Как-то незаметно подоспела последняя неделя курортного отпуска Степана Юганова в санатории «Нечаянная радость», построенного когда-то на месте порушенной церкви, а улучшения здоровья так и не наступило, наоборот, стало хуже, и слабая надежда на нечаянную радость выздоровления совсем померкла. Ему полностью отказали ноги, он перестал ходить, даже на костылях, и его тут же усадили в инвалидную коляску, старенькую и скрипучую, в которой он и коротал теперь оставшиеся томительные дни до своего возвращения домой. �з-за худого поворота болезни Степан совсем упал духом, проклиная в душе, что покорно согласился, чтобы вкололи сильнодействующее импортное лекарство по совету лечащего врача Эммануила Эрастовича, которое купил на последние деньги, да и других лечебных процедур прошел много – и все впустую. � вся эта непрошеная беда приключилась с ним в его молодецкие годы тридцати двух лет, когда жить можно было да жить играючи, шибко не запинаясь о жизненные препятствия.
От такого удручающего исхода лечения озабоченным был и лечащий врач Эммануил Эрастович и теперь каждое утро подолгу сидел у его кровати и со спокойной настойчивостью задавал надоедливые вопросы из его личной жизни и терпеливо ждал, вернее, выпытывал ответ.
Так было и в это тихое, туманное утро. «Понимаешь, дружище», – наконец не выдержал врач, – «от той дозы последнего лекарства, которое ты принял, даже обезножевшая лошадь поднимется и аллюром пойдет, а ты подломился, уму непостижимо». Степану все это порядком надоело, он вспылил и матерно послал врача подальше. К его изумлению, врач не обиделся на его неожиданную грубость, а наоборот – расплылся в доброй приветливой улыбке и только приговаривал: «Так-так, Степа, я, кажется, теперь понимаю истинную причину твоей болезни и, поверь мне, поставлю тебя на ноги, только, малость потерпи».
Теперь Степан избегал людных мест, надуманно стыдился своей немощности и приладился нелюдимо просиживать все дни напролет за высокой спинкой скамейки, что находилась у входа в спальный корпус, под густыми кронами деревьев. Только здесь, в запоздало тяжких раздумьях, с особой обостренностью и горечью понимал теперь всю непоправимость случившейся с ним беды, в тот морозный январский день.
Перегонял он тогда свой бульдозер с одного участка на другой по северной трассе строящегося нефтепровода и, переезжая через таежную речку по заранее намороженной колее, еле приметной из-за выпавшего ночью снега, видно, сбился с колеи и, как раз посередке, провально ухнул со своим бульдозером на трехметровую глубину. �, видно по счастливой случайности, все же успел рывком выдраться через заранее открытую дверку кабины и вынырнуть в черный, парящий туманом пролом, где начал барахтаться в обжигающем ледяном крошеве, стараясь удержаться на плаву и истошно вопить, звать на помощь. Хорошо, что вовремя подоспел напарник, подал деревянный шест, помог выбраться на лед и вытащил на крутой заснеженный берег, где его и сковало ледяным панцирем, пока подоспела запоздалая помощь. По правде говоря, этот растяпа напарник должен был идти впереди бульдозера и шестом прощупывать через толщину снега намороженную колею, а он беззаботно плелся сзади по следу бульдозера. Вот и нагрянула непрошеная беда, которую не расхлебать ему, наверное, до конца своих дней. Потом были долгие больничные недели и месяцы. � после четырех месяцев больничной вылежки, уже по весне, выписался оттуда на костылях, инвалидом второй группы.
