Фотографии N_e_m_e_s_i_d_a :

Фотографии N_e_m_e_s_i_d_a :

Часть 1. Она

Раннее утро. Рассвет. Начало дня. Жизнь.
Ненависть к себе, к своей жизни, к мужу, к дому, к работе, ко всему, что её окружало. Она не любила мужа и не любила дом. Вышла замуж за того, кого выбрал отец. Он был богат и красив, сначала всё устраивало, достаток, «красивая жизнь», он теперь она понимала, что жизнь проходит зря, проходит рядом с нелюбимым человеком. Но она молчала, молчала и терпела, надеясь, что всё наладится, что, в конце концов, она полюбит мужа, привыкнет к нему и всё будет хорошо.
А в такие моменты как сейчас, когда она всё ненавидела, она бежала из дома. В парк, на улицу, куда угодно, лишь бы не чувствовать его запах, запах их дома…
Бесцельно гуляя по городу, она зашла в парк, присела на скамейку. Была тёплая зима. Падал снег. Такими крупными хлопьями, как в рождественских шарах. На скамейке, которая находилась напротив, сидел он…

Часть 2. Он

Просыпаться не хотелось… голова опять раскалывалась, алкоголь помогал забыться лишь на время. Открыв глаза, он уводил её, свою нелюбимую жену.
В душ. Привести себя в порядок. Побриться. Приготовить завтрак. Извиниться за «вчерашнее». Отправиться в офис.
По дороге он думал, почему его жизнь его не радует, почему? Работа, машина, жена, деньги, друзья, алкоголь… много алкоголя… чтобы не видеть жену, он её не любил, женился, потому-то надоело быть одному. Не доехав до офиса, он остановился около парка, вышел из машины и пошёл.
Немного поблуждав по парку, радуясь крупному пушистому снегу, он опустился на скамейку. Через несколько минут он поднял глаза на человека, сидящего напротив. Он увидел её…

Часть 3. Они

Их взгляды встретились, по телам побежали электрические разряды. Это была любовь, такая, о которой пишут книги, которую ищут все, а нашли именно они и именно сейчас. Забывая обо всём они встречались в отелях, укромных кафе и ресторанах, в тенистом парке. Они жадно пили свою любовь, жадно пили друг друга, любили…
Это продолжалось лишь месяц. Бороться за счастье небело сил, решение пришло само. Заехав в гараж, он заглушил мотор, поцеловал её, не произнося ни слова он закрыл гараж изнутри. Она сняла своё тёплое пальто и небрежно бросила на заднее сидение, он вновь завёл мотор, заструился газ, она обвила его руками, он поцеловал её. Склонив голову ему на плечо она уснула, он тоже уснул… уснули навсегда… навсегда вдвоем.
А на улице был ультрамариновый зимний полумрак, падал тёплый снег. Падал крупными тёплыми перьями.
« Падал тёплый снег
Она включила свет
Он закрыл гараж
Падал тёплый снег.
Она сняла пальто
Он завёл мотор
Им было жарко вдвоём
Струился сладкий газ.

Дети любви мы уснём в твоих мягких лапах
Дети любви нас погубит твой мятный запах.

У неё был муж
У него была жена
Их город был мал
Они слышали как
На другой стороне
Мешает ложочкой чай
Они жили здесь
Ты можешь спросить
Ты можешь узнать
Им было жарко вдвоём
Падал тёплый снег
Струился сладкий газ.

Дети любви мы уснём в твоих мягких лапах
Дети любви нас погубит твой мятный запах.

