ЮРИЙ ШЕВЧУК: ЧЕЛОВЕКА МОЖЕТ СПАСТИ ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК

Шевчук удивительным образом сочетает в себе черты кумира интеллигенции и любимца масс. Это доказывает не только универсальность его дарования и органику поведения, но еще и неотличимость народа от его самой культурной части. Шевчук напоминает нам, что мы одной крови, и за это мы любим его особенно.

Приглашали на пафосное закрытие "Крестов"

— Юра, я слышал недавно легенду, что у тебя был концерт в питерских "Крестах"...

— Это не легенда. Был в девяностых и в новые времена, не так давно. Сейчас, как ты знаешь, и "Крестов" уже нет — там предполагается гостиница... с пятью крестами, видимо... А тогда — действительно спел во внутреннем дворе.

— И что пел?

— Да всё... "Родину". И если бы ты слышал, как из всех окон, из-за всех решеток подпевали: "Эй, начальник!" Громче всех — Средняя Азия, таджики, потому что они только это слово и знали. Я вообще довольно много ездил по лагерям, по зонам, в том числе и по таким, где отбывают пожизненное настоящие убийцы, маньяки, абсолютное и нечеловеческое зло. Ты действительно видишь, что на тебя смотрит существо иной природы. Вся пластика другая. И они сильные, накачанные страшно.

— Не пойму, уж этот-то опыт тебе зачем?

— А вот, видимо, чтобы отличать относительное зло от абсолютного, чтобы было от чего отсчитывать... И в обычных камерах я бывал, даже просил меня там с зэками наедине оставить, чтобы нормально поговорить.

— Ты на себя прикидывал, что ли?

— Ну, этот опыт в России лишним не бывает.

— "В случае чего примем как родного".

— Да, слышал я и такие обещания. Кстати, когда закрывались "Кресты", меня звали на прощальный концерт, но я не мог. Говорят, тюрьма, что вместо них построили под Петербургом, гораздо комфортней, но я еще не видел пока. Вообще мне мало верится, что здесь скоро произойдет реформа, интеллигентно выражаясь, пенитенциарной системы... Хотя что-то делается, конечно.

— Почему ее никогда толком не было? Почему тюрьма нужна как образ абсолютного всеобщего страха — без этого вообще все развалится, что ли?

— А это уже вопрос и к Ельцину в том числе: почему ему тоже было не до того, когда были все возможности гуманизировать эту систему? Видимо, руки не дошли. Здесь в этом смысле ничего не изменилось с царских времен, с чеховского "Сахалина", с очерков Дорошевича. И устройство этого тюремного сообщества ровно то же. Кстати, я не думаю, что дело только в страхе. Там свои возможности для заработка, и надо же их сохранять! Вхожу в одну камеру — она рассчитана на шестерых, а сидят в ней тридцать, какая-то слизь с клопами течет по стенам, там человеку неделю достаточно пробыть, чтобы заразиться туберкулелезом,— и всё, обречен. А захожу в другую — там все деревом обито, канарейка в клетке, интеллигентные люди с мобильниками предлагают: Юрий Юлианович, чай, кофе, коньяк? Вот чтобы у заключенных была возможность выбора — так он хочет сидеть или иначе — и чтобы существовал соответственный прейскурант, там и должен быть полноценный ад с разными, так сказать, кругами... И конечно, точнее всего отражает жизнь наших заключенных современный тюремный язык, тебе как филологу будет интересно. Дальняк — туалет, хозяйка — начальник тюрьмы, лепила — врач, баланда — еда, могила — рыба, волчок или шнифт — глазок в тормозах (дверях), моросить — говорить со страхом неправду, шалаболка — радио, шерсть — арестанты, камаз — ящик для продуктов, тубанар — больничка для тубиков (больных туберкулезом), воровской карман — анальное отверстие, лирика — наркотик, центры — что-то вкусное и интересное... Короче, как говорят, за любой ответ душа, привет всем в хате и теплые слова по кругу! Обнял и приподнял до хруста в костях прокурора.

У нас у всех есть "магаданский ген"

— А можешь ты объяснить, почему ты — очкарик, как ты сам себя называешь — так легко воспринимаешься своим в таких сообществах, в тюрьмах, на войнах?