А потом началось то, о чем вспоминать было стыдно и больно. Степан запил. Пенсию ему назначили по северным меркам сносную, свободного времени за глаза, а дружков-собутыльников на дармовщину всегда с избытком. К тому же, его жена Нинка целыми днями на работе, дочка в городской школе-интернате пристроена, вот он и гулял вначале целыми днями, потом неделями, а потом и счет времени потерял. Помучилась-помучилась с ним Нинка, совсем одуревшим от пьянки, да и сошлась с другим, Мишкой Прилепиным, комендантом их трассового поселка, недавно бывшим старшиной-сверхсрочником. � как назло – жил он в вагончике как раз напротив, доплюнуть можно было до его окошка. Вот он и плевался, и матерился, и в драку не раз лез напропалую, с остекленевшими глазами от беспробудной пьянки, пока могутный старшина не отметелил его прилюдно, до самого паскудного унижения. Тут и промелькнула искрометно в его пьяной башке трезвая мыслишка, что для семейной жизни он вчистую стал непригодным, и что бросила его Нинка безвозвратно, и никакой, даже самой никудышной, бабенке он теперь не нужен. � он так был поражен от этой неприятно-правдивой мысли и его убийственная вина перед семьей и самим собой была так велика и очевидна, что Степан зашелся в самом долгом и жестоком запое. �, наверное, тут и пришел бы ему самый позорный конец, да неожиданно приехала из деревни его мать. Похоже, это Нинка-стерва телеграммой вытребовала мать из далекой дали, чтобы та приехала спасать своего сынка от пьяной позорной погибели. Мать, потрясенная увиденным, как прикрыла тогда рот платком от всполошного вскрика, так и давилась молчком слезами все эти дни, пока собирались в дорогу. Тогда-то, в тот прощальный день, Нинка и выкричалась до хрипоты, навзрыд искостерила его последними словами, не стыдясь людей, какие собрались из праздного любопытства поглазеть на его позорный отъезд. «Да пусть, маманя, лучше б у меня в доме покойник был», – слезно кричала Нинка, – «чем муж и отец-пропойца, дак знала бы, что сам отмучился и нас отмучил. Пережила бы как-нибудь. Приду, бывало, с работы, а он за день-то с перепоя весь извоняется, обсопливится, кругом все загажено, заплевано, сил не было на все это смотреть и быть с ним рядом. Свое дите не могла на воскресенье привезти домой из-за этого срама. Пусть уж лучше катит к себе в деревню и там подыхает, раз жить надоело». Мать пристыженно молчала, Степан тоже. Да и что можно было сказать, горе оно и есть горе, всегда к земле клонит, язык вяжет.
Так Степан оказался в своей деревне Перекатное, где работал до армии трактористом и жил беззаботной ребячьей жизнью, а после дембеля подался на север, устроился бульдозеристом в трубопроводном управлении. Работал хорошо. Там и встретил свою зазнобу Нинулю, которая после окончания курсов работала поварихой в столовой. Вскоре поженились, и через год родилась дочка. � вот все разом рухнуло, как его бульдозер в тот ледяной проем. С первых дней жизни в деревне поникшая от горя мать все же старалась держать его в грубоватой строгости, чтобы не дай бог не запил здесь с деревенскими лоботрясами, которые то и дело норовили заскочить да посудачить, вроде о том, о сем. Да ее не проведешь, гнала их в шею, и загружала его работой по домашнему хозяйству. � хотя дело не шибко им делалось, на костылях много не изробишь, но целыми днями был занят работой, и дурное в голову не лезло. Правда, временами допекала младшая сестренка Клавка, жившая тут же в деревне своей семьей. Забежит, бывало, к матери – вроде подсобить по дому, да сдуру и набросится на него с обидными попреками. «Паразит, думали умотался на север, да женился там, дак польза какая будет, как у добрых людей, а он, наш «буканушка», заявился оттуда на костылях да в засаленной фуфайке и ватных штанах. Получай, родная маманя, от родимого сынка длинных северных рублей, что на новый дом прошлым летом насулил, а сам, зараза, пропил чисто все и семью тоже». Ругаться-то она ругается, костерит его вовсю, но без зла, сама же потом разревется и убежит домой в слезах.