Они плыли по течению
Оно их принесло
На именно холодный стол
Они жили здесь
Они жили среди нас
Падал тёплый снег
Струился сладкий газ.»©

Фотографии N_e_m_e_s_i_d_a :

"И тебе привет)
Как не странно но я все еще здесь, точнее меня можно в почти любое время суток найти все по тому же IP))) Я кстати получила твое письмо!!! Радовалась как ребенок леденцу! Как нибудь напишу ответ. Оказалось достаточно странным получать письма, это при условии что среднестатистическая загруженность моих почтовых адресов 20-35 писем в сутки... оказалось что бумажные письма это нечто иное, потаенное. Своеобразный грааль 21 века. Первый паровой котел верховным советом папства был признан сердцем дьявола...он был чем-то недоступным для понимания большинству... для человека живущего в интернете, знающего три языка программирования, но при этом с трудом говорящего по человечески - простое письмо тоже стало почти откровением. Это было очень странно и достаточно волнующе что бы сподвигнуть меня на подобные разглагольствования!..."


странно как-то, все кто мне дорог в России, живут полной интересной жизнью, а я тут...вокруг меня ничего нет, ничего мне дорогого...я будто в аквариуме, жизнь за стеклом, я её вижу, но не живу...

как в морге...

Единственная церковь, которая несёт свет - это та, которая горит
(с) Варг Викернес

1992 – запись на Dance Macabre в числе прочих kAlte fArben
Студия тогда располагалась в Берлине, нас было мало, и мы все были молодые, немножко гордые тем, что все только начинается. Не без нашего участия начинается.
18-летний черноглазый мальчик, красивый, как античная статуя. С именем, которое ему шло, но не подходило – гладким, похожим на леденец с кисловатым металлическим привкусом – Даниель Гальда. Этот мальчик притягивал меня. Так смертельный магнетизм хищника привлекает к себе жертву.
Он играл на барабанах в Kalte Farben. Он стучал так, как будто являлся механической куклой. Роботом. Да, в нем было что-то от робота. Например, полное отсутствие выражения лица. Это я хорошо запомнил. Красивое, правильное овальное лицо, а выражения никакого нет. Немного пугало. И завораживало.
Мы довольно часто пересекались в студии. Даниель работал ассистентом в Danсe Macabre. Я смотрел на него, и мне все время казалось, что мы должны остановиться и поговорить. О чем? Я не знал.
Но времени никогда не было. Он ускользал от меня. Как у него это получалось – появляться и исчезать, просачиваться куда-то через пространство? Я думал о нем. Я молча пробовал на вкус его имя. Даниель. Кислое, вкусное железо...
Тогда я еще не понимал, что со мной происходит.

1994 Staub-тур
Даниель отправился с нами в турне. Правда, всего лишь техником сцены. Кажется, он сам «напросился». Но я хорошо помню, что был не против.
Мне хотелось, чтобы он был рядом. Хотя бы и не так близко, как Штэфан. Но рядом.
Однажды я увидел, как он распутывает какие-то провода, сидя на корточках перед ящиком. Он не выпрямил спину, повернув ко мне голову. И взгляд получился искоса, немного лукавым, и в то же время чуть-чуть сердитым. Ах, можно подумать, я подглядывал за ним! Но он посмотрел на меня именно так – как будто уличил в подглядывании. Потом чуть растянул свои аккуратно очерченные, «кукольные» губы в легкой улыбке и вернулся к своим проводам. Я кивнул ему и прошел дальше своей дорогой. И с каждым шагом я понимал все отчетливее, что хочу этого мальчика.
Даниель... Даниель... Может быть, Дэн. Или Дани...
Когда я лежал в своей постели, я незаметно для себя начинал поглаживать простыни и представлять, что это спина Даниеля. Или грудь. Я хотел, чтобы он лежал рядом. Просто гладить его. От затылка, вдоль позвоночника и до поясницы. Или от ключиц вниз по груди, по маленькому твердому сосочку, и опять вниз, ниже, ниже, по полосочке черной короткой «шерстки» ниже пупка. И дальше, еще ниже... Я замирал, сглатывая и слушая, как колотится мое сердце.
Потом Даниель пропал. Выскользнул из моей жизни, как тонкая змейка с холодной и гладкой кожей.
Я слышал, что за это время у него появился свой проект. Назывался, как какая-то смертельная болезнь. То ли чума, то ли... Ах, да, цинга! Патологический недостаток витаминов в организме. Мне не доставало Даниеля. И я болел. Хм. Кажется, иногда у меня даже беспричинно поднималась температура.
Я хотел его. Мне его хотелось. Мне хотелось быть с ним.
Он появился внезапно и вместе с тем привычно. Щелк – и горит свет в темной прежде комнате. Мы привыкаем к этому и не удивляемся. Но все же это удивительно... Щелк – есть свет. Щелк – нет света.
Мальчик вырос. Даниель действительно напоминал змею. Большую и спокойную змею. Например, питона. Высокий, спокойный, холодный, с высокой прямой шеей, напоминающей о колоннах в античном храме, с длинными и сильными даже с виду руками – как бы мне хотелось, чтобы они меня стиснули поперек туловища! У него были холодные и умные змеиные глаза. Когда он смотрел на меня, мне казалось, что он не моргает.
Кажется, мы о чем-то говорили. Может быть, о музыке. Да, о музыке. Как обычно...
И вдруг я осознал, что стою к нему слишком близко. Если бы я не держал себя в руках, я бы положил ладони к нему на плечи, потом спустил их к нему на спину, прижал его к себе и...
Я невольно глянул на его губы. Быстро поднял глаза. Он смотрел на меня в упор, легонько улыбаясь, как будто ничего не понимал. Но его змеиные глаза сказали мне, что он понимал даже больше, чем нужно. Потом он отодвинулся от меня.
И я решил, что никогда его от себя не отпущу.

