…да, когда-то следовало начать. Ведь всё имеет свою причину. Вчера он видел сон. Два зелёных яблока лежали на письменном столе и на каждом было написано чёрным фломастером по одному слову на непонятном языке. На правом яблоке надпись напоминала причудливую арабскую вязь, а на левом буквы свивались в нечто напоминающее кокон. Потом пошёл дождь, и потолок стал стремительно набухать, наполняя комнату звуком падающих капель. Он подставлял под каждую из них разномастную и сохранившуюся после случившихся застолий фарфоровую и эмалированную посуду, стеклянные банки, пока наконец отчётливо не осознал - дождь этот пришёл навсегда. Так бывает, когда долго ждёшь чего-нибудь хорошего, а оно всё не приходит и не приходит. А потом, в одночасье, обрушивается как снежная лавина и погребает под собой всё твоё прошлое, настоящее и будущее. Погребает так, что ожидаемой радости уже не испытываешь. Потому что знаешь – не может быть радость такой насильственной, без дозированной меры и прочих уловок поддержания тебя в здравом присутствии духа. Если бы он умел рисовать, он сначала придумал такой карандаш, который невозможно стереть – художники знают эту загадочную меру, за которой кончается реальность и начинается бесконечность. Тонкие изводы заострённого графитового стержня не приучают их к внимательности – если что, их можно стереть. Внимательными художников делает только Время. А всякое Время это уравнение со многими неизвестными, узнать которые помогает только протяжённый во Времени опыт кропотливого коллекционирования исправленных ошибок. Если придумать такой карандаш, линии которого невозможно исправить – художники обрели бы гораздо большее – истончающуюся вправо и влево береговую линию, дрожащую небесную сферу в тонких трещинках от пронзающей её космической пыли и… порхающих во всём этом благодарном неведении насекомых. Птицы видят больше, но их утончённое оперение подобно всему земному – волнам, ртутным столбикам в термометрах, сменам времён года, всему тому, что так причудливо видоизменяет земной ландшафт, указует на динамику роста или наоборот – его регресс. Рисовать то, что подвержено каждое мгновение видоизменению – всё равно что дрейфовать после произошедшего в одночасье кораблекрушения. Без спасательных средств. На быстро тающей льдине. Вдали от какого-либо подобия транспортных путей. И без карандаша, который невозможно стереть.

Что же яблоки? По пробуждению было обнаружено, что они действительно лежат на письменном столе. Но без надписей. Левое яблоко он тут же съел. А из Правого сварил компот. Нельзя оставлять следы своего неведения во сне. Иначе сны начинают брать над тобой верх.

Мы на берегу ночной негромкой реки. Всё наше на этом берегу, а на другом звенят в тумане колокольчики детских голосов. И даже не странно - удивления нет. Его не может быть - на самом деле это наши голоса, но мы этого не понимаем и откровенно радуемся своему незнанию. По взрослому глубокомысленно изрекаем разного рода туфту, по ходу дела выстраиваем иллюзорные замки, которые впоследствии, симптоматично превращаются в карточные домики досужих предположений, банальных догадоразгадок, вымученных гипотез, и в коем, таком давно уже понятном, выискиваем новые версификации тайных шифров исключительно своего понимания...

 С этими, уже незнакомыми нам голосами, мы вновь засыпаем, чтобы спустя мгновение проснуться в заставленной разного рода вещами комнате, что призваны комфортно скрасить линии нашей жизни. В комнате этой мы по обыкновению привычно опять начинаем говорить друг другу очередные взрослые умности, по ходу дела перемежая их не менее взрослыми сальностями о несправедливости правящих режимов, о сладостях секса, о падении нравов, о том как было и как есть, при этом совершенно не замечая, как где-то действительно тревожно гремит гром.

 

И вот не странно ли? – уже потом, словесно выдохнувшись, опустошив копилку стандартных штампов, приёмов, словооборотов и метафор, так всё-таки хочется что-то ещё и чувствовать… А потом ещё и ещё… чувствовать до того, чтобы каждое дыхание начиналось не иначе как с 10 части «Реквиема» Моцарта. Именно с «Hostias et preces», где с каждым тактом сердце до того очевидно проваливается в страшную пустоту ставшей уже никчемной телесной оболочки, что совсем уже не странно пришло бы наконец-таки понимание, что евроремонтом здесь уже не отделаешься… И всё ещё не поздно. Совсем не поздно. Почти не поздно.

 Иногда и мне слышится так – где-то осыпается штукатурка. Осыпается так незаметно, что каждая падающая вниз чешуйка, случись ей умение сказать об этом – она бы всё равно промолчала. Нет таких слов в этом сне...

 

 

…война закончилась внезапно и… как-то по особому неожиданно и делово… Чудом уцелевший писарь из седьмого артдивизиона подслеповато щурясь разглядывал в окуляры стереотрубы наступившую тишину… Из всех бытовых радостей той, довоенной жизни, ему почему-то запомнился медовый пряник Луны, да выцветший от времени абажур над столом в их, ещё не разрушенном доме на Малой Михеевке…