Вот тут и подоспела негаданно эта спасительная путевка, а с ней и денежный перевод на дорогу с прежнего места работы и писулька от дружка Лехи Трепачева. После дембеля они вместе устраивались на работу и чуть ли не в один год женились, да только после их дорожки разбежались в разные стороны. Услужливого и скорого на язык дружка начальство двинуло наверх по профсоюзной линии, стал он освобожденным председателем постройкома и попер выше – сделался большим профсоюзным дурилой, а потом, как говорят, и партийным. Работенка, однако, не хилая и не пыльная, зато денежная. Вот и расстарался дружок бесплатной путевкой и деньжатами к ней. Правда, иногда свербила его душу слабая мыслишка, что без Нинкиного участия эта путевка вряд ли ему бы выгорела. Допекла, видать, разжалила несокрушимого теперь Леху. Вот и подсуетился дружок по старой памяти, совесть-то еще, видно, не растерял, усевшись в высоком кресле.
В последние дни этой недели Степан все свободное время коротал на своем привычном теперь месте за скамейкой, на которой также высиживали целыми днями две молодящиеся женщины неопределенного возраста, когда еще необратимо не стали старушками, но, на критический мужской взгляд, уже не были женщинами, достойными внимания. Как их звали-величали, Степан не запомнил, но про себя, для облегчения, прозвал их сударками. Одна из них была полноватая, смугленькая, другая – светловолосая, худенькая. Слушать их бесконечные разговоры, к удивлению Степана, было интересно, да к тому же от плохих мыслей отвлекало.
За свою долгую и, видать, нелегкую жизнь, они немало настрадались, на все про все у них был устоявшийся взгляд, свои суждения, изумлявшие Степана сермяжной правдой, от которой ему порой становилось не по себе. На него они не обращали серьезного внимания, смотрели жалостливо, как на увечного, обреченного на страдания человека.
После утреннего скандального разговора с врачом Степан весь день провел на улице и вечером после ужина также устроился на свое обычное место за скамейкой, на которой уже сидели сударки и о чем-то оживленно разговаривали с рыжебородым мужчиной, с крупным мясистым лицом и сильными волосатыми руками. Вся его могучая, крепко сбитая фигура, по мнению Степана, годилась для самой ломовой работы на трассе или в колхозе. Однако, к его изумлению, этот крепыш оказался поэтом, их ровесником, звали они его Ванюшей и наперебой упрашивали почитать им свои стихи. Однако читать стихи Ванюше явно не хотелось и он лениво отнекивался, говорил, что это и не стихи у него вовсе, а язвительная гримаса души стареющего человека на всю дурноту сегодняшней жизни, и портить им настроение в этот чудесный вечер он не хочет. Наконец согласился и читал стихи, как молитву, каким-то заунывным, печальным голосом, но очень душевно. � когда он их читал, то казалось, мутный свет ночных фонарей колебался в такт его словам, тенями шарил по неестественно бледным лицам присмиревших сударок. � это ночное южное небо с мерцающим переливом ярких звезд, и глухой грозный рокот тяжело вздыхающего моря, и эти молитвенно грустные стихи как-то незаметно расслабили душу Степана, будто там неслышно, оборвалась туго натянутая струна, и ему впервые стало до слез жалко себя, так рано исковерканного жизнью, совсем упавшего духом.
Вспомнились жена, дочь, и на него впервые накатила такая неожиданная жалость к ним, что нестерпимо захотелось их увидеть, услышать родные голоса, обнять их и долго-долго не отпускать от себя. Как-то незаметно Степан задремал, будто провалился в преисподнюю. Сколько это длилось, не понял, и когда вдруг нервно встрепенулся, прогнал дремоту, то услышал глуховатый и сердитый голос Ванюши. «Наконец-то, съездовские потрошители нашей жизни, заканчивают свой базар. �, вроде, умотались на все лето в отпуск, до следующей грызни». «Да ладно вам, Ванюша, – встревоженно перебила его смуглая сударка, – они там сами по себе, а мы сами – так и живем. Понимать же надо, они там наскандалятся, наболтаются, отведут свою душу в спорах да скандалах, а мы – переживай за них, кто прав, кто не прав, будто у нас других забот нет». «Вот в том-то и дело, что наболтаются, – снова вспылил Ванюша, – а мы от них дела ждем, чтобы толковые законы принимали, а не приучали нас жить по неписаным понятиям уголовного сброда. Поэтому, законы для нынешней жизни, они обязаны принимать эффективно действующими; и каждый закон должен быть надежным, и убойно-точным, как русская трехлинейка, простым и всем понятным, как стебель, гребень, рукоятка. � бить по цели эти законы должны без промаха, наповал, чтобы ни один проходимец, какой бы пост ни занимал, не имел возможности избежать законного возмездия. � никаких пресс-конференций по этому поводу проводить не надо. Лишнее это, тратить время на хапуг. Тогда и порядок в стране наведем. А то, что сейчас они натворили, так ни свою страну, ни людей от большой беды не уберегли, все скандально заболтали и проболтали». В сердцах выговорившись, Ванюша нахмуренно умолк, потом резко поднялся и, коротко попрощавшись, ушел быстрой решительной походкой.