1996 – начало записи Egodram, саундтрэк – “Das innere ich”
В 1996 году наш дуэт превратился в трио, а затем и квартет.
Якоб был по сравнению с нами совсем ребенком. И как все дети, он был жутко упрям и преисполнен чувства собственного достоинства. Но при этом он вел себя весьма корректно, понимая свои права и отлично исполняя свои обязанности. Мальчик уже тогда отличался высоким ростом и статью. Как в нескладном, но породистом щенке проявляется будущая величавость, так и в нем уже чувствовался будущий мужчина. Он играл до этого в каких-то блэк-командах на барабанах. Наша группа не испытывала особой нужды в барабанщике, но я все равно принял мальчика в группу. Как раз тот случай, когда берут «за красивые глазки».
Якоб стал моей защитой от Даниеля. Я должен был на кого-то отвлекаться, на чью-то чужую красоту. Я должен был хотеть кого-то другого. Якоб сильно отличался от Даниеля. Он словно создан из стекла. Искренний, прозрачный, со светлыми зелеными глазами. С чистым, гладким лбом юного ангела. Маленький сердитый блэкстер. Я умилялся ему, я любовался им. Но все равно продолжал болеть Даниелем. Якоб не спасал.
Я изнывал. Мучился от недостатка чего-то жизненно необходимого.
Это была болезнь. Самая настоящая. Мучительная. Опасная.

