Лев засыпает в поле алых маков,
Спускается по лестнице Иаков,
Сплюнь трижды через левое плечо:
Я — камень, под который не течёт.

Гермес проходит призрачной тропою,
Он всех нас уведёт по ней с собою,
Но не сейчас. Когда-нибудь потом.
Я засыпаю под цветным зонтом.

Есть сон и смерть, они играют в прятки.
Движения их скупы, а речи кратки.
Чье сердце нынче ночью на кону?
Я отхожу (надеюсь, что) ко сну.


*
На крышку гроба горсть земли или в глаза?
Сбежать бы от обоих, да нельзя.

1.05 — 23.05

сидишь, обхватив колени,
слушаешь стук в груди
оттуда азбукой морзе
советуют: уходи

хрупкая клетка ребер
сердцу немного жмёт.
от смеси яда и мёда
остался прогорклый мёд

...музыка и вино.
всё было очень давно

20.04.2016

we were speaking of god and angels
we were giving and taking names
love is nothing if not contagious
love is nothing but what it takes

we designed our secret language
that of gazes and fouls and scars
i was taking you at the vantage
you were taking me to the stars

space is cold but your arms are colder
we are gazing at distant sky
you have questions to our molder
i would like him to not reply

15.03.2016

1.

сначала горе укутывает тебя, как плед,
тебе в нём тепло и душно, невыносимо
бывает время, когда очень нужно быть сильным
бывает, беда приводит за руку ещё пять бед

потом ты плачешь, мир сужается до размеров кухни
ты состоишь из воды на шестьдесят процентов
ты состоишь из соленой воды и немножко спирта
и ощущаешь себя бесконечно смертным

затем в тебе появляется маленький страх
ты кормишь его слезами, он растёт,
расправляет плечи
время не помогает, время делает нас мертвецами
время калечит

2.

у тебя есть два дома, возвращаться не хочется ни в один
у тебя есть сердце, ему неуютно в твоей груди
у тебя есть друзья, которые никогда тебе не звонят
у тебя есть столько всего! такое богатство. ты так богат.

у тебя есть пять чёрных платьев разной длины и кроя
у тебя есть одно лицо, ты рисуешь поверх второе
потому что, стоит дорисовать его до конца,
у тебя появляется речь от второго лица

это значит: переходишь с собой на ты, отходишь подальше
потому что «ты» звучит чуть менее страшно, чем «я»
ты уже и не помнишь, когда тебе не было страшно

23.02 — 04.03

расположением звезд привычно пренебрегаешь,
расположением близких пренебрегаешь тоже,
вроде не сахарный, только вот таешь, и таешь, и таешь
сам себя недолюбивший, сам на себя не похожий

ты закрываешь глаза, мир проносится мимо
все ускоряется под влиянием силы тяжести смерти
кроме тебя. ты стоишь, ощущая себя нелюбимым,
ощущая себя не в себе, ощущая в себе всё на свете

потому что не было никакой пустоты, пока ты не потеснился,
пока ты не сделал сам себя меньше, проще, слабее
бесконечность шершава на ощупь и пахнет анисом
ты плывешь в ней, жалея всех
а себя — не жалея

жизнь — как сиротский приют, любовь — как английский сад, ты —
как идиот, стоишь и не знаешь, куда идти
к кому идти
в чьё плечо утыкаться горячим лбом
закрывать глаза
засыпать

кровать — как минное поле, не смеешь двинуть рукой
чтобы вдруг не заметить,
насколько ты одинок

звонок — для учителя, нет звонков для тебя
смотришь на телефон, как будто бы
проверяешь время

время — как плавящийся на солнце асфальт
тянется, но насколько же оно
холоднее
и злее

утро бездумно красит то, из чего весь мир поутру состоит:
веки припухшие — красным,
а небо — серым
ты, успокоившись, пишешь в пустую тетрадь:
et in arcadia eram
и добавляешь: et in arcadia ero

Октябрь, болит под лопаткой;
Стойкость благоприятна.
Вино дарит лисьи повадки
И делает речь невнятной.
(трезвеешь со скоростью света,
чужими руками согрета)

Ноябрь; болит в груди.
Ближе не подходи.

Идешь, юна и безвинна,
Как будто бы к Галахаду;
Приходишь опять к Галевину,
А значит, всё кончится скверно
(мужчины и музыка, ладно)
(романтика постмодерна)

Шагаешь вперёд по инерции:
Беспамятная, бедовая.
Опять кто-то съест твоё сердце, и
Опять ты вырастишь новое.

...Декабрь, и всё болит.
Адаму снится Лилит.

Чьи чувства золой остыли?
Сердце забил запах лилий.
Для новой муки воскресни, и
Иди на звук этой песни.