«Ох уж эти наши чиновники! Не вспоминать бы о них на ночь глядя», – тяжело вздохнув, начала смуглая сударка. «Так я от них настрадалась за те четырнадцать лет, что стояла в очереди на квартиру. Бывало, как начнут их распределять – так я последняя, а как распределят, так я снова первая. � надо же, как получила эту квартиру, тут и муж умер, а вскоре дочка замуж вышла и уехала в другой город. Вот и осталась я одинешенькой в этой квартире, как мышь в пустом амбаре. Глаза бы теперь на нее не смотрели, так душевно больно в ней жить стало. Поверите ли, спасу нет от потерянности, все стараюсь быть на людях, вот и сюда приперлась, людей тьма, а я все равно одинокая, не проходит оно, привязчивое в старости». «А я в свое одиночество уже никого не пущу. Сжилась с ним», – почти шепотом, с тяжелой усталостью, сказала другая сударка. «Бывало, в прошлые годы каждую весну вяжу, вяжу, шью, шью себе наряды, все к летнему отпуску готовилась, как к главному празднику своей жизни, а приеду на курорт – меня никто даже потанцевать не пригласит, никто не приветит и доброго, ласкового слова не скажет. Потом, когда еду домой, реву, реву, как дура, а приеду домой, навру-навру знакомым, как я весело свой отпуск отгуляла, да и сама невольно начинаю в свое вранье верить. А почему, зачем мне это надо – и сама не ведала. Если бы хоть кто знал и понимал, как порой бывает унизительно стыдно и больно, за свое неприкаянное женское одиночество, и ненужность здесь, среди курортного, развеселого, многолюдья. Но и пошлого, навязчивого любопытства и вмешательства малознакомых людей в свою личную жизнь не допускаю до сих пор. Теперь то поняла, слава богу, что кончился мой бабий век и все радости и горести, связанные с этим, и как-то незаметно подкралась неожиданная старость, и с этой бедой мне не справиться. Обидно, а сдаваться не хочется почему-то». Тут до Степана и дошло, что хоть и веселятся и бесятся здесь вволю, всяк по-своему, а приезжает сюда каждый со своей нажитой бедой, душевно пораненными, надсаженными жизнью, как эти сударки, только виду не показывают. �, наверное, под впечатлением сегодняшнего вечера ему вдруг захотелось с кем-нибудь пообщаться, просто поговорить по душам, хотя бы и с этими сударками. � он решительно выкатился из-за скамейки на асфальтовую дорожку прямо перед сударками, как его громко окликнул Толян, сосед по комнате, находившийся всегда под хмельком, куда-то явно спешивший. «Ну что, чирок, все сидишь и сидишь в кустах, а не крякаешь. Выше клюв, земеля!» Степан, насупившись, смолчал. Тут же, следом, дерганой походкой проковылял с тросточкой Маратик, второй сосед, никогда не унывающий, и с доброй улыбкой, подняв руку с тростью, ободряюще поприветствовал: «Ну что, блин, отдыхаем, блин, Степка». Он говорил с такой пулеметной скорострельностью и так частил словом «блин», что ничего кроме этого слова Степан не разбирал и всегда согласно кивал головой. Неожиданно показался Эммануил Эрастович, чуть замедлил шаг, пристально посмотрел на него и, ничего не сказав, зашел в вестибюль корпуса. Его появление в это позднее время удивило Степана, но он не придал этому значения, однако всем своим нутром ощутил нарастающее в нем волнение, будто в окружающем пространстве, произошел какой-то, невидимый сдвиг, и что-то, должно было случиться неожиданное, и он настороженно огляделся и замер. Прямо к нему, выстукивая каблуками