деревьев.
Тактика войны на этом участке фронта такова: две армии окопались в 700-х метрах друг от друга и лупят, не переставая, из всех артиллеристских систем, какие в наличии есть. У украинской армии разнообразия меньше: это легко определить по звуку залпов — что откуда стреляет. У тех, кого принято считать сепаратистами, ассортимент будет шире. А именно такой: 82-миллиметровые минометы «Василек», 120-миллиметровые минометы, танки Т-72 и Т-64, самоходные артиллеристские установки («гвоздики» и «ноны»), гаубицы Д-30 и установки залпового огня («град», «ураган», говорят, что стреляют и «буратины» — тоже реактивные установки, только огнеметного свойства).
Не переставая, это значит — именно не переставая, с редкими получасовыми перерывами на завтрак, обед и ужин и иногда — по причине погодных условий (сильный ветер, например), идет артиллеристская дуэль. Только отгрохотали где-то, кварталах в четырех от нас, разрывы «градов» (стреляют неуправляемыми реактивными снарядами, площадь поражения — один квадратный километр и больше, в одном залпе может быть и 16, и 36 ракет, в зависимости от модификации — попросту говоря, это «катюши»: помните кадры из фильмов про Великую Отечественную с убегающим в панике противником), как в ответ — из-за города, кстати, — ответили самоходки. Нет, бывает, что какой-нибудь дурной командир украинской армии и развернет батарею в черте населенного пункта, но тогда с ним разбираются свои. Потому никакого тактического смысла в том, чтобы сравнивать город с землей, нет. Однако это происходит, с Авдеевкой, например, вот уже почти месяц — с 8-го января.
Скажу так: никто и никогда не сможет доказать человеку, знакомому с современной военной техникой, что все эти изрыгающие смерть устройства могут использовать исключительно добровольцы, пусть даже и когда-то служившие в армии. Это попросту невозможно. Если, например, залп даже из простейшего — минометов — требует не просто наличия грамотного корректировщика огня, но и людей, которые, имея на руках специальные таблицы стрельбы, рассчитывают поправки: на температуру воздуха и температуру заряда, влажность, ветер и рельеф местности. Времена, когда палили прямой наводкой, глядя в пушечный ствол вместо прицела, прошли, теперь это — сложная штука, которая может покориться дилетанту отнюдь не за месяц. И потому я, видевший своими глазами весь этот артиллеристский беспредел, в каких-то добровольных самоучек не поверю теперь никогда.
…Если донецкий аэропорт на Украине сравнивают с Брестской крепостью, то есть на этой войне и свой «дом Павлова», который обороняют вот уже 9 месяцев. Он стоит на самой передовой — до позиций сепаратистов метров восемьсот. Собственно, в нем я и остановился на ночь.
Ни одного целого стекла, следы от прямых попаданий снарядов, мешки с песком у подъездов, вывороченные трубы, страшный холод. Здесь стоит рота Психа (это — позывной) 20-го мотострелкового батальона 93-й бригады вооруженных сил Украины. Спят, когда не на блок-постах, здесь же — в квартирах некогда элитного дома, которые, радуясь, покупали на ипотеку некогда жившие здесь люди, любовно делали ремонт и приобретали маленькие радости типа душевых кабинок, которые сейчас бессмысленны.
Если пройтись по подъездам, то кое-где на дверях можно увидеть листочки с надписью «Живут люди». Но теперь — после 8 января — уже не живут. И как бы в ответ на вопрос «почему» — пол тряхануло, зазвенели остатки стекол — танковый снаряд попал то ли в соседний подъезд, то ли в рядом стоящий магазин — не знаю точно, потому что вылезать в сектор обстрела как-то не очень охота. Соседняя многоэтажка — тоже со следами прямых попаданий: три-четыре раза точно сюда прилетало — это видно, но обходить дом, чтобы посчитать точнее, не стал — потому что, опять же, линия огня. Когда в первых числах января начался массированный обстрел, у подстанции, что во дворе, складировали трупы мирных жителей — солдаты говорят, что их было тринадцать, — вывезти удалось не сразу.
Что же касается танка, который со мной «поздоровался», то он уже стал здесь погодным явлением. Стоит в капонире на боевых позициях сепаратистов, где-то в километре отсюда, и каждое утро, часов в 9, вылезает, чтобы раз шесть стрельнуть по периметру, иногда — как сейчас — и днем.