1997
В турне по Америке я понял, что схожу с ума, когда, перебрав лишнего на афтерпати, полез Якобу в штаны и стал целовать его в губы. Я умирал от сумасшедшего желания видеть сейчас на его месте Даниеля. А Якоб тогда, вероятно, дрожал от ярости. Что не может сейчас двинуть «гребаного пидора» со всей силы кулаком в ухо. Сперва он растерялся. Меня нельзя бить. Я «лидер группы», я «продюсер». Хех.
А потом он просто расслабился и растаял. Нас никто не видел, мы спрятались в каком-то укромном уголке клуба. То ли гримерка, то ли что – не помню.
Я помню только, каким горячим было тело Якоба. Я стянул с него футболку через голову, стал осторожно покусывать его сосочки, обхватывать их мокрыми губами, гладить руками мальчишескую безволосую грудь. Потом я стоял перед ним на коленях, поглаживая ладонями по тугой пояснице и по крепким ягодицам под шершавой тканью брюк. Я не стал раздевать его полностью, чтоб он не чувствовал себя так беспомощно. Мне хватило расстегнутой ширинки. Мальчик шумно дышал приоткрытым ртом, постанывал, изредка быстро, как кошка, облизывал пересохшие губы языком. Я ласкал его ртом, губами, языком, стараясь представить на его месте Даниеля. Но Даниель не такой. С ним было бы по-другому. Хочу его. Только его...
Якоб кончил довольно быстро. Что ж, вероятно, не смог сдержаться, растянуть удовольствие. Девочки-ровесницы ведь не умеют доставлять его... так, правда? Ты мой хороший, ты мой маленький... Я гладил его по шелковистым волосам, когда он прижался ко мне и ревел, как девчонка. Ему было ужасно стыдно. И, наверное, страшно. Что творилось с ребенком, я не мог себе тогда представить. И даже не думал о нем. Я думал о Даниеле. А на моем плече плакал мальчик, которому я, может быть, здорово испортил всю будущую жизнь...
Мы жили во время турне в одном, но двухкомнатном, номере. Якоб почему-то старался не появляться в столь интимной обстановке передо мной. Однажды я заметил, как Штэфан приволок его из гостиничного бара мертвецки пьяным. А однажды Якоб попросил Штэфана составить ему компанию. И я тогда молил всех богов, в которых, впрочем, я не верю, о том, чтобы никто не заметил моего внутреннего ликования. Ведь это значит, что, пока Штэф с Якобом будут в баре, я останусь с Даниелем наедине.
И вот – остался. Я чувствовал, как горят мои щеки, как кровь стучит в висках. Я ощущал острый приступ болезни. А мое «лекарство» сидело в кресле перед телевизором, с фальшиво-заинтересованным видом разглядывая картинки на экране. Я подошел. И он посмотрел на меня своими черными глазами. Говорят, в космосе есть так называемые черные дыры – тела такой плотности и чудовищной гравитации, что не выпускают даже света. Глаза Даниеля действительно поглощали свет. И не отпускали меня. Я стоял и смотрел на него, чувствуя себя, как школьница на экзамене. Не школьник, а именно школьница. Глупенькая девочка, влюбленная в учителя.
Я почувствовал, что голова начинает кружиться, и ушел. Лег прямо в одежде на кровать и почти сразу же уснул. Или, может быть, потерял сознание.
И я не знаю, приснилось ли мне это, или же это было явью. Даниель пришел ко мне. Он двигался плавно и бесшумно в темной комнате. Потом лег рядом, обняв своими длинными, гибкими руками, и поцеловал в губы. Кажется, тяжелые интоксикации при определенных заболеваниях могут вызывать галлюцинации... Да, это был сон. Скорее всего сон... Сказалась еще и усталость от тура. Я убедил себя в этом и загнал болезнь еще глубже.