— Да не знаю, Дима Муратов это называет "магаданским геном"... Но он же у всех у нас есть. Дело, видимо, в том, что я рос в Уфе, а это был город очень культурный, в том смысле, что там сосуществовало несколько культур, дворовая в том числе. Это был именно мир со своими правилами, я четко знал, что в некоторые дворы мне входить принципиально нельзя, побьют, не особо задумываясь. Все дворы, вся Уфа в целом — а мы в центре жили — была поделена на зоны влияния так называемых шишкарей, местных королей. Практиковались массовые драки, и отсидеться было нельзя: если бросали клич, надо было выбегать из квартиры и идти драться. Иначе — трус. Нашего шишкаря звали Хабай. Имя смешное, но человек был с чертами некоторой даже рыцарственности: один раз, я помню, вместо драки сотня на сотню он схлестнулся один на один с другим шишкарем. Не помню, как его звали. Допустим, Михей. Это было, без преувеличения, как поединок Пересвета с Челубеем. Наш проиграл вчистую, ему серьезно досталось, мы его унесли. И он мог бы рукой махнуть, чтобы мы побежали за него мстить,— но этого не сделал.

— И что, это только Уфа — или Казань тоже, и все Поволжье?

— Да вся Россия в семидесятые годы жила более или менее так. Не застал я этого только в Питере — и то, думаю, выбыл из дворовой культуры по причинам возрастным, а не географическим.

— К вопросу о Питере: как ты относишься к тому, что сейчас говорит и делает Невзоров? В какой степени ему, так сказать, разрешено?

— Невзоров — человек, конечно, сложный, но он не будет делать то, что разрешено, и даже разрешения спрашивать не будет. Мы с ним одновременно оказались в Чечне — но только, так сказать, на разных участках фронта. Потом мы познакомились в Питере, я знал, что он снимает "Чистилище", полудокументальную такую картину. Я посмотрел ее и ночь не спал, курил в форточку. Очень все похоже на то, что я видел. За точность я, по крайней мере, могу поручиться. Он захотел тогда со мной встретиться, мы поговорили, в чем-то не сошлись — в основном, насколько помню, в вопросах морали,— но осталось чувство подлинности того, что он делает. Он и тогда был поперек общего мнения, и сегодня, и в общем я считаю Невзорова человеком достойным.

— Вот вы ездили тогда в Чечню. И она была в общем мало похожа на то, что мы наблюдаем сегодня. Что случилось?

— А что со всеми нами случилось?

— Вот я и пытаюсь понять.

— Я бы, кстати, не обольщался насчет Чечни. И насчет Кавказа в целом. Там надо быть настороже именно в тот момент, когда тебе некоторые джигиты горячее всего клянутся в любви, потому что в следующий момент (берет со стола нож)...

— Именно.

— Я это знаю потому, что жил в Нальчике, детство там прошло, и у нас в те времена дискотек не было. Потому что поножовщина началась бы немедленно. Это тоже культура такая. Моего старшего брата Володю прирезали во дворе и положили под машину, чтобы она его переехала, но машина, к счастью, оказалась скорой помощью, так что его благополучно откачали, благодаря чему у меня и завелась куча племянников.

Я давно не верю в числа

— Хорошо, мы не можем толком сказать, что с нами случилось. Но что будет?

— Знаешь, вот я опубликовал недавно стихотворение... это песня в общем, но сочинял я ее именно как стихи. "Я не знаю, сколько будет править Путин"...

— "Я давно не верю в ваши числа".

— Да. Так вот, я там поменял первую строчку. "Я не ПОМНЮ, сколько будет править Путин".

— Лучше стало.

— Ну, как-то точнее, что ли. Потому что ничего принципиально нового нет, Россия знала такие периоды, поверхность ее менялась, а суть — не особенно. Здесь конкретику предсказывать бессмысленно, она непредсказуема, а вот в людях стали происходить какие-то изменения, и они в последнее время, на мой взгляд, к лучшему.

— Ты ведь довольно много ездишь — видишь где-нибудь эти 86 процентов, о которых так много говорят?

