Под сенью деревьев в тенистом саду
По тонкой траве шелковистой иду.
Ногою босою в зелень ступая
Чувствую, что не хожу, а летаю.
Сверкнёт меж деревьев луч золотой,
Моха клочок озарит под ногой.
Искрами вспыхнут былинки, играя,
Будто и жизнь здесь не та, не простая.
Будто к берёзке лесной подойдя
Девица-дриада увидит тебя.
Иль выпорхнет фея из чащи густой.
Подарит, смеясь, амулет золотой.
А если окажешься вдруг на поляне,
Не бойся чудес - подойди посмотри,
Как гномы лесные танцуют, играя
Иль в тень дуба-старца приляг-отдохни.
И дальше иду я, забыв все невзгоды
И беды, и страх, и ужасную быль.
Мы - люди и все мы - частица природы!
И нужно, чтоб это никто не забыл
Под сенью деревьев в тенистом саду
В траву изумрудную я упаду…

(от себя) Любая болезнь не проходит бесследно, а что-то и просто не лечится. Затихает моментами, затем снова обостряется. Затишье было год. За год окунулась в реальную жизнь... Но все чаще и чаще кажется, что душой остановилась в развитии пятнадцатилетнего ребенка. Душой все еще верю в сказки. Подобно тем людям которые в свои 50 собирают кукол, одевают их, творят для них и для внуков. Это состояние не проходит уже много лет, внутри мир, даже нет - Мир! Свой, особенный, с неповторимой природой и жителями. Мир, в котором только комфортно. Было время (этот год), когда я выпала из него. Увял. превратился в черный замок посреди холодной пустоши.
Зрелище, как и состояние. скажу я вам, жуткое... И слава небесам, что эта болезнь возвращается! И мы снова в сказках, веря в чудеса и магию, в безвремение? Да и пусть. назовите это как хотите! Там мой мир. Там я буду...

Нагло (с)тырено из сообщества. На долгую память поистине гениальному человеку, его делу и заслугам этой прекрасной и сильной женщины!
Дай небо, чтоб она еще долго радовала поклонников Сказки своими творениями


ИСТОРИЯ ИЛИ ЛЮБОВЬ?

Я не знаю, с чего начинается толкиенизм. Я не знаю, что это - болезнь, профессия или вера. Во всяком случае, когда меня впервые пытались "посадить" на "Сильмариллион", чтение не пошло, видимо, мой час еще не пробил. А когда меня чуть позже назвали будущим толкинистом - я скривилась, как от проглоченного лимона... Книги сами выбирают своих читателей и почитателей - и доказательство тому в том, что каждой из них - свое время, которое выбираем не мы...
Но речь здесь не о том. Просто сейчас, когда движение толкинистов приобрело определенный размах, когда вышли в свет напечатанные произведения и стали иметь хождения апокрифы, когда появились толкинистические анекдоты, мультфильмы и вошли в моду у простых смертных капюшоны - пришиваемые даже к футболкам - все стало гораздо проще. Подцепить вирус толкиенизма можно с гораздо большей вероятностью, но - эффект прививки - болезнь пройдет в гораздо более легкой форме.
Еще восемь лет назад все было иначе. И случайно подвернувшаяся книга профессора (разумеется в "самиздате' по причине своей "закрытости") могла оказаться громом среди ясного неба, но могла и не оказаться ничем - каждому свое.
Осенью 1990г. мной - тогда еще студентом госуниверситета - впервые был прочитан в компьютерном варианте первый том "Властелина колец". Сложно сказать, какое впечатление он произвел. Скорее всего, никакого. Но поскольку я, как и всякий типичный студент, проживала в общежитии - книга была пущена по кругу. Разумеется в рамках одной комнаты, представлявшей собой герметичную структуру. Именно поэтому по прочтении начались кое-какие обсуждения, даже иронизация Но не более. Тем бы, наверное, все и кончилось, если бы некоторое время спустя нам, как людям уже "вкусившим", не принесли "Сильмариллион".
Книга, оборвавшая сюжетные связи "Хранителей", открыла мне глаза. Я до сих пор не верю, что Топкиена можно читать только ради сюжета. Во всяком случае, после "Сильмариллиона" я поняла, что уже не читаю, а живу в Толкиене ради эльфов - прекрасных и трагичных эльфов, красоты каждого из которых не стоит вся красота мироздания ("красота квэнди во дни их юности была превыше всего, созданного Илуватаром. она не уменьшилась с годами, а жизнь на Земле, печаль, и мудрость обогатили ее". Дж.Р.Р.), эльфов, созданных для мира и радости, но постоянно вынужденных воевать. Чужое место, которое они занимали в системе Толкиена, делало их особенно уязвимыми, и к восторгу узнавания того, что это есть, примешивалась доля сожаления о том, что это именно так.
К тому времени бесстрастность ушла. "Сильмариллион" уже рвался нами друг у друга из рук, читали запоем, сводили стрелки и опускали мосты. Как сдалась зимняя сессия того года - не помню. Как отмечало пьяное общежитие тот Новый 1991 год - и где при этом были мы - не помню. Помню только одно утро: январь, падает крупный снег, мой сосед будит меня словами: "Гэндальф! Вставайте, маг, вас ждут великие дела!.. Эх, совсем плох стал старикашка...", - вздыхает он наконец, махнув рукой на мою неподвижность, потом объявляет себя Арагорном, наматывает на голову трехметровый шарф и идет в соседний буфет за всеобщим провиантом...

