Надо мною тишина,
Небо, полное огня,
Свет проходит сквозь меня
И я свободен вновь…
Ария, «Я свободен»
Дождь. Опять дождь.
- Мне не хватает немного оптимизма в этой жизни, - Пилат как-то по-странному весел, на острых скулах горят лихорадочные пятна, губы то и дело кривятся в злой страдальческой усмешке.
Дождь косыми серыми струями падает на непросыхающий Город.
Лиин сидит, прислонившись спиной к каменному парапету, подтянув облепленные тесной мокрой джинсой ноги к самому подбородку. Белые кроссовки светятся в серой мгле двумя призрачными мысками. На слова Пилата она поднимает глаза – синие, беспросветные, в кайме длинных пушистых ресниц, смотрит ему в лицо и подносит к губам бутылку. Этикетка ее такая же мерзко-желтая, как и сам напиток – портвейн, 33-й, жуткий суррогат спирта, цветов, жженого сахара, плеснуть немного мрачного веселья и залить все это фруктозно-весенней депрессией, выдавленной из подгнивших яблок, и вкус у него такой же мерзко-желтый, он надолго оседает в глотке и в мозгу, а в желудке становится приторно-тепло до отвращения, и Лиин начинает кашлять.
Дождь нещадно поливает их обоих, обиженно разбиваясь об черную потертую кожу курток, сигарета, которую пытается раскурить Пилат, обиженно шипит, пропитанная водой. Дождь бежит по лицу Лиин назойливыми тонкими струйками, которые стремятся проникнуть поближе к нагому телу, чтобы высохнуть на нем, не оставит от себя и следа.
Пилат спрыгивает с парапета, отбирает у нее бутылку и делает длинный глоток. Морщится.
- Ты знаешь, зачем мы пьем эту дрянь? – говорит он. – Это концентрированный суицид, всего две бутылки – и в тебе все отчаяние мира, вся его боль и усталость, вся его ненависть….
- Красиво говоришь, - тихо замечает Лиин. – Прекрасный актер…. Пропал в тебе…. Умер…. Но знаешь, Пилат, я не хочу сейчас ни боли, ни ненависти. И отчаяния я тоже не хочу, я хочу немного хорошего в своей жизни. Расскажи мне сказку, Пилат. Расскажи мне просто сказку.
Пилат садится рядом с ней, в его глазах поблескивают непонятные искорки.
- В нашем окне не увидеть таких сказок, - с внезапной горечью говорит он. – Но я что-нибудь расскажу. Я расскажу тебе о девушке с невероятно печальными синими глазами, и о парне, который был ее другом, и о Городе, в котором они жили….
И она слушает, слушает внимательно, и по щекам ее бегут не то слезы, не то струи дождя…. А мы отойдем. Пусть они сегодня будут наедине с собой. Пусть.