31.10 – 17.12

Это Самайн, это время считать своих мёртвых,
Время сказать им привет до свиданья спасибо
И перестать их носить за своими плечами;
Время печали.

Сколько в тебе их — весёлых, доверчивых, нежных
Маленьких девочек, ждущих любви или чуда?
Сколько историй они тебе тихо шептали?
Больше не будут.

Это Самайн, отпускай, улыбайся, прощайся;
Выпадет снег и укроет все прежние беды.
Восемь часов от полуночи и до восхода:
Время свободы.

Дорогой Ри, с которой в лучшем мире мы наверняка были бы платоновским андрогином с четырьмя руками и четырьмя ногами, что позволило бы нам ронять гораздо больше посуды и предметов обстановки (иногда мне кажется: из всего, что мы умеем, это самый значительный наш талант), обнимать больше людей, есть больше еды, короче, быть совершенным существом.

Две тысячи тринадцатый от рождества христова
год,
И звёзды на небе горят преимущественно те же
Мы дети этого города, мы не знаем его широт,
Меридианов, метров над уровнем моря, этого вот всего,
Но знаем пару приличных баров
Впрочем, ходим туда всё реже

Двадцать первый год — это мне,
И все остальное тоже мне
Кроме сна в гамаке, кроме дома у моря,
Роковых и не очень брюнетов
Космического линкора
Ну и ладно

С каждым годом твоё лицо становится
Всё более всё сильнее всё мучительнее родным
Когда-нибудь мы выскажем наконец друг другу всё что должны были высказать
Допишем наконец вот это всё, с рифмой или хуй с ней, с рифмой, без рифмы,
И станем совершенными существами
Потому что будем только
молчать
Ну, то есть будем «заваришь чаю?», и будем «два билета на этот сеанс, пожалуйста», и будем «отдай одеяло, разлеглась тут»,
Но недолго: до той поры, пока все эти слова, все эти языки не забудутся наконец
И наши лица не застынут золотыми масками
Это будет не золото золота, но золото заката, золото мёда, золото клёнов,
Всего этого романтического говна с легким оттенком натурфилософии

29.09.13

Дорогой Джесс

И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем.
(Откр. 9:21)

Отрицание временной протяженности, отрицание «я», отрицание Вселенной астрономов может показаться отчаянием, но таит в себе утешение. Наша жизнь (в отличие от преисподней Сведенборга или ада тибетской мифологии) ужасна не тем, что призрачна; она ужасна тем, что необратима и непреложна. Мы сотканы из вещества времени. Время – река, которая уносит меня, но эта река – я сам; тигр, который пожирает меня, но этот тигр – я сам; огонь, который меня пепелит, но этот огонь – снова я. Мир, увы, остается явью, я, увы, Борхесом.

Было время и было дело, было лето и было знойно,
Было весело и безбожно, было весело и спокойно,
Были пиво, вино и бренди, ладно, что там, была и водка,
И за каждым порогом – встреча, и за каждым углом – находка.
Что случилось потом – неважно: что должно было – то случилось,
Лето кончилось, бренди тоже; время? Время не остановилось.
Я пишу вам из нового мая, здесь тепло и немного ветер,
Ночью мимо неслась карета, конь был блед и возничий – бледен,
Видно, ангелов злых посольство к нам спустилось по stairway from heaven,
Показать нам дорогу к свету, рассказать нам о божьем гневе;
Самый строгий и самый красивый произнёс: да покайтесь, дуры,
Ибо в буре погибнет каждый, кто в гордыне смеялся над бурей,
Ибо мы стоим перед Богом, ибо Он нам дал эти трубы,
Ибо тот, кто умрет, не раскаян, свою душу навек погубит.
И тогда мы (я – вздернув брови, вы – поджав очень строго губы)
Им ответили: ибо-хуибо.
Им ответили: нет, спасибо.

*
Я люблю вас акцидентально, в этом месте и в эту минуту;
Но других минут не существует, только эта, в ней – я и вы;
Преходящие вещи вечны. Вы включаете гугл-маршруты
И читаете: «...следуй на запад. Триста метров. Далее – львы».

Традиционная октябрьская порция отчаяния (я тут такой хуйни намешала, что смысла это не имеет от слова вообще, но пусть лучше оно не имеет смысла здесь, чем в моей голове).