по асфальтовой дорожке, грациозно вышагивала молодая красивая женщина, ярко выделяясь среди гуляющей публики в это вечернее время своей нарядно-завлекательной внешностью, и белозубо улыбаясь подошла к нему вплотную и чуть наклонилась перед ним. От невольного изумления Степан потрясенно уставился в ее чудное лицо и замер. Разлет ее черных бровей, будто крылья вспугнутой птицы, трепетно вскинулись в немом восторге над лучистыми, призывно сияющими глазами, в которых, казалось, неистово бесился звездный перепляс ночного неба. С такой неотразимой обворожительностью они на него смотрели. � чем ближе она к нему наклонялась, тем все дальше он от нее откидывался назад и в немом смятении таращился на опасную близость ее пышных грудей, чуть взнузданных, рвущихся на волю, дразнительно атакующих в упор своей оголенностью. «Бля-а-а-а… это вообще, вообще…» – всем нутром простонал Степан и бесстыже уставился на них неподвижными глазами, туго соображая, что же с ним происходит. «Ой, мамочки.., та тожь тебя, Степа, шукаю, ай не понимае?..» Она еще ближе наклонилась, и Степан чутко уловил подрагивающими ноздрями тонкий запах духов, молодого здорового тела и всем лицом ощутил ее горячий доверительный шепот: «Давненько, Степа, ты мне приглянулся, на сердце лег, пийшлы вот туточки, у кусточки, трошечки побудимо вмисты… Та поспешай, Степа, та тожь надо, та тожь так… тебя ж кличу… ой боженьки-и-и…» – напевно-ласково шептала она волнующим певучим голосом и при этом уверенно взяла его теплыми руками под мышки, ощущая тяжесть его немощного тела и помогая подняться из коляски. Внутри у Степана, казалось, что-то екнуло, он часто заморгал белесыми глазами и судорожно переведя дух, в стельку преданно и голодно посмотрел в ее бархатные глаза и нервно дернулся навстречу, в ее теплые объятия. «Та тожь и оно.., та тожь так и надо… ласка моя…» – снова пропела она дрогнувшим голосом над самым ухом и пыталась приподнять его из коляски.
На последнем пределе бешено колотилось у Степана сердце, кровь горячей волной ударила в лицо, пронзила ноги, все тело, и он, напрягшись о поручни жалобно скрипнувшей коляски, резким рывком выкинул из нее разгоряченные ноги. Встал, чуть качнулся и, ухватисто обняв ее за талию, неуверенно ступая, как слепой, торопливо заспешил с ней в темную прохладу вечернего парка.
Сударки, ошеломленные колдовским свершившимся чудом у них на глазах, в онемении какое-то время помолчали, потом вкрадчиво, с оглядкой зашептались и, набрав голос, заговорили наперебой. «Господи, девки-то нынче прямо с ума посходили, ну чисто на всем деньги зарабатывают, даже на горе человека, этаким бесстыдством, и сказать-то вслух стыдно». Тут и вторая не сдержалась: «Да какой уж нынче стыд, распоясались совсем, дальше некуда, а подпоясать стало некому, вот и вытворяют на глазах у людей,что хотят и с кем хотят». Это подумать только, подлетела к нему, как орлица, выдернула калеку из коляски, а он даже не встрепенулся бедненький, и уперла его при всем честном народе. А облапил-то ее как – одна стыдобушка. Рехнулся что ли, ведь хворый был совсем, а туда же… Толку-то поди…»
Спустя некоторое время Степан вернулся, смеющийся и счастливый, в дружеской обнимке с Эммануилом Эрастовичем, тоже радостным и довольным. Оба взяли порожнюю коляску за спинку и, о чем-то оживленно разговаривая, покатили ее к жилому корпусу, ни на кого не обращая внимания.
