Вспомнил как-то одну историю из раннего детства, было мне тогда 4 года. Мы с отцом пошли к зубному врачу. Надо отметить, что живу я на свете уже аж в двух тысячелетиях, в том смысле, что скоро полтинник стукнет, и зубные врачи, а именно так тогда называли всех стоматологов, слыли заядлыми садистами. Одни бормашинки с ремённым приводом чего стоили, да и обезболивающие практиковались очень редко.

Идем, значит, мы с папой к зубному. Мне не страшно: я ведь еще очень маленький и понятия не имею, что врач может сделать больно. Напротив, я всегда любил ходить к врачу: снимаешь рубашку, тебе к тельцу прикладывают блестящую железку с трубочками и командуют: «Дыши-не дыши», - а за это дают витаминку.

В моем наивном представлении зубной, максимум, что мог сделать плохого - это запретить есть ириски, ибо они к зубам прилипают, и, собственно, по этой самой причине мои, хоть и молочные зубы, требовали ремонта. От нашего дома, до стоматологической поликлиники было не больше километра. Мы шли пешком через аллею, настроение у меня было приподнятое, так как на улице было тепло, и золотая осень вступила в свои права, усыпая асфальт жёлтой листвой.

По случаю первого посещения стоматолога меня облачили в настоящий костюм: пиджак, брюки, белая рубашка. До сих пор не пойму, почему в те времена было принято наряжаться, как на праздник, хотя родители всего лишь вели тебя в больницу. Идем это мы, значит, идем, и вдруг отец начинает рассказывать, что-то очень важное. Я всегда понимал, что определенные разговоры с отцом имеют особый, глобальный, просто жизненно важный смысл. Тон его менялся, он переставал улыбаться, говорил торжественно, со щемящими сердце паузами.

Такой тон был у него, когда он рассказывал мне о Чапаеве, Зое Космодемьянской, генерале Карбышеве и других героях нашей страны. А, что вы хотите, я родился в СССР, и патриотическое воспитание было не пустым звуком, а частью нашей жизни. Мы все готовились стать героями, и умереть, защищая Родину. Сейчас многие читатели могут обвинить меня в лицемерии, но я до сих пор остался убежденным патриотом своей страны и благодарен за это «коммунистической пропаганде», потому как сейчас у детей и молодежи совсем другие идеалы, и Родина в этих идеалах стоит даже не на последнем месте, её вообще нет в современной системе ценностей.

Прошу прощенья за лирическое отступление, обещаю, что в дальнейшем повествовании никакой агитации не будет. По тону отца я понял, что должен навострить свои оттопыренные уши и внимать каждому слову. Отец начал издалека: «Когда я был маленький, чуть постарше тебя, я был принят в суворовское училище, и я понимал, что теперь я не просто мальчик, а суворовец». В свои четыре года, я отлично знал, что такое суворовское училище, ибо 50% всех рассказов отца были о суворовском училище, в которое папа был принят сразу после войны и с шести лет гордо носил алые погоны.

«А каждому суворовцу надлежало пройти медкомиссию. И вот я, в новенькой форме, иду от врача к врачу со своим отделением, и один пожилой профессор говорит мне: «А гланды-то у Вас, батенька, не вырезаны - не порядок». И пишет мне записочку с тем, чтобы я отдал ее старшине. Я строевым шагом подхожу к старшине, руку к фуражке, и докладываю: «Военврач поручил передать», - и протягиваю записку. Старшина – усатый пожилой фронтовик - развернул бумажку, прочел ее и скомандовал всему отделению отправляться на строевые занятия, а мне следовать с ним к хирургу. Пришли мы в хирургический корпус. Зашли в кабинет к хирургу.

Врач усадил меня в кресло и говорит: «Ну что, суворовец Бухаровский, плакать не будешь?». Не успел я ответить, как старшина довольно грубо обратился к хирургу: «Вы что, не знаете, что суворовцы не плачут?». Врач лукаво усмехнулся и говорит: «Настоящие суворовцы не плачут, это верно. Открывайте, суворовец, рот и не закрывайте, пока я вам не скажу. А закроете - всей операции конец, и комиссуем вас как негодного к строевой службе». Я не на шутку испугался - не операции, конечно, а то, что нечаянно закрою рот и вылечу из училища. Но тут опять вмешался старшина: «Не беспокойтесь, не закроет».

