DODGESHLOMANE
автор - Вадим Месяц

НОЧНЫЕ ГОСТИ

Непритязательны эти сыны в чесучовых штанах, обросших сосульками словно лампами нового года, землю едят, бахвалясь перед хозяйкой, а она украдкой смотрит на апельсин. Муж в окно постучит, сунет в форточку голову лось бородатый, а она не шелохнётся. Беременной станет — бровью не поведёт. Тиф подхватит — прогонит голосом тиф. Наши болезни лечатся криком, улетают стаями уток за горизонт, только в вазе пластмассовые фрукты горят как погребальный костёр. Ничего не могу поделать с этим виденьем, землю ем, чтоб доказать свою правоту, но нет на свете женщин, что поверят, такому как я. Звери мне верят, плюшевые медведи. Скоро нам собираться в путь, ребята. Как я люблю изнанку старинных калош. Не было б валенок, носил бы их на босу ногу, но есть у меня валенки, и ботинки у меня есть. Все на свете у меня есть, но не хватает чего-то. Щепотки соли в жестянке чая, улыбки девичьей в толпе старых шлюх, приказа мне не хватает, чтоб ослушаться его во имя клятвы, подслушанной в оркестровой яме, в кромешном шуме.


ЧЕЛОВЕК НА БАЛКОНЕ

Человек приходящий с балкона, пьёт твоё молоко. Водосточные трубы гудят и трещит дымоход, когда он молоко твоё пьёт, и глоток за глотком, потрошит твою душу и чернотой ее заполняет. И стакан тяжелеет при каждом глотке, потому что там — ночь. Тяжелеют предметы, окунаясь во тьму. Воскресают уроды, которые даже не снились. Любовником был бы, все лучше. Ложился бы рядом, поил бы тебя молоком и дыханьем черёмух тебя услаждал. У него на ресницах белые капли висят. Его челюсть вставная на прикроватной тумбочке интерьер украшает. Он сделан из дерева, как и все мы. Как все деревья, лезет в душу без мыла. Очертания веток, трещины горизонта — лучшая пища для глаз, потому что излишеств в них нет. Чтобы чувствовать запах цветов, их видеть не нужно. Я не вижу твоих мужиков, не вспоминаю их больше. Человек есть за каждой шторой, на каждом балконе. Мне ли, герою-любовнику, это не знать? Соглядатаев я не боюсь, от ревнивцев бегством спасаюсь. Давлюсь от хохота я, а не от покаянья. Дуэлянты перестреляют друг друга, мужья удушат супружниц, но распутство как и любая незаурядность, должно быть вознаграждено. Человек, приходящий с балкона, ты поскользнешься.


ШАРОВАЯ МОЛНИЯ

Не вдыхать тебе тёплый ветер мая. Не поить коня у калитки розовым киселем. А стоять по колено в крапиве сухой, что вспыхнет через секунду. На ветру иссох ты словно фанерный щит, дощатый забор. Сгоришь быстрее травы и никто не заметит. Шаровая молния бродит по Дону за головой атамана, а он улыбается ей в ответ и золото блестит во рту его и глаза полны слез. Сколько душ загубить успеешь ещё, родной? Сколько девок попортишь? Люди смотрят с надеждой на кровопийцу, по большой воде пускают соломенных пугал. В каждом доме картинка твоя стоит рядком с образами, обгорели ее края, почернела улыбка. Сыновья твои примеряли одежду твою, пока был ты в пути. Ордена крепили на грудь, терзали сердце твоё. Добили тебя любовью. Любовь калечит хуже, чем смерть, а ты и не знал. Царю ещё хуже. Хлеб посыпает солью твой царь, пьёт холодную воду. Держава, которую любят, тоже больна. Ярмаркой распускает она волосы на закате. Запирает киоски и магазины на навесные замки. Молния шаровая бродит по шляхам пустым. Чашками фарфоровыми о дверь разбиваются кулаки.