— Нет, конечно, никаких 86 не вижу, это пропаганда. Хватает у многих ума и человечности. Вот этот ум и эту человечность надо культивировать по возможности, создавать такие пространства, где будет можно дышать. Я год в Москве не был, и она мне, кстати, понравилась гораздо больше, чем раньше. Мне даже показалось, что она стала чище, прозрачнее — может, за счет сноса ларьков...

— Да, за эти ларьки Собянину отдельное спасибо.

— Ты это говоришь потому, что тебе действительно стало труднее жить, или из особой любви к Собянину? Если жертвами бомбежки становятся рестораны, это еще не худшее, что может случиться с Москвой...

— Ты просто, как все питерские, хочешь, чтобы в Москве меньше ели.

— А может, это и неплохо бы... Но вот я год тут не был, а приехал на запись программы "Квартирник" у Жени Маргулиса. Он снимает ее в собственной тридцатиметровой квартире. Сидят человек пятьдесят. Я много пел разного, нового и старого,— жара, духота страшная, три рубахи сменил,— но чувствую себя после этой программы прекрасно, потому что люди там сидели живые. Вот их глаза я вижу — и мне жить хочется, и работать я готов сколько угодно. Я вообще пришел к выводу, довольно неожиданному,— что человеку может помочь только человек. Не пейзаж. Не лекарство. Не книга, хотя я человек довольно литературный. Ни даже музыка. Только человеческий взгляд в какой-то момент — и тогда опять можно жить.

— А женщина, допустим? Бунин писал, что женщина — существо, похожее на человека и живущее рядом с ним...

— Бунина я люблю и в Воронеже ходил по бунинским местам — он там родился. В любви он, конечно, понимал больше всех современников, но с этим его определением, пусть он меня простит, согласиться не могу. Нужно тебе в такие минуты не женское, а именно человеческое.

Достоевский — наш человек

— Вот ты вроде бы все понимаешь про Россию. А что тебе в ней нравится?

— Люди. За них и люблю, потому, что здесь в силу разных условий, в том числе и невыносимых иногда, формируется особый, исключительный человеческий тип. Он существует вопреки любым унижениям. Феноменально талантлив. Внутренне свободен. Он умеет притворяться, но сохраняет себя.

— А в воздействие искусства, грубо говоря, ты еще веришь?

— А есть контрольные эксперименты. В тех же тюрьмах знаешь, что самое невыносимое? Радиоточка вообще не выключается, ни днем, ни ночью, и фигарит по ней исключительно "Радио Шансон". Видимо, в целях исправления. Чтобы адская атмосфера была уже дополнена до совершенства. А вот начальник "Крестов", интеллигентный человек, ставил им классику. "Преступление и наказание", например.

— Что, зэки любят Достоевского?

— Очень любят, и действует он на них очень позитивно.

— Вот я за это его и не люблю, видимо. Что он считает: Бога можно найти только в бездне.

— Он вообще не про это! Не любишь ты его потому, что он действительно не самый красивый стилист в русской литературе. Он довольно шершавый, не Набоков, короче. Но душа у него исключительной красоты, и сохранил он эту красоту, несмотря ни на что. Я думаю, он и есть самый наглядный пример местного характера, иногда невыносимого, конечно... Впрочем, и Толстой сильно действует. У меня один знакомый сиделец за полгода прочел "Войну и мир" и стал гораздо более тонким человеком.

— Да, если б всю Россию посадить да заставить читать "Войну и мир"...

— Ну, известные попытки в этом направлении были.

— Скажи, а ты ведь по образованию художник — почему ни один альбом, например, не вышел в твоем оформлении?

— Понимаешь, живопись — это должно быть в руках. Тренироваться надо постоянно. Я уже и забыл, как рисовать, и почти не помню себя, который это умел. Сегодня лучшее, что можно сделать,— становиться профессионалом в своей области. Получилось так, что я — Юра-музыкант. Желающих влезть в чужую компетенцию и без нас хватает.

— А почему на одних пропагандистский гипноз действует, а на других нет?

— А потому, что и в школе одни смотрят на классную доску, а другие в окно, за которым — жизнь. Я смотрел в окно. И сейчас смотрю.