Тезис К. об абсолютном пространстве
автор - Юрий Гудумак

Чистая прямая линия

Неподвижная линия горизонта, точно спина вола,
напружилась, перекинувшись со двора
в огород со скоростью продвижения цапки
в чечевичных джунглях. Обгрызанная зубцами

штакетника, в какой-нибудь лучший час
она метнется аж до участка глинища, волочась
по вершине холма, щетинясь чертополохом,
говоря наконец о раскрытии чего-то подобного местности,
о пологом


и сером мире. Подлущиваясь, стручок
чечевицы выглядит как некий дальний предмет –
наше будущее. И зрачок
расширяется.
Неоправданно раньше обычного – это и вправду ранний
знак в эволюции видимых расстояний,


в лестнице тех существ, каковой является человек, –
пропорционально паломничеству человека вверх,
линия горизонта отодвигается за камни разрушенной старой кладки.
Не пролив росы, не вспугнув цикады,

не являясь сторонницей мелких локальных драм, она,
как геометроподобная путаница ума,
огибает приземистые дома, полдюжины крыш,
но зависит скорее от вычитанья
из суммы. В этом смысле, принимая их очертанья

захолустной развязки, как подводят в уме черту,
отодвигающаяся дальше в ту,
как в любую другую сторону, она дает постиженье не столько мира,
сколько субъекта мира. И в этом смысле она вскормила

глаз. Анатомический глаз
не способен видеть, что линия горизонта опережает нас
лет на четырнадцать, словно прошло лишь восемь.
Ибо это ли не дедукция пространства из времени? На пороге осень,


и, подлущиваясь, стручок, отряхнув бобы, осыпается ими за
линию горизонта. Но – почти с Аристотелева аза –
и она (в себе уже истина, потому что) любит прятаться. Ибо, даже
оставляя нетронутыми пейзажи –

цикады, натеки росы, околицы – эту часть
предыдущей жизни,
с неукоснительной пунктуальностью норовит совпасть
с последней строкой: как бывает писан,
что ни лето, текст. Как восходят к письмам.


Искусство чередования красок

Желтые падымки дрока
сгорят к сентябрю. И прежняя недотрога
почувствует холод скорей, чем зима перепишет набело
нежное пламя в рыжих прядках волос
и с глазами ангела.
Не загадка и не вопрос
философии, зелени явно прибавится на ножах и вилках,
как бы в пику лугам, в укоризну рощам,
в спектре сумерек, пообвыклых
покрывать благородной патиной день ото дня редеющий календарь.
И свидетельствующая о наступившем будущем цвета руины даль
в действительности окажется несколько опрометчива.

Нежное пламя в рыжих прядках волос!
С красноватым отливом любимого цвета венецианок,
на фоне настоянного на цианах
неба, ибо о большем нечего
и мечтать!

И искусство чередования красок с четырьмя временами года –
январская стужа, скоропись света, голубокрылый
сверчок, жженая терракота –
стремительно переходит в искусство, точнее, прелесть
темноты, практикуемой в излюбленных разговорах. На что имелись
так давно основания. Или, кажется, ровно столько
времени, проведенного здесь с тобой,
чтоб начать с восторга.


* * *

После четырех-,
нет, пятилетнего перерыва немой упрек
в твоих устах – поразительное великодушие.
Смешно признаваться, дескать, что не хватило сил
позвонить, написать… В конце концов, учитывая ход светил
или просто-напросто то, что впереди, естественно, только худшее,
мы могли бы справиться друг о друге и через третье
лицо: девятнадцатилетнее счастье в триковой юбке
и гипюровой кофточке. Но мысли ее столь ветрены или хрупки,
что она непременно что-нибудь да упустит,
исковеркает, вывернет –
вспомни, какое нынче тысячелетье.
А еще прибавит или, чего доброго, утаит.

Не то – пейзаж.

И правда, можно всласть пережевывать эпилог,
находить сто причин и дальше сусолить слог.
Просто никакие слова лучше не передашь.
Когда меня здесь не будет, путешествуя, загляни
пристрастности ради сюда. И взгляни на него,
как я в те дни.


* * *

Ну да, склонностью к интроспекции,
теперь уже надо признать, литература в какой-то мере
обязана достижениям фармацевтики. Одной инъекции
обезболивающего, чтобы понять, каков
же ее предел, и то недостаточно.
Вспомни, как нашей мечтою было уехать в Ярки
варить конфитюр из розовых лепестков.

Все, дорогая, связано: через пяток
десятков лет, то есть
с точки зрения новоприбывшего, это и есть поток
воспоминаний. Даже то, что мы видим, всего лишь страсти
давно исчезнувших действий: примерно как
свет звезды или "Бог умер".
Очевидно, в это верилось лишь отчасти.