Пережив пору экзаменов как кровавую войну с мозговыми штурмами и лекционным мародерством, мы, конечно, задержались под сенью родного университета - но с учебой было покончено. Разразился второй том.
Это было тяжело. Мы стали подозрительны, мелочны и суровы. Книга выкрадывалась из-под матрацев читавших, из школьных сумок - когда "обладатель в счастливом неведении шел на лекцию со "своей прелестью", а вор, притворившись проспавшим, предвкушал четыре часа украденного рая.
Оправдания придумывались потом, да на них и не обращалось внимания. Кто не успел - тот опоздал. В кругу друзей не щелкай клювом. Волчий закон.
Поскольку теперь книги - машинописные страницы, переплетенные вручную - приносились в комнату мной, один раз я сочла себя вправе совершить ужасный поступок: проснувшись пораньше, я спрятала книгу под куртку и ушла из дому. Читать без посторонних. Была ранняя весна, снег уже сошел, обнажив пожухлую листву, небо закрывали мокрые тучи. Далеко уйти я не смогла. Забредя во дворы близлежащих домов, я осела на верху детской горки, и там проблаженствовала до вечера. Из-за порхающих страниц проглядывали оставшиеся под ногами ржавые листья, между которых двигались караваны гномов, носились всадники Рохана, колыхались серые знамена...
Конечно, по тем временам подобное "уведение" книги могло быть приравнено к предательству, но, помнится, мы все друг другу прощали. Так, поздней весной один из нас подобным же образом унес свежеобретенный третий том в парк Маяковского, купив по дороге килограмм яблок. Обливаясь слезами восторга и ярости, он сидел с трубочкой на пустующем постаменте из-под разрушенной скульптуры, нервно листая страницы осады, и пришел домой с яблочком уже затемно. Раздоры и обиды бледнели перед профессорскими фолиантами. Так члены тайной секты многое сбрасывают со счетов друг друга во имя общего Знания. Зато - Боже! Сколько бессонно-счастливых ночей было проведено над сочинением анекдотов (их было 77, в стиле Хармса), рисованием карикатур и даже масляных полотен, запечатлением снов персонажей (например, в стиле Малевича: "Сон Боромира. Черный квадрат и черный параллелипипед, или Власть и Слава», в стиле КуКрыНиксов: «Сон Леголаса или Гидра Контэлегантности»), обстругиванием и покрыванием рунами посоха Гэндальфа, сотворением карты... Карта делалась почти наобум, поскольку, как говорилось выше, официальных переводов еще не было, а в приложении к "Сильмариллиону" имелся только дурной ксерокс на английском языке.

