Меня зовут Аркадий, мне десять лет. Я живу с папой и бабушкой. Мамы у меня нет. Она умерла. Родила меня и умерла. Поэтому я совсем ее не помню. Но у меня есть бабушка и дедушка – ее мама и папа, которые меня любят. Папина мама меня тоже любит и зовет Кашенька. Я ненавижу мое имя с тех пор еще, когда девчонки в садике дразнили меня «Аркашка-какашка». Но теперь мне все равно, потому что я сижу за столом и делаю вид, что делаю уроки, а на самом деле думаю про письмо, которое хочу написать, перед тем как заболею и умру. Потому что мой папа – гей. Что такое гей, я узнал вчера. … Мы с моим другом Антохой шли из школы, а когда свернули во двор нашего дома, то услышали свист. Мы оглянулись и увидели под баскетбольным щитом наших пацанов. Они махали нам руками, и мы подошли. Там был Тимоха Климов, старше нас на год, Витька Смирнов и Данила Шестов – старше на два года, и Леха Бутузов – на три года. Конечно, в нашем доме есть еще другие пацаны, но сейчас были только эти. Мы подошли и протянули руки, чтобы поздороваться. С Антохой пацаны поздоровались, а со мной – нет. Я совал им руку, а они свои отводили, как будто она у меня была заразная. Тимоха и Витька на меня не глядели, а Леха с Данилой глядели и улыбались. — Вы чего?.. – спросил я. — А ничего! – сказал Леха. — Вы чего? Чего я такого сделал? – снова спросил я, а сам стал прикидывать, почему они в этот раз не здороваются. Они переглянулись и засмеялись. Леха и Данила засмеялись внаглую, а Тимоха с Витькой – так, не очень. — Ну, вы чего?.. – заорал я. — Сказать? – спросил Леха пацанов и подмигнул им. — Скажи! – радостно отозвался Данила. — Ну, короче, твой отец – гомик! – не долго думая, сказал Леха, и остальные, кроме Антохи, уставились на меня, как на гадюку. — Что, что-о? – спросил я. — Что слышал! Гомик! – повторил Леха. Мы с Антохой переглянулись. — А-а… что такое гомик? – спросил я Леху. — Ну, пидор по-нашему! – расплылся Леха, и все остальные, кроме Антохи, попрятали руки в карманы и прищурились. Не было у нас оскорбления страшнее, чем это. А тут такое про отца. — Сссам ты пидор! — сбросил я рюкзак и, не помня себя от злости, бросился на Леху. Леха заехал мне навстречу в плечо, и я упал. Потом вскочил, чтобы снова кинуться, но со спины меня обхватил Данила и держал, не давая ходу. Леха вытянул кулак, уперся мне им в грудь и сказал: — Че ты дергаешься, Аркаха? Че ты дергаешься? Ведь ты же не виноват, что твой отец гомик! — Сссам ты гомик! – заорал я ему в лицо. — Ты думаешь, я гоню? – вдруг сочувственно заговорил Леха, — Ничего я не гоню! Я сам вчера вечером видел! — Чего ты видел? – крикнул я, не представляя, чего такого этот дурак Леха мог видеть. — Я видел, как твой отец шел вчера вечером под ручку с каким-то парнем, а на остановке его поцеловал! Они думали, что никто их не видел, а я видел! – выпалил Леха и сделал страшные глаза. Я молчал и смотрел на Леху. Данила осторожно ослабил руки, но не отпустил. — Ну и что? – наконец спросил я, не понимая, что здесь такого, — Он и меня целует на прощанье! А твой отец тебя что, не целует разве на прощанье? — Дурак ты, Аркаха! Ты же маленький, а тот большой был парень, ростом с твоего отца! И притом в губы! Так только гомики делают! — Ты все врешь! – крикнул я, — Врешь ты все! Данила ухватил меня покрепче. — Да мне и так про него говорили, а тут я сам увидел! Прикинь! – презрительно процедил Леха. — Кто говорил? – рванулся я к нему, но тут неожиданно понял, о каком парне идет речь: — Ты урод, Леха! Это дядя Миша, наверное, был! Мой папа музыкант, и они с ним репетировали, а потом он его пошел провожать! Он всегда так делает! — Ре-пе-те-пи-ти-ро-ва-вали! – противно засмеялся Леха, показывая на меня пальцем. Я задергался у Данилы в руках: — Пусти, гад! Пусти, урод! Я тебя убью, Леха! Данила, сука, пусти! Данила держал крепко. Леха криво улыбался. Я начал плакать. Я кричал и плакал, а