От края до края небо в огне сгорает,
И в нем исчезают все надежды и мечты.
Но ты засыпаешь, и ангел к тебе слетает,
Утрет свои слезы, и во сне смеешься ты.
Ария, «Потерянный рай».
В дверь уже давно и настойчиво стучали. Пронзительно верещал дешевый китайский будильник. По полу комнаты ползал желтый солнечный луч, шаря и заглядывая под кровать и натыкаясь на брошенную одежду, тапочки, какие-то журналы, покрытый пылью рулон обоев….
- Лиин, вставай! На занятия опоздаешь!
….Лиин снился Город.
Город, небо над которым было багровым.
Город, который был покрыт ржавчиной и плесенью.
Город, в котором недавно прошел дождь, и теперь по лазурным зеркалам луж расплывались бензиновые и масляные пятна.
Город, в центре которого высилась сверкающая хромом, металлом и стеклом колонна небоскреба, и на разбитой перед ним громадной клумбе серебром были выложены слова «Система. Душа. Вечность».
Город, где в багровом небе, затянутом багровыми тучами, лениво парил ангел, взмахивая широченными крыльями, по которым пробегали алые отсветы. Крылья превращались в толстые кабеля, вонзавшиеся куда-то под сковывавший город асфальтовый панцирь.
Она шла, оглядываясь, по странно неприглядным и заваленным всяческим мусором улицам, и ее не покидало ощущение, что Город вымер. Он казался пустым и заброшенным, и ржавчина и плесень ползли по нему, пожирая кирпичные и блочные стены, покрывая собой асфальт, подбираясь к деревьям и кустарникам, облепляя фонарные столбы и ывшки электролиний…. В Городе правил ржаво-багровый цвет, цвет стареющего металла, грязных луж, осыпающегося кирпича, разбитого стекла и мрачных потухших вывесок. На обочинах громоздились брошенные автомобили – многие из них были без окон, стеклянной крошкой лежавших у спущенных колес, помятые и ободранные, с облупившейся краской, которая тоже приобретала постепенно ржаво-багровый цвет. Из-за угла на Лиин выскочил пес, тощий, грязный, зарычал визгливо, метнулся куда-то вверх по улице, и только несколькими мгновениями позже она сообразила, что пес тащил в зубах огромную крысу. Ее затошнило, она прижалась лбом к прохладной стене, постояла немного и, повернувшись, вдруг перед самыми глазами увидела надпись на боку завалившегося на одну сторону раздолбанного «жигуленка». Аккуратными буквами по неровному металлу было выведено «Будущего нет».
Лиин отшатнулась и побрела дальше по улице, с тихим ужасом разглядывая и впитывая в себя Город. Ей постепенно начинало казаться, что весь он – громадная помойка, кладбище человеческого мусора, отстойник гордого имени…. Вскоре она начала замечать, что улицы ей явно знакомы.
- Не может быть, - прошептала она, озираясь по сторонам и находя все больше подтверждений своей догадке.
- Лиин! – донеслось откуда-то из зловонно дыхнувшей темноты проулка, в конце которого неразборчиво громоздились помоечные контейнеры. – Лииииин…. – голос превратился в скребущий подвывающий шепот, от которого по спине у девушки поползли холодные струйки пота. – Лиииин! – громоподобный рев сотряс стены, вышелушывая своим звуком из них кирпичи. Стены дрогнули и поползли вниз, на испуганно заметавшуюся фигурку, открывшую рот в жалобном беззвучном крике….
Лиин закричала и проснулась.
В комнате было по-утреннему светло, в приоткрытое окно врывался свежий, пахнущий дождем ветер. Она кое-как сползла с кровати и подбрела к окну, протирая кулачками глаза.
Светило солнце, и в его лучах переливались – точно как во сне, - лазурные зеркала луж, испещренные фиолетовыми разводами бензина и отработанного масла. А с запада к солнцу, гонимые ветром, подкрадывались кисельно-густые серые ошметья туч. Лиин вздрогнула от утреннего холодка и запахнула на груди мокрую пижаму.
- Лиин, опоздаешь на занятия! – донесся из-за двери мамин голос.
Лиин непонимающе повертела головой, посмотрела на будильник…. Пижама отлетела в сторону, и она запрыгала по комнате, пытаясь втиснуться в джинсы и лифчик одновременно. Со стены на все это укоризненно взирал плакатно-безупречный красавец Роберт Плант с матово отливающим ребристым микрофоном в руке. Лиин справилась наконец с лифчиком, просунула голову в ворот черной футболки «Led Zeppelin», показала Планту язык и, путаясь в ненатянутых штанинах, вылетела из комнаты.

На первую пару она все-таки опоздала и уныло торчала в университетских коридорах почти час, изредка робко заглядывая в аудитории. Потом выяснилось, что первой пары не было вообще, и подвалившие одногруппники толпой вывалились на улицу.
Курили, сплевывая на загаженный окурками, осколками бутылок, мятыми жестяными банками пятачок земли, из которого торчала здоровенная ржавая загогулина. Сизый толстый дым кольцами утягивался в сереющее небо. Гоготали, рассказывая анекдоты, сплетни, топтались в тесном кружке локтями и задами, обтянутыми в модные узкие джинсы – у парней, и короткими юбками – у девчонок.
Стояли кучкой студенты-второкурсники-филологи-будущие учителя-гуманитарии, сыпали матами равноправно что мужская, что женская половины, ходила по кругу бутылка крепкого – почти что крепленого – отвратительно пахнущего брожением пива. Глотали, морщились, выдыхая дым, смешанный с перегаром.
Лиин сидела поодаль, отсутствующим взглядом ковыряя лысую, вытоптанную землю. В тонких пальцах извивала в затейливую струйку серый дым сигарета. Курила она редко, ей просто нравилось наблюдать за тлением белой ядовитой палочки, следить за прихотливыми сплетениями табачного дыма, это было сродни медитации, расслаблению.