1998 – сингл Destillat, альбом Egodram. Альбом Morgue. Тур и т.д.
Время шло. Болезнь медленно, но верно принимала хроническую форму. И может быть, именно ее разлагающее тление порождало столько энергии.
Я работал в студии как проклятый, временами удивляясь, что в окне уже забрезжил рассвет. Не может быть, что ночь так коротка. Но ночи были короткими, душными и темными.
У меня начинали болеть глаза от мерцания монитора. Я снимал наушники, откидывался в кресле и с силой проводил руками по лицу. И на меня, словно хищники из засады, набрасывались мысли о Даниеле. Некоторое время я сидел, прикрыв глаза, и следил за собственными фантазиями, словно сторонний наблюдатель.
У Даниеля спина «треугольником». Широкие плечи, от лопаток и ниже – идет сужение к бедрам. Я даже мог чувствовать на своих губах призрак прикосновения к этой спине.
Потом я в ярости надевал наушники снова и продолжал работать.
Постепенно материал для альбома, который я «мучаю» практически два года, накопился, хоть я и чувствовал, что чего-то не хватает. Но как бы то ни было, все это вполне уже может стать альбомом. Над ним надо работать тщательно и кропотливо. Это будет что-то абсолютно новое и не похожее на нас прежних.
К тому времени мы все уже жили в Готтэнау далеко от города – я с матерью и сестрой, и Штэф. Он сам предложил пригласить Якоба и Даниеля пожить в замке, так как каждый день для записи ездить в такую глушь черт знает откуда – просто впустую тратить время. А так работа пойдет гораздо быстрее. Места много, никто никого не стеснит. Я подумал, что Штэф просто умница. И улыбнулся ему, сверкнув болезненно блестящими глазами. Да, отличная идея.
Штэф как-то кривовато усмехнулся тогда, но я еще не понимал, что он чувствует и что у него на душе. Он был для меня лишь другом. Очень близким другом. Но не больше. Интересно, прочитал ли он тогда мою радость от того, что Даниель будет теперь так близко ко мне?
...Мы прописывали ударные. Якоб, кажется, чувствовал себя неважно, потому что постоянно сбивался. Мне подумалось, что он немного приболел. Ну что ж, погода была и правда не ахти. Мог простыть. Или же просто устал. Мы целый день в студии. Пару раз я предлагал ему продолжить завтра, но он быстро мотал головой и уверял, что сейчас соберется и сыграет без ошибок. Но снова и снова сбивался и ошибался. Я снял наушники, выключил микшер и подошел к мальчику. Он поднял на меня свои зеленые прозрачные, как морская вода, глаза.
– Хватит, хватит. Давай завтра продолжим, – похлопал я его по плечу.
– Я смогу! Это просто сбился немного... – начал было он, но я мягко улыбнулся:
– Якоб, ты устал. Тебе нужно отдохнуть...
Я отошел было, но он вдруг поймал меня за руку и быстро поднялся. Я оглянулся. Успел заметить, что он совсем рядом. А потом он прижался чуть приоткрытым ртом к моим губам. Я вздрогнул. Он прижался сильнее, сграбастав меня так, будто я отчаянно вырывался. Я и не думал. Я сдался его юной и огненной силе. Невозможно было не сдаться. Он целовал меня неистово, неумело, как девчонку-ровесницу. Что ж, на девчонок, может быть, подобный пыл и действовал бы. Я лишь сник, подумав в тот момент, что сам виноват во всем этом. Я осторожно отстранился, положив руки на грудь Якоба. И увидел, что он смотрит на меня так, будто только что напал на меня с ножом, а я отобрал этот нож и сейчас ударю... Я мягко, успокаивающе улыбнулся. Он шумно дышал через нос. Взгляд его, испуганный и дикий, метался по моему лицу. Он думал, что сейчас я посмеюсь над ним или просто уйду. И я чувствовал, что этого делать нельзя. Я обнял его и поцеловал так, как надо – медленно, плавно, но настойчиво. Я ощущал его дрожь и колотящееся сердце. Его глаза были не закрыты, а зажмурены. Какой же он горячий... Даже сквозь футболку.