На следующий день среди праздной курортной публики только и было разговоров о необычном выздоровлении Степана, как о причуде какой-то. Мнения были самые различные, порой невероятные. Одни утверждали, что Степана просто залечили и он прикипел к коляске, а как здоровый мужик, элементарно истосковался по бабе, вот и закондылял за смазливой дивчиной, как козел за свежей травкой, когда она его поманила. Другие отвергали это и доказывали, что лечащий врач на свой риск применил очень опасный для жизни метод лечения шоковой терапией, когда больной, либо «откидывается», либо кум королю и сват министру, и Степке-колясочнику просто дико повезло. Так-то оно так, соглашались самые опытные, но в действительности врач уговорил одну из медсестер, обаятельную во всех отношениях, проявить милосердие к его сложному больному, оказать нестандартную медицинскую услугу психологического характера, по заранее оговоренному сценарию, чтобы выманить Степана из коляски. Вот он, можно сказать, и воскрес после проявленного милосердия и оказанной нестандартной услуги. Но и Степан был хорош, сестру милосердия так и не поблагодарил. Почему-то ему было стыдно перед ней показываться и перебороть этот угнетающий его стыд, глубоко засевший в нем, так и не смог, сколько ни пытался.
А Степан не обращал никакого внимания на эту обидную для него болтовню. Он ликовал и будто летал на ногах, как на крыльях, учился ходить, пробуя их упругую силу, чувствовать себя полноценным мужиком. Как хорошо быть здоровым. Это и есть настоящее счастье, которого он раньше, почему-то, не замечал. Только дивился Степан, что так много всюду говорят о нем и при нем, а его вроде и не замечают, будто излеченная болезнь важнее его самого и он тут не причем. Однако мимолетно возникла легкая обида на приятелей по комнате, которые так и не поздравили его со счастливым выздоровлением. Когда в тот чудный вечер он на радостях поздно вечером влетел в комнату и включил свет, то первым поднял взлохмаченную голову Толян и, уставившись на него, пьяно прохрипел: «Ну что, чирок, на бабе купился?» – и безвольно рухнул на подушку. Еще с большей досадой сказал, как простонал, Марат: «Ну, блин, ты даешь, блин», – и отчужденно отвернулся к стене. Степана поразило их безразлично-холодное отношение к себе, будто он их обманул в чем-то, или выздоровел за их счет, и на душе от этого было скверно.
Лишь поэт Ванюша, встретив Степана на выходе из столовой, с приятной простотой поздравил его со счастливым выздоровлением и крепко, по-мужски пожал ему руку, затем, дружески взяв его под руку, они пошли по аллее и Ванюша с жаром говорил ему, будто с кем-то доспаривал: «В невеселое время живем, Степа. Слишком много нынче пустой болтовни и суеты, а о нашей грешной душе забыли напрочь. � хорошо, что наши врачи наконец-то начали пристально заглядывать в изнанку человека и неподдельно интересоваться, что там и как там, насчет природных потребностей в физиологическом смысле без идеологической тарабарщины, как еще недавно было. � ты посмотри, положительный результат стал получаться, иногда ошеломляющий, как с тобой вышло давеча... � поверь мне, дружище, этот уникальный случай с тобой имеет для нашего времени острейшую житейскую злободневность и несет в себе глубокий философский смысл, дошедший до нас из глубины веков, сохранившейся доселе в некоторых религиях и народных преданиях. Думается, что чем чаще мы будем обращаться к истокам человеческого бытия, тем скорее воспрянем духом, обретем в себя веру, без которой человек жить не может». Все сказанное поэтом Степану понравилось, но он почти ничего не понял и хотел было порасспросить кое о чем, да из-за своей деревенской застенчивости постеснялся. Ведь поэта живьем он видел впервые да еще разговаривал с ним. «Все-таки правильный �ван мужик, нашенский, хоть и поэт», – уважительно подумал о нем Степан. «Тоскливо будет без него-то, долго помнить буду».