ЗОЛОТО

Золота не люблю. Желтое слишком. Торговкам его носить и гадалкам. Не моей жене. Зачем посылает она меня каждую ночь на разбой? Волыну достаёт из ларца, острое шило и нож. Привычка — вторая натура. Порой приходится делать то, что не любишь. Приношу ей золота таз жестяной под утро, гремлю им в прихожей как древний шаман. Пляши, супруга! Ляжками шевели! Лежит она, томно прищурив глаза, нюхает розы. Одну за другой. Понюхает — и бросит на пол. Усеяла лепестками весь пол, как на египетской свадьбе. На золото даже не смотрит. Езжай в Петербург, говорит безучастно. Езжай в Петербург и сдай богатство в ломбард. Сколько сапог золотых я сносил, костылей золотых стоптал. Но не полюблю никогда Петербурга. Холодно там, злые люди, лают они как собаки друг на друга. Пускай лучше море шумит за окном, пускай кипарисы тёплой корой шелушатся, улитки по ним ползут, ящерицы бегут. И волны перебирают мелкую гальку, хватают с пляжа женские платья и чахлые розы мнет пальцами мертвецов.


СОЛНЦЕ В БИДОНЕ

На прилавках солнце лежит, и его берут лучше, чем мясо в этот жаркий июньский день. Старухи прицениваются, молодые покупают, не глядя. Нельзя на солнце долго смотреть — слезятся глаза. Дома в такие дни я закрываю шторы. Если слишком светло, обязательно увидишь, что ты постарел. Иногда я не узнаю себя, думаю, что я — мой друг, который давно умер. Он умер и знает про меня то, что я не знаю. Я смотрю на себя его глазами, которые не видели солнца уже тридцать лет. Они накопили в себе достаточно света, эти глаза, чтобы не ждать щедростей от природы. При жизни он был ко мне критичен. Докапывался до всего, не хотел походить на меня, когда ему это советовали женщины. Внутренний свет сделал его равнодушным. Солнце тоже ко всему равнодушно, даже когда его рвут на куски, режут на пионерские галстуки и ночные рубахи. Я наполняю солнцем большой бидон, чтоб опрокинуть его себе на голову в чёрный ненастный день. Друг мой недоумевает. Для него чёрный день, это праздник, залитый солнцем, захлебнувшийся в нем, утонувший.


ДЕТСТВО

В Лефортово каменный дом стоит, у хозяина дома премного слуг, недвижимы как манекены они стоят, пока Лефорт им пуговицу не повернёт. Тут же на кухню они бегут, стряпают ему овечий рубец, гуляш с орехами и чечевичный суп. Гомункулы в лошадиных желудках растут, в аммиачном растворе дышат открытым ртом, когда время приходит, их оживляет электрический ток или резкий как разряд поцелуй. Я родился в том доме и с младенчества знал навигацию и астрономию, но говорить не умел, а когда научился я говорить, то говорить навсегда расхотел, потому что были мои слова никому не понятны, а мне ясны, и только они, эти слова, в этой жизни имели смысл. То ли в книге черной я их прочёл, то ли в книге, что упала с небес, но в каждой библиотеке в городе любом вместо этой книги — пустой проем. Любопытные женщины смотрят в него, и падают замертво, увидев ад, и мужчины серьёзные смотрят в него, и видят китайский театр теней. Деревья китайские там цветут, и птицы огромные как стога, летят над деревьями в никуда, приближаясь к цели который год. Тишина стоит в детстве моем, такая зловещая тишина, хотя музыка должна играть, даже когда музыкантов нет.