Иногда же – ты не поверишь – мой трезвый разум
терзает рутинный вопрос: является ли
"можжевелово око" глазом?



* * *

Важно даже не то, что воспоминание,
и ничто иное, само по себе есть проецирование себя
туда, где нас нет, – как минимум, в эти ранние
утренние часы на пурпуровых Синожатах, –
но с какой наукообразной дотошностью
грамматика имперфекта могла бы грешить здесь точностью
описания. Способность судьбы простираться на подобные
расстояния можно-де объяснить лишь судьбою беглого,
либо с помощью этих оттенков белого
черной, как ночь, меланхолии.

Спрашивается: могут ли быть не выношенными теории
старых сердечных чувств, когда линия горизонта,
плеснув, обретает мягкие
очертания здешних холмов, и на этот раз
не прибегнув к магии?


Спетые в сроки сумерки

Выцветшие счислимые, то есть простые летние
спетые в сроки сумерки, где даль норовит сойти
за руину либо – девять из десяти –
за одно лишь причастное к жизни цветов и листьев тысячелетие
осени. Единственный подвиг лютика
в подглоданных ветром недрах, где холода,
как последняя здесь страда
огородная, знают, во что превращается в подлинном смысле рустика
расстояния: в зерно, в терракоту тыквы, укропную амбру, киноварь
алого перца. Тот свет существует. Вся
остальная земля смещается как бы к западу, унося –
то и дело исподволь –
поозерья, луга, где еще зеленеет таволга,
зреет житняк, серебрится мох.
И самая мысль о зиме застает врасплох,
как всякая раз навсегда кончающаяся ботаника,
начинающаяся после когда-то сызнова.

Вторник, среда, четверг
или пятница точечного существования
в захолустье – растеньем вверх
или дальше по следу струйкой сизого
мглистого курева. Вотчина неба в повыпитом тлей гербарии
с костяными булавками, где костяк,
тоже, должно быть, позируя для портрета с лютиком, – не в гостях,
но дома. О чем говорят эти самые летошние опалые
жухлые листья, плоды, семена. Реликвии –
вопреки языку – на свой
лад простой, шуршащей сухой листвой,
нашептываемой испокон веков религии.



Тезис К. об абсолютном пространстве

Тезис К. об абсолютном пространстве
предполагает, что трата его отверста
в любую сторону. Но о том, что происходит в момент отъезда,
К. и думать не думал.
Веспер в вечернем небе поверчивал свой карбункул
как еще одну точку зрения на ландшафт.
К. по достоинству смог оценить ландшафт
как вид заточения. Здесь лежат
основания тезиса об абсолютном пространстве,
и отсюда же непомерность стиля, присущего К.:
маниакальность повторов, лингвистический тик, т. д.
В противоположность психоаналитику (и не без причин)
К. считал, что так он меньше разоблачим.

Приблизительно в этом плане, как у тех, у других, и третьих,
у него обнаруживается страсть к языку. Вы видите это в детях.
Больше того: с годами он стал завистлив
к короткому свисту жабы, к крику цапли, к шороху палых листьев.
Стоило листьям начать желтеть, как он умолкал:
все-таки нужно показать себя прилежным учеником,
полагал справедливо К. Но уместно ли было постфактум,
уже тогда, досаждать вопросами: полагал о ком?
О чем? В некотором роде очередной извив
вопрошания похож на голые кнутовища ив.

Вот почему все сказанное можно
постичь от противоположного. Поскольку сложно
не согласиться с К., когда он молчит.
Здесь вы должны прочесть, что что-то не так. Конечно,
деревья продолжают ронять листву, и вы понимаете:
искренность – тоже нечто.
Но что К. молчит, удивлять не должно. В противоположность тому –
надлежит принимать как должное, как еще, вероятно, тьму
одному ему понятных вещей, вообще пример
(ибо, кажется, об этом нет и речи) красавицы,
которую К. имел.

Несколько сонных тушек
из отряда сизоворонок, встрепенувшись на голых лапках,
изображали поиск эквивалента в душах.
Около времени зимнего солнцеворота
сорок два градуса теплокровной птицы
уравновешиваются тремя с превеликим трудом. И душа,
говоря языком философа, устремляется за границы
памяти, слуха, зрения. Филантроп, но и моралист
(вещи достаточно разные), К., как известно, никогда
не бывал на юге. Голубыми – что да, то да – глазами
он вопрошает о том, почему осина роняет лист.
Как какой-нибудь кенигсбергский мыслитель
на фоне балтийских дюн,
передвинутых ветром еще на дюйм.

2002 / 2003

https://polutona.ru/?show=0824161329