Косой рваный дождь мотался по улице от стены к стене, поливая матово-поблескивающий чернотой асфальт, в рваных дырах туч то и дело выглядывал по-голливудски устрашающий мрачный глаз луны, звезд не было и в помине, равно как и жизни на улицах. Дождь шел с самого вечера, зарядившись водой вплоть до предсказанного всякими бестолковыми пророками Потопа, хотя кто знает, может, они и толковые были, да и потоп предсказали правильно, и может быть, эти струи и были его началом, нити судьбы, к которым уже была подведена рука со зловещими ножницами....
Хотелось пить, а вот жить не хотелось вообще – вид из окна открывался самый неприглядный, город утонул в беспросветной черноте, лишь одинокий тусклый фонарь у подъезда на покосившемся столбе рождал какой-то свет. Мутные волны воды стекали по оконному стеклу, подсвечиваемому молдингом стоящего на столе системника. Монитор был выключен, и на его панели вспыхивала желтая лампочка, из колонок тихо вкрадывались в душу слова….
So with sadness in my heart
(I) feel the best thing I could do
is end it all
and leave forever

what's done is done it feels so bad
what once was happy now is sad
I'll never love again
my world is ending


Подставлю ладони – ты болью своей наполни,
Наполни печалью, страхом глупой темноты
Ария «Потерянный рай»

- Уподобляясь Брэдбери, со всей ответственностью заявляю, что лето было хорошее, - сказал Пилат, разглядывая в бинокль траву на земле. Подумал и с какой-то внезапной грустью добавил: - Черт, хорошее было лето….
- Что это с тобой? – изумилась Лиин. – Можно подумать, это последнее лето в твоей жизни!
- Нихрена, - Пилат повалился на спину, не отрывая от глаз бинокля, и теперь смотрел через него в небо. – Лето, конечно, не последнее, но оно было не таким, как другие – и еще одно такое же вряд ли будет.
- Ну, никакого открытия ты не сделал, - Лиин тоже легла на спину, закинув руки за голову.
Они с Пилатом с самого утра торчали сегодня на крыше ее дома, пили пиво, смотрели в бинокль на людей и разные вещи и болтали ни о чем. Кроме того, он притащил с собой словарь латинского языка, и полдня они вдвоем пытались перевести написанное на пергаменте. Получалась полнейшая чушь, к тому же многих слов в словаре не оказалось, и, в конце концов, Пилат разозлился и сказал, что либо это очень архаичная латынь, либо написано каким-то шифром.
- Не сделал, - согласился Пилат. – А какая разница? Куда важнее, что я еще жив и мыслю.
- Эй, Пилат, это моя фраза!
- С каких это пор? – Пилат покосился на нее. Лиин промолчала.
- Слушай, Пилат, а ты знаешь, зачем люди живут? – спросила она, перекатываясь на живот.
- Куртку перемажешь, потом стирать замучаешься, - честно предупредил Пилат. – Крыша грязная.
- Почему это я? Твоя куртка!
- Так лежишь-то на ней ты, - Пилат посопел, что-то сосредоточенно разглядывая в бинокль. – Ну и вопросики у тебя сегодня…. Что читала на ночь? Маркеса, поди?
- Задорнова, - мрачно ответила Лиин. – Так…. Сны снились разные.
- А-а…. Люди живут зачем? – Пилат поменял слова местами, и от этого фраза зазвучала немного угрожающе, с напором. – Если бы каждый знал, зачем он живет….
- А тебе не кажется, что в этом смысл жизни и есть – понять, зачем живешь?
Пилат засмеялся.
- Да что с тобой сегодня? – удивленно поинтересовался он.
Лиин повела плечом. Пилат нахмурился и пристально посмотрел на нее.
- Что, опять? – тихо спросил он.
Лиин неохотно кивнула и резко сменила тему.
- Слушай, у меня с компьютером что-то случилось.
- У всех что-то с компьютером, - меланхолично ответил Пилат.
- Пилат, я серьезно!
- Я тоже. Что случилось-то?
- Не знаю, в Интернет не хочет выходить.
- В Интернет не хочет?! Заболел, наверное. Температуру мерила?
- Пилат!
- Ладно, ладно. Зайду посмотрю.
- Когда?
- Да хоть сегодня.
It all returns to nothing, it just keeps
tumbling down, tumbling down,
tumbling down
Arianne “Komm Susser todd”
Опять шел дождь, и в воздухе разливалось сладковато-приторное ощущение безысходности. Холодный скользкий ветер рвал с и без того обнажившихся деревьев последние клочья палево-золотистых листьев, швыряя их на плечи и зонты прохожих. В лужах мерно барабанили мелкие нудные капли. Пилат шел, чуть сгорбясь и загребая высокими ботинками охапки сырых листьев. Лиин изредка посматривала на него и тихо удивлялась. В нем не было ничего особенного – высокий худой парень, смешно выглядящий в своих поцарапанных очках и неизменной бейсболке, с куцым хвостом пережженных волос. Однако сейчас он был всем для нее в жизни – этот странный человек с безумным огоньком в темных глазах, с таящейся где-то в глубине души изломанной ненавистью к себе самому…. Лиин успела его узнать. Да, конечно, он был невероятным эгоистом, он не любил в жизни никого, кроме себя, наверное, он был подлецом – но вместе с тем…. Лиин поражала его неудержимая страсть, какая-то ненасытная тяга к новизне, новизне во всем – кроме себя. Он не менялся никогда, ни под каким влиянием либо давлением, Лиин не знала, сколько людей пытались изменить его, но наверняка все они зря тратили время и силы….