потом вдруг ослаб и перестал дергаться. Тут все пацаны, кроме Антохи, стали меня утешать: — Ну, ты че, Аркаха! Ну, ты же тут не при делах! Ну, ты же реально не виноват! Ну, кончай ты обижаться!.. Они утешали, а я молчал. Данила отпустил меня, я подобрал рюкзак и, ни на кого не глядя, побрел в сторону моего подъезда. Меня ни с того, ни с сего тяжело оскорбили почти родные люди. На самом деле я не знал, что означает слово пидор, а теперь и гомик. Я только чувствовал, что в этом слове есть что-то очень стыдное и взрослое. И если Леха не врет, то выходит, что мой папа — не такой, как все, а гораздо хуже, а значит, я теперь тоже — не такой, как все. Меня догнал Антоха и пошел рядом. — Аркаша, Аркаша, не верь им, врут они все! – говорил он, — Слушай, пойдем к нам, у нас торт есть! — Не хочу торт… — сказал я. — Ну, пойдем на компьютере поиграем! Пойдем, а? — Не хочу… — сказал я, но ноги сами понесли меня к Антохиному подъезду, потому что лучше к Антохе, чем домой. Нам открыла мама Антохи, и Антоха сказал: — Мам, можно Аркаша у нас побудет? — Конечно, конечно! Заходи, Аркашенька, заходи, милый! В квартире у Антохи пахло по-другому, чем у нас. Вкуснее. Мама Антохи заставила нас вымыть руки и усадила есть котлеты. Я котлеты не хотел, и она налила мне чай и отрезала большой кусок торта. — Как бабушка поживает, Аркашенька? Папа как? – спрашивала мама Антохи, пока я ковырял торт. — Хорошо… — отвечал я. — В музыкальную школу ходишь? Нравится? — Хожу… Нравится… — А что ты грустный такой? Не заболел? — Не заболел… Пока она расспрашивала, Антоха съел котлету, подтянул к себе кусок торта и вдруг спросил: — Мама, а что такое гомик? — Как? Гномик? – не поняла мама. — Го-о-омик! – громко сказал Антоха. Мама закашляла, а потом строго спросила: — От кого ты это слышал? — Мальчишки во дворе сказали! Они сказали, что Аркашин папа — гомик! Мама Антохи закрыла лицо руками и отвернулась от нас. Ее спина задрожала, и было непонятно – плачет она или смеется. Потом она повернулась, и мы увидели, что лицо у нее красное и дергается. — Это плохое слово. Надо говорить – гей, — сказала она. — Мам, а что такое гей? – спросил Антоха. — Это когда мужчины дружат с мужчинами… — Как мы с Аркашей? – радостно перебил ее Антоха. — Не совсем… Вы ведь и с девочками тоже дружите, а есть мужчины, которые с девушками не дружат, а только с мужчинами… Ну, в общем, рано вам еще об этом знать! Когда я уходил, мама Антохи прижала меня к себе, погладила по голове и сказала: — Бедный ты мой бедный! Пахло от нее не так, как от бабушки, а гораздо вкуснее. Я пришел домой и спрятался в своей комнате. Бабушка несколько раз заглядывала ко мне, но я притворялся, что делаю уроки, потому что я не хотел ни с кем разговаривать. Потом наступил вечер, и я пошел в бабушкину комнату. Она сидела, накинув шаль, и смотрела телевизор. — Пришел наконец-то мой Кашенька! Садись ко мне, мое солнышко! Ты, может, кушать хочешь? Я мотнул головой. — Тебя что, где-нибудь кормили? — У Антохи… — Ты у Антошки был? Как его мамочка поживает? Ты видел ее? — Видел… Хорошо поживает… — Она очень хорошая женщина! Они с твоей мамой Аней очень дружили, перед тем, как... вы с Антошкой родились. В следующий раз передай ей от меня большой привет! — Бабушка, а правда, что наш папа – гей? – спросил я. Бабушка застыла. — Что ты такое говоришь? – с трудом выговорила она. — Лешка видел, как наш папа целовался на остановке с дядей Мишей. — Какой Лешка?.. Что видел?.. С каким дядей Мишей?.. – побледнела бабушка. — Лешка из седьмого подъезда. Ты его не знаешь, — ответил я. Ничего не говоря, бабушка с трудом поднялась и пошла из комнаты. Вскоре я почуял запах лекарства. Я пошел ее искать и нашел на кухне. Она стояла перед шкафчиком и составляла туда пузырьки со своими лекарствами. Закончив, она повернулась ко мне и чужим голосом сказала: — Пойдем, солнышко, посидим с тобой на