В углу студии стоял низенький и узкий диванчик. Жутко неудобный и скрипучий. Как мы оказались на нем и кто кого туда затащил – не помню. Я помню только, что пришлось пинком отбросить валяющуюся под ногами одежду Якоба – теперь уже всю. Он был полностью голый. Уязвимый, тонкий, как веточка. Но ничуть не хрупкий. Он стоял на коленях на диванчике, прижавшись к его спинке животом и вцепившись в обивку руками. Я исцеловал всю спину Якоба, стараясь быть очень осторожным и нежным. Он тихонько вскрикнул, когда я вошел в него. Я остановился, стал поглаживать его острые выступающие лопатки, целовать в шею, успокаивая. Якоб свесил голову, невнятно промычав что-то. Больно? Прости... Я целовал его, обнимал и гладил по груди и напряженному животу. Он дрожал, вцепившись в спинку дивана изо всех сил. Главное – пройти мышечный барьер. Я скользнул глубже. Якоб дернулся, откинув голову назад и прогнувшись в пояснице. Я прижался к нему, стискивая руками талию. Потом – немного назад. И осторожным, плавным движением – вперед. Якоб сжал зубы, сдерживая, может быть, стон боли. Он никогда не пробовал – так... Что ж, еще бы! Поэтому я весь стал самой нежностью и лаской. Я гладил его по спине, по плечам, целовал шею, вдыхал запах его волос. И едва ли не выл волком от того, что он – не Даниель.
При таком положении член давил как раз на простату. Ритмично и осторожно. Чтобы Якобу было еще лучше, я стал одной рукой ласкать его член. Мальчик стонал в голос, прижавшись щекой к шершавой спинке диванчика. Я стоял у него за спиной, обнимая за талию, прижавшись лбом к его лопаткам, и отрывисто вздыхал. Даниель... Даниель... Дани...
Я плохо помню, что было потом. Якоб кончил быстро и резко, как часто бывает в его возрасте, потом он сгреб свою одежду, натягивая брюки едва ли не на бегу, и вынесся прочь из студии. И тогда я понял, что произнес имя Даниеля вслух. Я сел на диванчик и обхватил голову руками. Мне было плохо. Ужасно плохо.
На следующий день на скуле Якоба красовался обширный синяк. А Даниель был в водолазке, словно скрывал шею. Я спрятался ото всех в студии, словно бы сводя новый материал. Я действительно работал, изо всех сил стараясь не думать о прошедшей ночи. Может быть, на шее Даниеля синяки от пальцев мальчика? Бросился сразу же к нему с одним-единственным намерением – убить. И виноват опять же только я один. Вчера я должен был лишь сказать, что работу продолжим завтра, и уйти. А теперь... Расхлебывай, Бруно, что заварил. Я заметил, что у меня немного дрожат пальцы. И потом я понял, от чего. Я хотел влепить Якобу затрещину посильнее. За то, что он посмел тронуть Даниеля.
Я снял наушники и потер лоб рукой.
Я схожу с ума. Я болен. Наверняка, серьезно болен. И, как оказалось на примере Якоба, это заразно...
Новый материал... Мне не нравится. Плохо. Все плохо. Не хватает чего-то очень важного. Патологически не хватает.
Я открыл программу, стал просматривать дорожку за дорожкой, выискивая неточности и неровности. Вроде бы все как надо. Наша привычная манера. Моя привычная манера. Я никого не подпускаю к моей музыке.
Как у меня в руках оказался этот диск – не помню. Кажется, его дал мне Даниель и сказал, что это кое-какие его наработки. Попросил посмотреть. Может быть, я найду что-нибудь стоящее.
Я нашел. Да, вот оно. Как раз, что нужно! Может быть, правда, излишне «по-киберпанковски». Ну что ж – киборг тоскует по своему родному миру...
Я соединил его и мою музыку. Если не могу соединиться с ним самим, то хоть так. Суррогат, конечно. Но мне стало немножко легче. Прикрыв глаза, я слушал, как ткань моей мелодии разрывает его ржавый, отдающий машинным маслом ритм. Громко, дистортированно, резко. Как все это не сочеталось с его лицом – овальным, спокойным, лишенным всякого выражения...
Я понял. Каждая болезнь имеет два исхода – либо она проходит, либо убивает...
Я пришел к нему в комнату. Я был готов на все. Я хотел его так сильно, что болело все тело. Он сидел перед компьютером и строил свои ржавые кибернетические нагромождения звука. Я подошел, положил ему руку на плечо. Он повернулся и снял наушники. Мне нужно было наклониться, впиться губами в его губы. Но я просто отдал диск, сказал, что все отлично. И ушел.