Argumentum реr viam regressionis



Сосуд разбился, меркурий сбежал, магистр сошел с ума; и третий день твой пустует дневник, и пятый день – твой карман. Из двух дорог выбирать одну сложнее, чем из трехсот; решай, с чем ты смешаешь чернила, решайся – яд или мёд. В итоге не будет иметь значенья, на чьей ты встал стороне, поскольку в обычной жизни грани не те же, что на войне. Что важно — так это долгая ночь (всех прочих ночей длинней), а также дорога к весне сквозь зиму меж сотен дурных огней. Вот – запах лилий, вот – запах гнили, вот – запах сожженных книг; зовись хоть магистром, хоть господом богом, но помни, что ты — ученик. Носки ставь врозь, говори по-халдейски, и помни, помни всегда, что за бедою страшней всех прочих — еще страшнее беда.
Конечно, ты ничего не запомнишь, конечно, ты всех умней. Конечно, истина — только в Боге (на крайний случай, в вине).
Глухие люди, немые книги… Но помни, где-то вдали спускается лестница с края неба и скоро достигнет земли.


Argumentum реr viam descendentem



От схоластики до стохастики — шесть времен и один залог;
От крещения до причастия — шесть времен и уставший Бог,
Колесо неохотно вертится, замедляешь опять шаги,
Ах, Фортуна, змея, кудесница, — потерпи, подожди, помоги.

От рождения до возрождения – сто страниц и один залог;
Величайшее наслаждение – знать, что где-то есть еще Бог.
Но планета все так же вертится, улетают из рук журавли,
И с небес спускается лестница, но никак не достигнет земли.

От магистра до магистерия – три ступени и сердце в залог.
От вакхически жутких мистерий до изысканно нежных эклог
Ты идешь, на ходу качаешься, шепчешь: ин номине патрис эт фили…
Но Господь и все его ангелы давно о тебе забыли.

…Не грусти. У тебя по карманам зимних пальто, летних плащей, рюкзаков и сумок
Разбросан сказочный клад, почти что золото Рейна
Там десять рупий, здесь пара латов, мифическая бумажная пятерка откуда-то из девяностых
Кусочек блестящей слюды из далеких гор
Ониксовый шестигранник
(Кошачий след, птичья слюна, шерсть единорога, имена мертвецов)
Словом, всегда найдется, на что купить сигарет в два часа ночи

…Не грусти. Пока ты в четырех стенах захлебываешься младенческим ревом,
Зло вытираешь слезы с горячих щек,
Вселенная все еще расширяется
Кометы расправляют хвосты
Взрываются суперновые
На скорости света время перестает иметь значение
(На скорости света почти все перестает иметь значение)
Пока ты поднимаешь руки, чтобы устало потереть холодными пальцами виски,
Твои руки успевают пройти сквозь тысячи свернутых измерений
Сквозь тебя успевают пройти миллиарды нейтрино
(В своем бесконечном путешествии через бесконечную вселенную)
Свет никогда не стареет и никогда не останавливается

…Не грусти. Смерть – это смерть, и судьба – это судьба, и апельсин – это апельсин,
И не нужно читать ни греческих диалогов, ни немецких монографий, чтобы понять это
При некотором приближении, конечно, смерть и апельсин вполне могут оказаться одним и тем же
Но когда-нибудь человечество достигнет звезд
(Для этого мы и были созданы, но никто никогда не читает инструкций)
И когда-нибудь человечество изобретет таблетки от старости и смерти
(Ты не будешь больше перебирать имена мертвецов, перестанешь молиться и просить за еще живых)
Когда-нибудь человечество изобретет таблетки от хамства и невежества
(Что звучит гораздо более фантастично, но все же, все же, все же)
Когда-нибудь мы все станем просто светом и время перестанет иметь значение
(На скорости света почти все перестает иметь значение)

Всё здесь идет, как обычно: кто не влюблен, тот простужен,
Кто не в себе, тот в гостиной, кто не пропал, тот дурак.
Взгляды на грани приличий, свежие сплетни на ужин,
В холле три новых картины, в спальне всегда полумрак.

Всё здесь летит по наклонной: сказка, трагедия, эпос,
Каждый здесь – кукла с надломом: болен и зол, уязвим.
Кофе горчит белладонной, небо безмолвно и слепо, -
Но сколько любви в этом доме, боже мой, сколько любви.

Пожалуй, хватит тосковать о невозможном, придумывать миры, курить ночами, - пока ты сам себе не станешь тошен, пока тебя еще не откачали. Границам нет конца, концам – границы; своди их, выводи сухой остаток. И если дом родной уже не снится, и если дым отечества не сладок, - закрой глаза, ткни в карту наугад, и выезжай на трассу шестьдесят.

Наша дорога, приятель – от мифа к логосу,
Нас окружают двойные сплошные полосы,
Нас окружают сплошные двойные данности,
И всей в этом радости – разве двойной со льдом.

Нет ничего длиннее пути домой.
Сеть трасс нас накрыла – не выбраться, не продохнуть,
Ночами мне что-то мучительно давит на грудь,
А днем тот, кто выбрал за нас этот гребаный путь,
Смеется и шепчет: зато он с тобой, он с тобой.
Дорога ведёт с пепелища на кладбище,
С бала в мотель,
Дорогу ведёт от дешевого виски, бессонных недель,
От ведьминых чар, - но приводит по-прежнему в цель.
Об этом я тоже с тобой не хочу говорить.