диванчике. Мы вернулись в ее комнату, сели рядом, и бабушка стала смотреть в телевизор. Я ждал, когда она что-нибудь скажет, но она за весь вечер так ничего и не сказала. В одиннадцать часов пришел папа, поцеловал нас с бабушкой, стал ходить по квартире и рассказывать, как прошел концерт в консерватории. Мы с бабушкой молчали. Папа, наконец, это заметил и спросил: — Вы что такие кислые? Бабушка сказала: — Иди, Аркашенька, в свою комнату. Нам с папой поговорить надо. Я пошел, но успел услышать, как папа удивленно спрашивает бабушку: — Поговорить? О чем? Что случилось? Они ушли в бабушкину комнату, и я услышал, как они прикрыли за собой дверь. Я не собирался отсиживаться в своей комнате и на цыпочках пробрался к закрытой двери. Дверь была очень удобная, потому что через мутные стеклянные квадратики можно было вовремя увидеть черную тень того, кто к ней идет, чтобы успеть убежать. — Ну что, музыкант, доигрался? – сказала за дверью бабушка. — Ты о чем, мама? – сказал папа. — Ты совсем потерял совесть, сынок! Теперь уже весь город знает о твоих похождениях с мужчинами! А главное, об этом знает Аркаша! Какой позор! — Что значит знает Аркаша? Да откуда он может знать? И что он, в конце концов, может в этом понимать? Ведь он же еще ребенок! — А ты хочешь, чтобы он вырос и стал таким, как ты? Какой позор! До чего ты докатился! До чего я дожила! — Зачем ты снова начинаешь эти разговоры, мама? Ведь для тебя это уже не новость! Мы все уже давно обсудили! Что делать, если я не могу иначе! — Ну как же, знаю! Сначала ты говорил, что после Ани ты не можешь быть ни с одной другой женщиной, что ты ее так любил, что не можешь больше ни на кого смотреть, и так далее и тому подобное! А я тебя жалела, уж очень ты поначалу убивался, а ты связался с мужиками, и теперь об этом знает твой собственный сын! Какой позор! Нет, я этого не вынесу! — Да почему я должен этого стыдиться? Нынче весь мир так живет! Во всяком случае, в наших кругах… — Вот именно, в ваших узких кругах! И этого я никогда не понимала – как этот ужасный порок может уживаться рядом с высоким искусством! — Представь себе, уживается! Ты же знаешь, сам Чайковский… — Не смей клеветать на гения всех времен и народов! Эту басню ваши узкие круги специально придумали, чтобы опустить гениального человека до своего уровня! Чайковский никогда не был геем!.. — Мама, о ком мы сейчас говорим? О Чайковском или обо мне? — Об Аркаше! О твоем сыне! Ведь теперь от него могут отвернуться все его друзья! — Но ведь это не он гей, а я! — Ты дурак, сын, раз думаешь только о своей заднице! Нет, я этого не вынесу! Дальше я слушать не стал, неслышно ушел к себе в комнату и залез там под одеяло. Значит, все правда. Значит, мой папа – гей, а значит, гомик и пидор. И, значит, я никогда уже не буду ровня моим друзьям. Я вспомнил, как смотрели на меня пацаны, и мне захотелось заплакать. Пришел папа. — Как ты тут? – спросил он. — Ничего… — ответил я с закрытыми глазами. — Ладно, завтра поговорим, — поцеловал меня папа и ушел. Пришла бабушка. — Как ты тут? – спросила она. — Ничего, — сказал я и открыл глаза. — Ладно, спи, завтра поговорим, — поцеловала меня бабушка и собралась уходить. — Бабушка, — сказал я, — А отчего люди умирают? Бабушка присела на кровать: — Во-первых, от старости. Во-вторых, от болезней. От горя, от предательства, от глупости, в конце концов… Но тебе еще рано об этом думать. У тебя вся жизнь впереди. Спи. И ушла. Утром я пошел в школу, и весь день мне казалось, что все смотрят на меня насмешливо и с презрением. Обманув Антоху, я в одиночку пришел из школы домой и сел за стол у себя в комнате. Я делал вид, что делаю уроки, а на самом деле думал про письмо, которое хотел написать, перед тем как умру. Но еще перед этим я украл из бабушкиного шкафчика упаковку с таблетками, и после того, как я напишу письмо я выпью всю упаковку. Я знаю, отчего умирают люди.