Следующим вечером Степан улетал домой. Утром его пригласил к себе Эммануил Эрастович, душевно с ним поговорил и на прощание торжественно объявил с улыбкой, что впервые в медицинской практике его заболевание будет называться по фамилии больного «Синдром Юганова» и своим порядком будет занесено в медицинские справочники, и он этим может гордиться. Степан изумился этой новости и не знал, верить или не верить сказанному, уж как-то несерьезно, с ухмылкой, было им это сказано. Хотя ему сейчас было совершенно безразлично, как будет называться его болезнь и куда ее занесут или не занесут. В своих потаенных мыслях о своем ближайшем будущем он был уже далеко отсюда и занят был другими предстоящими ему нелегкими заботами. Как-то исподволь, незаметно вызрела, а теперь и окрепла мыслишка. Что после всех передряг, случившихся с ним, надо по приезду домой, подзанять деньжат, смотаться на север – в тот трассовый поселок – и забрать Нинку с дочкой к себе в деревню или перевестись в другое управление там же и зажить нормальной семейной жизнью, как все живут. Он даже напридумывал всякие нужные в таких случаях слова, какие ей скажет, когда приедет за ней. «Айда-ка, – скажет, – Нинуля, обратно ко мне. Начудили мы с тобой в жизни – и хватит. У нас с тобой любовь была с самого твоего девичества и какое-никакое наше общее прошлое, где было и хорошее, и плохое, как и у других людей, когда и не такое бывает. Прости меня, Нина, непутевого, за то, что я натворил в нашей семье, и я тебя прощаю, зла на сердце не держу. Поверь мне…» � пойдет за ним его Нинуля, никуда не денется, в этом он был, почему-то, уверен сейчас. А тому дуролому, с толстым загривком, прямо, по-мужски скажет: «Не тобой она была приучена к семейной жизни, не для тебя старался, женившись на ней, бичара макаронная. �шь ты, выискался тут, на все готовенькое приблудил». Само собой, все это он сдобрит отборным матом. Никак без этого не обойтись при таком случае. А если этот бугай начнет махать кулаками, то Степан был уверен, что Нинулька за него заступится и в обиду не даст, она справедливая и добрая. �шо баушка Мария, когда была жива, наказывала. Не женись, Степка, на красивой, женись на доброй – и жизнь справно проживешь. Он вроде так и сделал, а справно не получилось, и типеря надо все сызнова начинать и к какому берегу тянуться – к тому или этому, хрен ее маму знает. Однако самому кумекать надо. Ни от кого доброго совета нынче не дождешься. Каждый сам по себе такие дела решает.
Так уж повелось, что Степан всегда приезжал в свою родную деревню с тихой душевной радостью и как-то светлел душой, оттаивал, и ему казалось, что становился таким же счастливо озорным и наивным, каким был здесь раньше. Но в этот раз на душе было тяжко, предстояло скатать на север и исполнить свою задумку, а деньжат не было, и перехватить в деревне было не у кого. Все земляки безвылазно маялись безденежьем. К своей радости, вскоре в деревню к старикам по пути в отпуск заехал Леха Трепачев и вопрос с деньгами был решен. Тот был до растерянности изумлен молодецким видом Степана и, после взаимных расспросов, важно заявил, что путевку в этот санаторий никому было не достать даже самым извилистым путем, только он смог удружить Степану, видя в какое паршивое положение тот попал. Тут же, хитро прищурившись, предложил обмыть его счастливое выздоровление, на что Степан сердито рубанул в ответ: «От винта». Леха залихватски расхохотался и так огрел его своей ручищей по спине, будто раскаленным утюгом приложился: «Да я же понарошку, Степка, чтобы испытать тебя на крепость духа. Так что держись, только так держись и выгребешь, Степка, обязательно выгребешь». Так-то оно так, с нарастающей тревогой подумал Степан, да ведь ему еще надо решать свой главный жизненный вопрос, главней которого нет. � что из этого получится, даже боязно думать. Вот в чем вся загвоздка.


1996
Тюмень

http://blogs.mail.ru/mail/bogdanovvn/76F254B25966C724.html