А ты бы сказал: ты не помнишь, наверно, старик,
Ведь это же Борхес, вторая история, прямо про нас.
А я бы тебя смерил взглядом и дал тебе в глаз:
Про нас нет ни слова в пыли твоих чертовых книг.

Ни Борхес, ни Тейлор, ни хрен там какой Эвгемер
Не смог написать бы про нашу дорогу домой.
Про ту, где победа приносит три дюжины бед,
Про ту, где герои не помнят, как выглядит дом,
Про ту, где его, понимаешь ли, попросту нет.

(А ты бы добавил, что нет даже этих героев.
«Одна метанойя», сказал бы ты, «гребаная метанойя»).

Чудесной Джесс

Для чего мы здесь, друг мой? Зачем? Опадают кленовые листья, мы играем в басовом ключе в города на вульгарном латинском, мы сплетаем ловушки для снов из патины с зеркал Камелота, чистим спиртом прогоркшую кровь, дарим девам венки из осота, вышиваем для рыцарей саван и уводим детей в зазеркалье, где становится воздух отравой, где Парвати становится Кали, где рябина под каждым порогом, где все боги сварливы и склочны, где по кругу ведут все дороги, где кострами расцвечены ночи, где цветами украшены стрелы, где под снегом растет земляника, где на площади ждет каравелла, а в порту среди волн – базилика, где поют о проигранных войнах, где клянутся на собственной тени, где смеются, завидев покойных, где из вереска ткут гобелены, где ночами гадают по картам, на которых – лишь львы и драконы, где с утра поднимают штандарты над руинами древних донжонов, днем играют в тавлеи со змеем, вечерами пьют чай с мертвецами, пишут письма слепым фарисеям, отправляют с немыми гонцами; это наше сокрытое царство, дом-на-дереве, башня молчанья, где не слышно упреков в фиглярстве и призывов принять покаянье; для чего мы коверкаем судьбы, превращая себя в камертоны?..
…Чтобы каждый в глаза мог взглянуть нам и увидеть там львов и драконов.

Мэри выходит из дома в полдень: цветы политы, накормлен кот, Мэри одета не по погоде, Мэри не знает, куда идет. Город безлюден: все дети в школах, взрослые в офисах, скоро обед; в карманах Мэри две горстки соли - старинное средство от всяких бед.
Мэри асфальт подметает юбкой, а ветер играет с прядью волос; она себе кажется очень хрупкой, но, впрочем, способной играть всерьёз.
Мэри садится на край скамейки, щелчок зажигалки, затяжка, вздох; привычно пепел смахнув с коленки, она говорит: "Боже, чтоб ты сдох! Зачем, скажи мне, ты создал время? Пространством мог бы и обойтись. Тебе, наверно, смешно в Эдеме смотреть на нашу земную жизнь? У нас настоящего - кот наплакал, и с каждым днем его меньше; мы шагаем в будущее под флагом, похожим сильно на флаг чумы. И чем быстрее бежим мы, боже, чем четче графики, сроки злей, тем мы прочней остаемся в прошлом, в давно ушедшем вчерашнем дне. Взгляни на нас - интернет, айфоны, теория струн и тенофовир; вода на Марсе, синтез генома, восьмой сезон "хауса", третий - "гли", под миллион новых книжек за год и новых жанров - хоть жопой жри, куда смотреть - на восток, на запад? Лепить из глины? Учить санскрит?
Макиавелли в пятнадцатом веке читал Тита Ливия - не для души, а ради действенных, нужных стратегий, чтобы понять современную жизнь. Ну не смешно ли? Тогда настоящее было отрезком в тысячу лет, теперь, к твоей, видно, славе вящей, оно короче, чем мой обед. То, что сегодня модно и ново, завтра положат пылиться в музей; я не могу и представить основы мира, в котором рожу детей. Это безумие, господи, слышишь? Нам не угнаться за завтрашним днем, у человечества съехала крыша; сколько еще мы так проживем?
Ну же, давай, ты так делал однажды, что тебе стоит выйти на бис? Грохни к чертям нашу новую башню, господи, мы уже все заждались".
Мэри бросает окурок в урну, встает со скамейки, идет домой; думает о пространстве культуры; о том, какой бы освоить крой. У Мэри дома - бумажные книги, цветы на окнах и патефон, она на балконе растит клубнику и никогда не берет телефон. Один, конечно, в поле не воин, но Мэри надеется все равно, что новый Ной построит дредноут, который не даст ей пойти на дно.

бежит гавейн вслед за оленем
невыносимой белизны
в кустах довольный гарри поттер
он прячет палочку в карман