БУНВИЛЛ

В стране синих йогуртов у желтой реки, где бобры подгрызают березы для шатких плотин, я хотел снять жильё, чтобы здесь жить, хотя не понимал, как здесь жить. Ни ковбоев, ни чингачгуков, ни моряков нету в Буннвилле in the middle of nowhere, вся радость — пожрать. Есть гитарист в кабаке, единственный, как и сам ресторан, есть старый вяз, и такой же старый фонарь. Я мог бы дружить с гитаристом, смотреть на бобров, сидеть в тени вяза или под фонарем. Со дня на день мы ждали бомбежек Нью-Йорка, зло должно быть наказано, думали мы. Ты говорила, что надо отсюда валить, что справедливость восторжествует, но мы умрем. Не знаю, откуда ты это взяла, но через два года Всемирный Торговый Центр был разрушен. Теперь, когда я прожил в Буннвилле всю жизнь, родил трёх детей, написал восемь книг про бобров, я понимаю тебя. Эпидемия и погромы по всей стране, истерика, деградация, а здесь тот же вяз, старый фонарь, музыкант в кабаке. Птицы дарят друг другу букеты цветов, пышные хризантемы оранжерей, кружат над городом моей любви, где я когда-то притормозил по дороге в Сент-Луис на джазовый фестиваль.


РАЗГОВОР

Слабоумному мальчику на вершине горы я говорил про птиц. Про то, что летать умеют они, вить гнезда и петь. Я называл их породы, описывал внешность дроздов и гусей. Осенью, говорил я, они собираются в стаи, чтобы лететь на юг, а весной возвращаются в наши края. Он заплакал — не хотел, чтоб они возвращались. Они ненавидят меня, кричал он, прилетят и выклюют мне глаза. Я рассказал о звёздах. Показал Большую Медведицу и Млечный Путь, рассказал про инопланетный разум. Звезды не могут тебе навредить, они далеко. Но он не слушал меня, поскольку знал, что его мозг изучают марсиане рентгеновскими лучами. Они мысли читают мои, с моей помощью изобретают летающие тарелки. Я заговорил про людей. В долине уже загорелись огни селений, и это было наглядно. После работы крестьяне вернулись домой, включили свет и подогревают ужин. Моя мать тоже была дебильна? — спросил он. Я не знал, что ответить, но мальчик-то знал. Я один такой в этом мире, сказал он, и это моя гора. Он ударил камнем меня по лицу. Я побежал вниз по тропе, но он продолжал кидаться камнями, пока его не сбросили в пропасть стаи птиц перелетных, пока звёзды не указали ему правильный путь.


ПРОЩАНИЕ

В тот день проступали старые вывески на домах: банки, аптеки, старорежимные названия с твёрдым знаком в конце, французские имена. В голове вертелся первый концерт Прокофьева для фортепьяно с оркестром, который неожиданно вытеснил Beat Роберта Фриппа — то ли погода тому виной, то ли временное повзросление. Чашки бьются до того, как разлететься на куски. Мы прощались с тобой, пусть и прожили после этого ещё целый год, но расстались именно тогда в "день вывесок" и безводной грозы. Часть неба была свинцовой, но солнце стояло в светлом сегменте, отчего день был ярким до боли в глазах. Две радуги опоясывали свод, что было излишним из-за сюжета интриги и музыки в голове. Я рыскал по городу, съездил на велосипеде на пляж, и успокоился только тогда, когда нашёл тебя у водосточной трубы драмтеатра. Ты обжималась с абитуриентом радиотехнического института, чтобы позлить меня, или потому что влюбилась. Я помахал вам рукой. Мы часто умнеем, но потом возвращаемся в инфантильность. Это позволяет жить дольше. Мне не хотелось плакать, мне было нужно, чтобы пошёл дождь.


ПОЕХАЛИ К РИМСКОМУ ПАПЕ

Художником может стать только урод, а ты, красивая, не путайся под ногами. Ступай на подиум или иди в кино... Выйди замуж за миллионера. Что? Ты сама миллионер? Займись чем-нибудь креативным. Записывай крики оргазма оперных див, удочери детеныша снежного человека. Быть интересным не трудно, счастливым быть невозможно. Зачем ты пришла на исповедь ко мне? Я мог бы прийти с таким же успехом к тебе. Шлейф хаоса как полосатый шарф тянется за тобой, пока кто-нибудь не наступит на его конец. Гадалка испуганно смотрит в твою ладонь, не в силах произнести ни слова. Поехали к Римскому папе, он прозорливей цыган, к тому же он — добрый. Поехали вместе, купи мне билет. Гости воруют твоё серебро, когда ты пьяна, летучие обезьяны лезут в постель, утерян телефонный номер Хичкока, записанный на салфетке. Говори мне чаще, что я гений. Таким уродам как я, необходимо слышать это ежеминутно. А я буду твердить на каждом углу о твоей красоте. Всю жизнь думал, что ты богата, а ты лгала. Твой драматический талант раскрылся лишь после смерти. Не зря я предлагал тебе пойти в Голливуд. Я бы не смог так перевоплотиться.