Мимо проносится медицинский «батон», на носилках выносят раненого бойца, рука безвольно свесилась и волочится по асфальту, ее бережно поднимают — значит, есть шанс, что это не «двухсотый» (погибший), а «трехсотый» (тяжелораненый).
Комроты Псих приводит в штаб — это квартира, в которой еще сохранилась кухня (булькает готовящийся рассольник), стоят буржуйка, раскладушки, матрасы на полу, окна заделаны фанерой. Рота Психа здесь уже больше месяца (ранее были не менее «горячие» Пески и Марьинка), когда будет смена, никто не знает. По стенам — бумажные православные иконы и много-много детских рисунков: на них нет войны, только мирные пейзажи и радостные люди, гуляющие в парке; корявым детским почерком, с ошибками, признания в любви воюющим солдатам, пожелания выжить, вернуться домой и заняться тем, чем хочется. Дети пишут на фронт постоянно, точно так же, как их родители-волонтеры, собирают для фронта все: от одежды и продуктов до военной экипировки.
Восемнадцатилетних пацанов в воюющей украинской армии я не видел. Самому младшему, Кирюхе, 22 — бросил институт, вернулся из России, пошел воевать. Теперь сидит на раскладушке, режется в компьютерную бродилку на телефоне и монотонно рассказывает, не отрываясь от экрана: ну, стреляют и стреляют, ну, привык, ну, война как война. На постоянные разрывы, сопровождающие наш разговор, даже не реагирует — а что реагировать, если дергаться приходилось бы каждые пять минут. «Ему тяжело пришлось, может, и психика уже на грани», — шепотом говорят мне его старшие сослуживцы.
Батальон формировался в Днепропетровске. Здесь в основном взрослые мужики за тридцать, а то и за пятьдесят — у кого-то уже внуки. Очень спокойные, рассудительные люди, которые задают мне — невесть как появившемуся здесь московскому журналисту — больше вопросов, чем я им.
— Неужели россияне действительно верят своему телевизору? Почему они все это поддерживают? Нет, ты объясни, почему славяне убивают друг друга, а россияне этому радуются? А много тех, кто не хочет этой войны?
У меня нет ответов на эти вопросы, которые сидят занозой в сознании уже год. Потому отвечают сами. Саша, мужчина за пятьдесят, долго работавший на заводе где-то в Сибири, рассказывает:
— У меня брат старший живет в Томске, два высших, бывший офицер, еще 13-й год вместе в Днепре встречали, а теперь — со мной поругался, с мамой поругался, не звонит — говорит, что у нас воюют фашисты и НАТО. Брат, говорю, какие фашисты: я что, фашист? Какое НАТО — приезжай посмотри, я воюю, соседи мои воюют… А он трубку бросает.
— А у меня брат служит в российской армии, офицер, до пенсии год остался. Звонит, говорит мне: «Прости — меня в Ростов перекидывают, я не могу отказаться: ни пенсии, ни квартиры иначе не будет». Так что, может, скоро свидимся — через прицел, — подключается к разговору очень интеллигентного вида человек, проходивший на кухню.
И никто из тех, с кем я говорил, не считает русских врагами, потому что многие сами наполовину, а то и вовсе, — русские, но все спрашивают одно и то же: почему все так получилось и когда это кончится.
— Прибегает начальник милиции, — Псих курит уже третью сигарету за 10 минут, — говорит: «Что-то странное — так бабахнуло, я приехал на место — воронки никакой нет, а деревья стоят без веток и дома посечены». Так я ему и говорю, что «ураганом» бахнули с кассетной начинкой: ну, знаешь, она в воздухе разделяется на самостоятельные части, которые потом в воздухе же разрываются на осколки.
Про капитана Юру мне рассказывали еще в Краматорске: как он со своими бойцами счастливо избежал плена. Неожиданно заехал на пост «ДНР», с шевронами, на которых изображен укроп, и с украинским флагом. Ну, сообщил, что они — дээнеровская разведка, а шевроны — так как же в тыл к противнику ходить — отпустили.
— Так кто был на том блок-посту, — спрашиваю.
— Чеченцы, батальон «Восток».
— Точно?
— Что я чеченца от украинца или русского не отличу? Да и нашивки у них были — «Восток», и флаг российский.
…К вечеру ближе поехали в сауну. Местные братья-бизнесмены, которым она принадлежит, из города не уехали, а все, что у них есть, предоставили военным: моют, кормят, поят бесплатно. Подрагивает пол — рядом что-то взорвалось.
— Это самоходка. А вот это мина, — комментирует Саша.
— Не страшно?
