Краткая история мыльного запаха
автор - Иван Колдунов

Credo

верую
шаг широкий сапогов высоких
бьёт брусчатку вместе с майским дождём

верую
бьёт брусчатку следом за ним конь в колеснице Корделии.
он или, может быть, капли
в моё окно.

ничего, позволяю.

верую
также, когда не могу молится — укрывают одежды чёрные
полураспахнутые уста, и отблеск жёлтый
свечей высоких — в глазах монаха,
неусыпного, верую.
впусти же, братец, осла.

верую,
поют намеченному стеклу
нищие вокруг супермаркетного неона
с сигаретами между губ.
верую, пусть не слышу, окно ведь точно услышит,
и задрожит, как в опере, и Давид танцевал для них тоже;
верую, да не в суд:

все мы упали в одно мгновение, как пепел, как капли,
быстро и больно на твёрдый осенний асфальт,
и разве что те, кто на холодной земле согреется,
домой испаряются

верую, кружки липкие тоже бьют
стол деревянный в сукне зеленом в стране далёкой

верую в отраженье своё в зеленоватой радужке там, на-
против, и днесь открываются утром твои глаза
и солнце взойдёт над ними, и в зрачке, отразившем однажды
меня, встречусь с солнцем
в твоём зрачке.
верую
в солнце над полинезией, в чёрные и горячие щипчики смерти
над печью слов,
на расстоянии руки обнаженной протянутой
верую

перст протягиваю
вот перст
тебе, чтущему,
Верую

(автоперевод с украинского языка)


Трамвай

Григорию Кочуру

то, что называют метронометричностью и горячностью
встретилось с тем, что называют музыкой, или листом
в тот самый июньский сумерек, когда внешние стены
впервые за это лето запахли мылом.
я не спал, мне нужно пространство,
что-то вроде рельсы, например, или того, что мученики
называют телом.
И ещё время, немедленно, сей же час и не позднее сего же часа,
нужно еженочно и всенощно. И вообще, что касается ночи,
уколотой острым и холодным когтем звезды, то она
тянется
от одного усталого выдоха
до второго, и я тянусь к ней.

И "я" говорить необязательно, "я" — скорее воспоминание,
хоть и излишне вещественное для местоимения,
но где вы видели моё место?
Да и кто, как не я — как-то больше некому
писать предисловие — как по раскаленному песку нести человека к морю,
из которого сам еле вышел
и никому не сказал, как, потому ч-
то это — не моя работа, моя — поиски перекрёстка, на котором столкнулись
то, что называют металлом и то, что новонаречено общностью

(автоперевод с украинского языка)


те самые препятствия при побеге

препятствия по дороге к зеркалу
не назовёшь
стенами

рисунки над колыбелью
не привыкли
принадлежать

не так уж и сложно
топать на выход между
ножами кривыми
и прямыми, как часовые,
людскими улыбками

Всё, чему мы учились,
не так тяжело, да и попросту вовсе
не так



навсегда забросанный книгами
старый стол
тель кель, три-трак, и прочие
предложения;

кусты зеленеют под по-летнему пыльным цветом
(кажется, жёлтый), и в этот эскиз не вписываются
сирены,
но впиваются —
что же с ними, дурными, сказала бабушка, в наше время поделаешь?

и я не спросил родителей, что нам всем в наше время поделывать
зато научился подделывать наклейки и бирочки на звенящем, как бутылки в пакете, прошлом

у счастливого нет (говорит ричард фланаган) памяти
у несчастного нет ничего, помимо неё

но всё дело в том, что о
тех, чья память поддельная,
не принято говорить.

эти слова мне знакомы: "не принято!"
их любят в свободном городе
выговаривать громко и пряно,
будто сами они в своём роде —
непонятный неместным язык


Двадцать Один

у стрелок часов — собственная пустыня. шаг да шаг,
кровь да кровь. чёрнолуние. чёрноутреня
одна рука с её пальцами — на лбу ребёнка
("я всё помню, и ты, мой Я — самое дорогое в суме разорванной")
вторая рука с запястьем её — на белой некраске черепа
("знаю страну, к которой иду
скалами скользкими под рычанье львов")
руки раскинуты, как для русской,
так танцевали дервиши.
так танцуют живые. вращения
крепко держат.
стоят под нами, как длинный указательный палец подростка
под баскетбольным мячом. темнеет в глазах и вращается,
и круги на воде, и книги жёлтые, и золотоносный мрамор —
все, что в руках осталось у осовершеннолетнившихся
в медицинских масках.
в старые бурдюки, гнёзда шаткие, из которых каждый в лицо знакомый
впал в собственный день, как только стрелки в своей пустыне
веру утратили.
одно вращение — всё, что для нас здесь оставили

(автоперевод с украинского языка)


Просто Время

да, это всё, и да, тебе никто не сказал.
осмотрись: кто в стране этой должен тебе сказать?
крепнет пустое стекло, и знакомый с шестнадцати пар
взвивается под потолок и следы на сульфате рассыпанном

звездоподобны, со страниц разглядывают сестёр своих в небе
буквы на белом чернеют дальше, впитав осадки молчания.
молодость.
на последней ступеньке заснул или не заснул незнакомый паук.

да это всё серый ветер сыреет между кустов
я знаю, он страницу перевернул. графит
твёрдый, но время твёрже, время давит столы и миг
разметает
иссушенные ветви сирени

(автоперевод с украинского языка)


Иерусалим

с того мгновения, как я произнёс тебя —
сколько могло мне быть? —
мне говорили, что на моих губах
будто явилась небольшая ямка,
похожая на раскрытые объятья ребёнка, который знает,
что мать рядом, и остаётся лишь произнести,
лишь касание верхней губы к нижней —
от первой грани к последней
— и о таком запрещено писать —
от первого прикосновения к моей нижней губе
к последнему "удалить переписку?"
"Да" — одной острой зеленой ночью одиночка на Эклз Стрит
одетая в звёздное небо произнесла, и из гроба встала,
и, взяв за руку человечество, повела,
шагом быстрым, похожим на тот, которым сходят
на белый песок Итаки.

от первого до последнего
вела от себя.
вела змеями — отчего змея так страшна? —
Змея ведь из точки в точку —
и я один стою в уголочке
и вжимаю губы — давно я узнал, для чего
мне губы,
мой иерусалиме.
для того, что не началось
и не случилось.
Помню, в тот день у отражения появилась странная сила.
Впервые в долгой — из точки в точку — жизни.
иерусалиме. иерусалиме.
пожар среди слова. тело среди
молчания. Оссиан перед книгой
тишин.
Иерусалиме мой, как нестерпимо долго ты спишь

(автоперевод с украинского языка)

https://polutona.ru/?show=0726142647