РУКОПИСЬ

Крыса катится словно волшебный клубок и ведёт меня к месту, где спрятан клад или лежит скелет. Ни то, ни другое меня не интересует, но я иду за ней, заинтригованный ее услужливостью. Она идёт перебежками, оборачивается на меня словно ждёт, чтобы я завёл ключом ее пружину. Сколько энергии в паразитах — нам и не снилось. Всегда завидовал вахлакам, переселенцам, фарцовщикам, которые спят на холмах из джинсов с глупыми телками, и этим довольны. Я тоже должен переключиться на глупых телок, думаю я, когда иду по следам детства в заветный подвал. Женщины созданы для любви, а не для дискуссий. В начале жизни я считал именно так, потом избаловался. В рассветный час город пуст, и встречая бредущих на работу людей, я чувствую себя бездельником Буратино. Осенние листья шуршат словно страницы ещё не написанных книг. Рукопись осени нужно сжечь. Любую рукопись нужно сжечь.


МЕСТЬ

Я ищу Джованни в гей-клубе, и меня здесь принимают за своего. Я не возражаю, но продолжаю расспросы. Где он? Как он выглядит? Я не могу объяснить, что мне нужно. Делаю вид, что ищу друга. Не могу же я сказать, что собираюсь набить ему морду, поджечь бороденку, лишить передних зубов. Он оскорбил мою мать. Я ломлюсь в приватные двери, пугаю влюблённые пары, некоторые приглашают присоединиться. Я колочу в баре бутылки прутом арматуры. Мне нужен Джованни. Никто не знает Джованни. Они лгут. Знают, но молчат, в этом выражается их гендерная солидарность. Почему они так похожи? Мускулистые, татуированные, в кожаных куртках и жилетах, они не лезут в драку, и простят не мешать им заниматься любовью. Мы мирные люди, кричит бармен. Вы — мирные люди, а я — на тропе войны. Целую бородатого мужика в вельветовом камзоле, шепчу ему на ухо "скажи, где Джованни". Он сдаётся и говорит, что Джованни сбила машина. Оскорбил мою мать и попал под автомобиль. Ушёл от возмездия. Умер. Я навожу справки. В три часа ночи я бью морду шофёру — он сделал то, что должен был сделать я.


ВОРОН

Ворон запоминает лицо врага на многие годы, и терпеливо ждёт, когда сможет выклевать мне глаза, взять за губу клювом болтливый рот. Он держит в памяти трепетный образ твой, превращая его в невзрачное бельмо. Не прийти к нему с повинною головой, не написать примирительное письмо. Я чувствую на себе неподвижный взгляд, я различаю его даже в ночи. У незрячих тоже глаза болят, когда их трогают солнечные лучи. Я забываю обиды, а птицы — нет. Они намного злопамятнее нас. Время сжимается, а белый свет от меня заслоняет чёрный его анфас. Год за годом ворон живет во мне, мстит за то, что его я не пристрелил, два горба я ношу на своей спине, там прорастают зачатки ужасных крыл. Не поменяться местами с исчадьем зла, сколько бы я несчастных не убивал — с небес раздаётся почтительная хвала, и в ушах отдаётся языческий гром кимвал.