- Мама, я с Пилатом! – с порога крикнула Лиин. – Он компьютер посмотрит!
Мама выглянула из кухни, руки ее и фартук были в муке. Она приветливо улыбнулась Пилату.
- Здравствуйте, Анастасия Викторовна, - сказал Пилат и степенно склонил голову.
- Здравствуй, - сказала мама. – Что-то вы припозднились, время уже одиннадцатый час.
- Гуляли, - объяснил Пилат. – На улице просто замечательно!
Лиин подозрительно посмотрела на него – не далее как полчаса назад он клял погоду на чем свет стоит.
- Легкий дождик, ветерок, прохладно – прелесть! – продолжал Пилат.
Лиин зашипела и поспешила утащить его в комнату, пока он еще чего-нибудь не наболтал.
- Ладно, показывай своего больного, - становясь серьезным, сказал Пилат.
Прошел к компьютеру и неторопливо защелкал мышкой, изредка что-то неодобрительно ворча.
Затем Пилат встал в позу и разразился длинной тирадой, наполненной сложнейшими техническими терминами, из коих Лиин поняла только, что она позорный ламер и вообще ее к компьютеру на километр подпускать не стоит. Сходил в прихожую, вернулся с пачкой «колес» - компакт-дисков, - и, нахально согнав Лиин с кресла, скормил системному блоку первый из них.

На Шпиле было скучно и мокро. Шедший второй день подряд дождь промочил до основания, казалось, даже сам гранит этого памятника, и часы на вершине ржаво и скучно пробивали время. На парапете стлались подернутые грязью зеркальца луж, в которых удивленными перевертышами плавало отраженное пасмурное небо. В небе царил кисель, серый, непроглядно жидкий и наводящий осеннюю тоску. Громоздившиеся вокруг площади палатки летних кафе казались полинявшими и блеклыми в непрерывном нудном водоизвержении. Дождь был несильный, но он шел постоянно, раздражающе мелко стуча по крышам, по матово блестящему асфальту, по мрачно-черным зонтам прохожих.
Неформалам дождь был не помеха – отчаянных собралось человек пятнадцать, и тусовка шла своим чередом. Где-то пили пиво, где-то ожесточенно выясняли преимущество одного стиля над другим, вовсю отмечался чей-то день рождения…. Махор с Коробком пришли уже принявшие по литру на брата и теперь мрачно оглядывали новенькую, сверкающую чистотой кучку панков-пионеров. Махор, судя по выражению лица, прикидывал, сколько денег удастся с них стрясти. Коробок, дымя сигаретой и посмеиваясь, рассказывал Пилату про вчерашнюю пьянку. Пилат нехотя улыбался, слушал и кидал вокруг озабоченные взгляды.
Анимешники от этой беспокойной братии держались поодаль – за своего они признавали только Пилата, но тот к ним подходил редко. Лиин молча сидела на парапете, побалтывая в руке полупустую бутылку «Пепси».