С этими словами, он достал из одного кармана спички, а из другого – трофейный перочинный нож. Взял пару спичек , и заточил их с обоих концов. Подойдя ко мне, он скомандовал : «Суворовец, откройте рот шире, еще шире». Я открыл рот так широко, что у меня уголки рта чуть не порвались. Старшина взял две заточенные им спички и вставил их между верхней и нижней челюстью. И если я начинал закрывать рот, спички впивались мне в дёсны. После этого хирург взял инструменты, и вырезал мне гланды».

Вы думаете, я спросил у папы, не заплакал ли он? Или не было ли ему больно? Нет, я спросил, как ему потом вытащили спички. О том, что суворовцы не плачут, я знал хорошо. Вообще, чтобы провести хоть какую-нибудь параллель между суворовцем и современными супергероями так, чтобы вам было понятно, кто для меня был суворовец, я, пожалуй, обращусь к личности джедаев. Да, именно джедаи во времена СССР были суворовцами. После того, как я удостоверился, что спички у моего папы успешно изъяли, я спокойно поинтересовался, будут ли у меня сейчас вырезать гланды, и когда я узнал, что нет, очень расстроился.

Тем временем мы подошли к зубной клинике. Очереди не было, и мы зашли в кабинет зубного врача. Женщина лет пятидесяти в огромных очках применяла все мыслимые и немыслимые уменьшительно-ласкательные эпитеты, чтобы описать меня и ту радость, которую я ей принес своим посещением. После того, как папа водрузил меня в огромное кожаное кресло, я мгновенно открыл рот, и так широко, что уголки рта затрещали. Врач поспешила успокоить мое рвение и пообещала говорить мне, когда следует открывать рот, а когда закрывать.
Сам процесс лечения я помню смутно.

Помню, как у отца, стоявшего передо мной искривлялось лицо, когда допотопная многоколенная бормашина касалась моего зуба, помню, как врачиха нахваливала меня на все лады и, оборачиваясь к отцу, вопрошала: «А ему правда не больно?!». А мне было больно, и даже очень больно, но я был готов к этому, я даже успевал фантазировать, как бы мне могло быть больно, если бы у меня сейчас вырезали гланды. Мне даже не пришлось вспоминать о наших разведчиках, которым фашисты выжигали звёзды на спине калёным железом, а они всё равно не выдавали военную тайну.

Под охи и вздохи пожилой дамы в очках лечение подошло к концу. И тут произошёл конфуз, который, скорее, развеселил всех, чем дискредитировал меня. «Ну, молодец, моё солнышко, да ты, лапонька, да прямо ни слезинки не проронил, умничка. А сейчас сплюнь, сплюнь». Я вопросительно посмотрел на отца, который за время моего лечения вспотел. «Плюнь!» - сказал он мне, и я плюнул и попал себе на лацкан пиджака. Присутствующие засмеялись и признали свою ошибку. Действительно, в четыре года трудно угадать, что железная блестящая круглая штука служит для плевания в неё.

Пиджак мне тут же оттерли бинтиком. И я в сопровождении отца отправился домой с полным ртом разнообразных витаминок, которые дала мне добрая врачиха. Отец был очень горд мной, мы несколько раз останавливались, и отец, ссылаясь на ветер и пыль, вытирал слезы носовым платком, а потом тёр лацкан моего заплеванного пиджака, смотрел на меня и улыбался, а потом он снова брал меня за руку, и мы шли, пиная жёлтые листья.

Не знаю почему, но вот этот поход к зубному врачу стал для меня эталоном общения отца с сыном. Возможно, такое спартанское воспитание и не является примером, но, во всяком случае, все, что есть во мне хорошего, воспитано отцом. А всё, с чем я борюсь в себе многие годы и изживаю в себе всеми силами, – результат бабского воспитания. Но об этом позже.

http://the-cheerful-robot.diary.ru/p205669845.htm