Время остановилось. С другой стороны, оно летело, унося с собой шансы остаться в студентах. К концу весны болезнь перекинулась - не без нашей помощи - на избранные души физфака. В отличие от гуманитариев, физики сразу взялись за дело с практической стороны. В мае, как известно, подравнивают деревья, и эти-то останки лихого садоводства медленно, но верно превратились в приличные луки.
Здесь тоже приходилось действовать чисто эмпирически. Только переломав с десяток заготовок, мы раздобыли соответствующую литературу, и, набившись в дымную комнату, стругали, обдирали кору, сгибали, прикидывали, крутили тетиву. На чем мы держались - без денег (источником коих должна была быть стипендия), без еды, без сна - неизвестно. Но было легко.
А потом пошли суровые испытания оружия в общежитском коридоре. Весь этаж моментально превратился в смертоносный полигон, поскольку стрелы со свистом прошивали пространство от торца к торцу, втыкаясь в оконную притолоку. Оба окна на концах коридора были выбиты, и жильцы, прежде чем выйти из комнат, опасливо выглядывали оттуда, как из осадных укреплений.
Под свист наших стрел и поделку боевых знамен пролетела весна. Началось лето - а с ним и "Возвращение короля". Учеба была заброшена давно и окончательно, а потому неожиданно актуальным стал вопрос об академическом отпуске. Выход имелся один - зато проверенный годами и количеством спасенных им душ: тяжелая, по возможности психическая болезнь. Надо сказать, что к тому времени все мы приобрели лихорадочный блеск в глазах и неестественную худобу. Поэтому одного появления у невропатолога оказалось достаточно - симптомы были, что называется, налицо.

Третий том дочитывали уже в "дурке". Отсыпались за долгие месяцы бодрствования, и видели штурм Минас-Тирита, белые башни, девять кругов Города. Чисто символическое «дурочное» лечение оказало на нас более чем странное влияние: поскольку на казенном обеспечении разом пропали проблемы питания, безденежья, бессонницы и ученья, последние связи с реальностью были утрачены, и если внешне мы стали выглядеть более благополучно, внутри каждый лелеял свое безумие, пока окончательно не превратился в тихого сумасшедшего. Часами мы ходили вокруг корпуса, выстраивая кадр той или иной сцены, могли неподвижно уставиться на лист и просидеть так в течение неопределенного времени, видя в его прожилках то линии руки, то сплетение дорог; то и дело можно было встретить кого-либо из нас, залегшего с книгой где-нибудь в травке и под палящим солнцем льющего слезы над любимым эпизодом. Что касается меня, то я уже не могла думать о себе иначе, чем об обитателе Лориена, через что возымела страсть к бродяжничеству, бездумному напеванию и поеданию травинок. В сущности, это была полноценная толкинистическая игра - самая настоящая из всех, которые я когда-либо видела: с полным вхождением в образ, с лихорадочно работающим воображением, с измененным видением мира, раз и навсегда поделенным на Запад и Восток, и - что самое главное - в молчании, без доказательств правомерности твоей роли (или твоего бытия), принимаемых как данность. Я часто задумывалась потом над магией «Властелина колец». Текст можно разложить под лингвистическим, философским, культурологическим микроскопом - но одно остается постоянной загадкой: эта книга провоцирует игру. Игра возникает сама собой - без знания традиций и правил, во время чтения, задолго до финала.
...Но вот закончились сроки, подписались бумаги и справки, и мы вышли в Большой мир окончательно и качественно толкинутыми. Не знаю, как сложилась в тот год судьба моих друзей по несчастью, но мне до окончания моей истории было далеко. Найдя свою комнату в общежитии основательно разграбленной - вынесли все, начиная от фотоаппарата и кончая гардеробом - я уехала вместе с физиками в лес, с луком через плечо и кривой улыбкой в адрес мироздания.
... После этого я видела много ролевых игр. Но эта всегда останется единственной, ибо была полулегальна, спонтанна и естественна. Не имея представления о возможности толкинистического движения, мы чувствовали себя пионерами, следопытами и нарушителями закона о рассудочности взрослых. Метафизика Добра и Зла, более древняя, чем диалектика Бога и Дьявола, вращаясь в наших головах, покрытых пылью и пеплом, делила мир на слишком крупные и вышедшие из употребления категории, что делало его логичным и доступным. Так делает любая сказка: она позволяет миру лежать у твоих ног.
...А потом, пропитавшись дымом и хвоей, я уезжала домой, в глушь - проповедовать познанную истину сотрудникам, родителям и случайным знакомым...
... А потом история любви спокойно слилась с просто историей - историей жизни и всеобщей историей подоспевших ролевых игр. Она вся на виду – но широкой лентой Гольфстрима катится под видимостью та самая - настоящая - история. Это исходя из ее счастливой логики никто из нас ничего не утратил и не потерял. Это исходя из ее сказочной справедливости все мы благополучно закончили наши университеты, нашли спутников жизни с тремя фотоаппаратами каждый и парой луков на антресолях. Сказки обязаны хорошо кончаться. Я никогда не поверю тому, кто скажет, что из-за Толкиена он оказался в подворотне. Если плыть по течению своей настоящей истории любви, не предавая ее - чудеса никогда не кончатся, и это будут добрые чудеса. Однажды ко мне на работу зашла бледная девочка с телевидения, распираемая любовными стихами и неудовлетворенностью. У нее было все, кроме Идеи, которая была у меня. Мы сняли телефильм об эльфах Толкиена. Поверить в это невозможно - но это было со мной, с нами - это мы гримировались под софитами, это вокруг нас скакал режиссер, это за мной приезжал студийный автобус, чтобы везти за город в снег, где мы носились в шелковых рубашках, не чувствуя холода. Это один из нас подстрелил в студии монитор и сотрудника TV. Это я сидела во главе стола в короне и бериллах...Так не бывает только в жизни, не освещенной сказкой. Так не бывает... но это было, и как реалист я вынуждена верить. Если бы восемь лет назад, той самой зимой запойного чтения, кто-нибудь сказал нам: "Наступит час, и по этим книгам будет играть вся страна, не сто человек, а тысяча - и делать эту игру предложат вам," - мы высмеяли бы это детское пророчество, ведь взрослые люди видят разницу между реальностью и шуткой. И что же? Видимо, только то, что из всего происшедшего со мной следует сделать три вывода:
1. Нас зря "учили, что все это сказки".
2. Все сказки сбываются.
3. Лишь сбывшаяся сказка делает жизнь реальной.