— Вот если с потолка что посыплется, тогда будет страшно, тогда и поедем.
По телеку — параллельная жизнь: украинский «Детский голос». Радостные и талантливые участники… Девочку из-под Донецка встречают стоя. А в голове сам по себе вызревает вопрос: сколько таких девочек не доедет до Киева из Семеновки, Славянска, Дебальцево, Донецка, Луганска, Счастья, Углегорска? Перечислять названия всех уничтоженных полностью или частично населенных пунктов нет смысла — просто откройте карту Донецкой и Луганской областей.
— Я майдан спокойно воспринял, как-то параллельно было, — рассказывает боец под пятьдесят, который не стал представляться. — Но когда вот здесь все началось, пошел в военкомат. Мне говорят: иди отсюда, старый. А я говорю: сам иди. Мне молодых пацанов жалко. Вот служил у нас в подразделении Максим — просто душа-человек, лет 25. Нас тогда сняли с фронта, отправили в Мариуполь отдохнуть. Едем обратно в часть, проезжаем деревню, где как раз Макс живет, так нам всю «Газель» забили едой — так его там любят. Приезжаем, а говорят, что Макс пропал — вез снаряды, прямое попадание, все в клочья. Уже в село позвонили, но, слава богу, нашелся: его просто контузило, и он в какой-то хате сутки отлеживался…
В эту ночь — после одиннадцати вечера — стреляли не очень (где-то раз в час): пошел ливень (что плохо для минометов), и начался штормовой ветер (что плохо для всего остального). Кстати, были бы по ту линию фронта необученные добровольцы, палили бы за милую душу, поскольку не в курсе подобных тонкостей.
За стенкой неожиданно раздается стон, почти вой, потом — всхлип, и так много-много раз подряд. Там спят бойцы, и кому-то из этих сорокалетних мужиков, очевидно, приснилось то, что с ним происходило вчера, или то, что может случиться завтра.
Ровно в семь утра просыпается комроты Псих, звонит по телефону сыну: «Солнышко мое, ты уже проснулся? Давай, давай — пора в школу. Ну, в воскресенье поспишь. У меня все хорошо. Конечно вернусь, солнышко».
…Из Авдеевки нужно выезжать с утра, чтобы трассу проскочить до 12-ти, — обещают массированный артналет. По дороге заворачиваем в штаб батальона. Здесь стоит гордость бойцов — «отжатый» танк Т-72, брошенный экипажем, воюющим на стороне сепаратистов. Сейчас его приводят в порядок.
Седоватый, похожий на преподавателя вуза, командир отдельного танкового батальона — кадровый офицер советской еще армии. Многие его сослуживцы и однокурсники — в России.
— С кем созваниваемся и вздыхаем, кто уже трубку не берет. Меня не сразу обратно в армию взяли — возраст все же, потому сначала пошел в «Правый сектор», потом, наконец, перевели. Что хочу сказать… А ничего не хочу: не понимаю я всего этого. Да, и я — не фашист.
Из ангара выезжает танк, номера на корпусе спилены болгаркой, но на башне остались (попробуем выяснить, откуда он здесь).
— Я же танкист профессиональный и прекрасно знаю, где это произведено и откуда пришло…
В воюющих областях Украины почему-то есть такая устоявшаяся примета: как приходит российский гуманитарный конвой в Донецкую область — жди усиления артобстрелов.
За сопкой легли «грады» — пора ехать. По дороге узнаем, что в протестантской церкви в Славянске есть беженцы из самой горячей точки двух последних недель — Углегорска, где идут бои за дебальцевский плацдарм, который пока безуспешно пытаются окружить.
Двое мужчин и женщина рассказывают, что эвакуации никакой не было, город почти взят в кольцо, и украинская армия удерживается на высоте у самого выезда. Что палят из Горловки и Енакиево, которые под контролем сепаратистов.
— Я бежал, бежал — от дома к дому, а «градами» — со всех сторон, а я молюсь богу и бегу, бегу… Господи, меня ты спас, а сколько же там детей по подвалам…
Думаю, хватит играться словами. Все это — война, жесточайшая, идущая без учета жизней мирных людей на густонаселенной территории. Война, которая — пущенная на самотек, — сообразуется только со своими собственными законами: еще чуть-чуть, месяц-другой, и остановить ее будет невозможно. И хотим мы того или нет, непосредственно или косвенно, прямо или криво, признавая это или нет, одобряя или проклиная, — мы в ней участвуем. Только — зачем?