НЕВИДИМАЯ ЛХАСА

Пржевальский смеётся над Китайской стеной, и ее кирпичи темнеют от гнева, готовы в любое мгновение рассыпаться в прах. Тень бесконечной стены нависает над ним, но она легче взгляда монаха, который видит будущее, но молчит. Пржевальский пришпоривает коня, убивает бандитов, изучает истоки рек и отроги гор, три года он скачет вдоль этой стены и смеётся над ней. Сколько же здесь вороньих гнёзд! Стена отвечает герою хохотом птиц. Тысячелетние яйца дрожат под наседками как желе. Пржевальский такое не ест, он жуёт солонину. Английский шпион шныряет по улусам монгольским и сеет в них ложь. Ростки прорастают не сразу, но через годы подлостью бриттов пропитана будет земля. Чума ковыли качает, рассветный туман над тифозной рекой рассеялся, обнажив бесполезность воды. Нет дров в этой местности — только сушеный навоз. Гадюка с младенчества ядовита, а ты, Пржевальский — силен. Тибета не существует, есть лишь первоначальный звук. Скачи к молочной реке, в чангу труби.


DODGESHLOMANE

Голова — моя очередная дочь. Мертвоеды уходят домой качаться на новогодних елках. Я вдыхаю табачный дым, что спрятал в юбке твоей от посторонних. Любое чувство взаимно. Солнце поднимаясь над лесом, содрогается, представив себе начинку ежевичного пирога. Наше сердце живет в подобной тьме, поэтому — и стучит. Чтобы что-нибудь вспомнить, надо жить под вопросом. Под вопросом сама жизнь, есть она или нет. Даже ничтожная доля свободы губительна. Она может сдвинуть горы, разрушить города, лишь для того чтоб в тебе проснулась бесконечная нежность к тополиному пуху среди руин, что горит перебежками, словно поземка. В Париже кукушка кричит. И капает кран. Только лунатик способен укрепить меня в вере. Я увижу его золотые глаза без ресниц, стану сильной как терминатор. Связь поколений ветха. Но мы идём вместе с тубусами для черчения, в дом, где живет Джон вислоухий.


МАЯТНИК

Часы-скворечник, в них шарашится порох. Порох обманный, селитра из Стерлитамака. Если насыпать муку — время черствеет. Звереет колючая проволока зодиака. Войлок горит будто живая собака, пришедшая в гости, бегущая в поле. Смыкаются черепа в молчаливой клятве, но не всем пролезть сквозь толпу. Девушка со стрекозой на лбу, лишена материнских прав и не верит в судьбу. Эти замки слесарю Боре нужно отладить. Пружинная птица с голосом Челентано ложится на руки, но не даёт себя гладить. И ты говоришь ей, будто поешь. Будто поешь, а сам наблюдаешь. Солнечный день на улице Самотёчной. Яичница жарится на люке водопровода. В скворечнике улицы Самотёчной столпилось столько народа, что он превратился в порох. О люди, я помню ваш ветхозаветный шорох. О шифоньеры, когда поплывем мы морю от синей звезды до маминой лампы. Что стучит в моем сердце, если это не пульс? Кто идет по краю насыпанной дамбы, но не ложится на курс — Матвей и Борис идут, кто их не знает? Мать их родная не знает — и не узнает.


ВЕЛИКАНЫ

Победный дискурс ломается как пластинки слюды. Любое слово надменно. Так бывает, когда устаёшь с детьми и понимаешь, что не в силах что-либо приказать, наказать, схватить. Можно уснуть на песке. Можно уйти в бар, благо, он ещё не закрылся. Они угомонятся. Их силы не безграничны. Даже океан иногда становится слаб как ребёнок. Ты устал и сидишь у воды, наблюдая взъерошенных чаек, клюющих пластиковый матрас. Они едят синтетическую резину, мутанты. Сын ловит их за крылья и носит по пляжу как распятья. Американцы удивляются его ловкости, никто не противится насилию, настолько чайки всем надоели. Младшая Дашка трясётся под полотенцем, но не хочет домой. Старшие забегают в воду и удирают от волн, которые с наступлением темноты становятся все выше. И дети становятся выше под гребнями этих волн. Океан в часы прилива даёт им сил, нужно ждать, когда океан проглотит себя. Когда вода уйдёт, они опять станут маленькими и белыми как бабочки на чёрном песке, рядом с осколками раковин и панцирей мечехвостов.

https://polutona.ru/?show=0821153910