Эпилог
Люди приходят к толкинистике по зову крови. Они едут на ХИ из жажды осуществления. И уходят из толкинистов, устав участвовать в истории бесчестья. Я знаю, что возможно счастье даром. За определенную плату возможно счастье для всех. Но не то и другое разом. В какой-то момент все мы выбрали счастье для всех - и заплатили за него. На мой взгляд, очень дорого. Мы пережили экзальтированных девочек в вечерних туалетах, считающих себя детьми эльфов и готовых выцарапать глаза инакомыслящим, мы пережили лингвистов-буквоедов, чье понятие о Свете и Тьме брошено на яростную защиту текста; мы пережили жестокий фанатизм и разделение носителей "эльфизма" (а попросту - таких же влюбленных, как мы с вами) - на "дивноватых", "дивных" и "дивнючих" (с непременным подкручиванием у виска). Мы пережили "игры по жизни", чиповые системы, козлов-мастеров, Черную книгу Арды, чудовищные семинары, где говорят что угодно, только не самое главное. Мы пережили игровые взносы в долларах. Но мы никогда не сможем пережить предательства. Любовь и публичность несовместимы, и гнев небес не замедлит покарать нас жестокой скукой взрослого мира. Того взрослого мира, в который мы превратили лучшую сказку нашей юности.
Эта сказка никогда от нас не отрекалась - но мы не хранили ее. Мы ее безбожно эксплуатировали, торговали ей многие годы, сделали из нее арену своей мелочности. Мы спекулировали ей - нашей любовью, служа самим себе. И поэтому я думаю, что в конечном счете мы ее предали. Теперь глупо задавать вопрос: "А где былой зимы снега?" На что надеешься ты, беспечный игрок, пакуя рюкзак до Средиземья? Чего ты хочешь? Чему ты служишь? Чего боишься? Почему при словах: "Петя Иванов будет делать Хишку по Толкиену ", - твои губы кривятся презрительной улыбкой житейского опыта?
Страшно пережить историю своей любви. Это ее пепел горчит сейчас на твоем языке. Поэтому не от кого ждать ответа на вопрос: "Что же делать?" Сказка не может ответить на него. Как и жизнь. Ответить может только живая любовь. Ищи ее там, где ты ее бросил. И вот когда ты найдешь ее, тебе откроется истина. Но за нее, бывает, приковывают к скале.
1993-98 гг.автор: Бочарова Лариса Владимировна
Перепечатано из журнала "Мое королевство" № 8 за январь 1999 года - Элинор