Голова болела немилосердно. Не помогли даже таблетки. Я зациклил кусок мелодии и стал внимательно вслушиваться в каждый звук. Может быть, это меня убаюкало. А может быть, все было на самом деле. Даниель пришел ко мне в студию. Выступил из темноты в свет монитора, словно призрак. Повернул мое вертящееся кресло к себе и опустился передо мной на колени. Не говоря ни слова, не глядя мне в глаза, он расстегнул мне молнию на брюках, запустил руку внутрь и через пару секунд уже ласкал меня ртом. Я забыл снять наушники, и в моем мозгу скрежетала жесть и ржавчина трущоб постапокалиптического города. Изредка сквозь бензиновые клубы дыма прорывалась тонкая нервная нить моей собственной мелодии. А Даниель стоял передо мной на коленях, покачиваясь вперед-назад. Я положил руки ему на плечи, как будто хотел убедиться, что он настоящий, что мне все это не снится. Я тонул. Мне становилось нечем дышать. Горло сжималось. И я стонал. Мелодия возвращалась и возвращалась к началу. Но все остальное имело свое завершение.
Когда я очнулся, Даниеля рядом не было. Может быть, его и не было на самом деле, и все это мне просто приснилось. Я выключил компьютер, снял наушники и буквально рухнул на достопамятный диванчик, мгновенно провалившись в сон.
...Когда я писал его партию, я почти не следил за звуком. Я смотрел на Даниеля, стараясь скрыть это. Но не мог. Смотрел, смотрел и смотрел.
Работа над альбомом подходила к концу. Я читал тексты Штэфана. Драма Эго. Драма личности. Маленький, частный апокалипсис. Никому не заметный и никому не интересный. Ты остаешься один на один со своей драмой. Или вот еще... «Я здесь один. Я здесь чужой. Я урод». Штэф, ну с тобой-то что такое? Почему такие резкие, рубленые фразы? Такие сильные удары ножом под дых... Штэф, Штэф...
Я захотел поговорить с ним. Но тем или каким-то другим вечером Штэф заговорил со мной сам. Я успел почти забыть о его существовании – он был маленьким и незаметным и умел пропадать из виду, когда чувствовал, что это нужно мне. Но теперь он был передо мной. Со всей своей резкостью, остротой и болезненностью линий лица и тела. Казалось, можно порезаться... У него были злые глаза.
Совсем не такой, как Даниель. И не такой, как Якоб.
Мы стояли у балконной двери и курили. Некоторое время молчали.
– Ты хоть кого-нибудь из них любишь, или это просто прихоть? – наконец, проговорил он, глянув на меня. Я опешил.
– Не притворяйся, будто не поймешь, о чем я, – он затянулся и уставился на низкое серое небо за окном, – Якоб рассказал. Ты знаешь, что это подсудное дело? Якоб несовершеннолетний. И мозгами еще дите дитем. Он может здорово испортить тебе жизнь. Так что... Завел игрушку – так уж будь добр, будь в ответе за нее... Черт, и зачем ты ему мозги перемешал? Трахался бы лучше с Даниелем. Он птичка еще та! Палец откусит по самый локоть. А Якоб...
Штэф посмотрел на меня и проговорил тихо, почти с укором:
– Нельзя так, Бруно. Ты его просто используешь.
– Штэф, да о чем ты? – попытался усмехнуться я, но сник от его прямого, пронзительного взгляда.
– Я тебе говорю. Оставь пацана в покое. Объясни ему все, мягко отшей, – сказал Штэф, – хочешь своего Даниеля, вот и трахайся с ним. Надеюсь, ты еще поймешь, что он представляет собой. Горько пожалеешь. А вот использовать глупого мальчишку как заменитель... Это же просто подло...
– Да что ты еще выдумал? – начал было я, но Штэфан вдруг всплеснул руками и крикнул:
– Думаешь, я ничего не вижу и не понимаю?! Да ты млеешь с этого Гальды уже черт знает сколько лет! Как увидел его тогда в студии, так до сих пор и млеешь! Ну трахни ты его уже, в конце-то концов! Перестань мучить и себя, и Якоба, и меня тоже...
Он замолчал, будто сболтнул лишнего. Потом нервно затянулся и проговорил скрипучим голосом:
– Ну да, он ведь такой, мать его, весь из себя неприступный, на задних лапках перед тобой не прыгает, как все мы, идиоты. Да и красивый, чего уж там! Куда уж нам до него, сирым и убогим! И музыку пишет просто замечательную, да, Бруно? А много ли от тебя останется на этом альбоме, а?
Я стоял, ошарашенный, и смотрел на него, а Штэфан снова огрызнулся:
– Он удав. Самый настоящий. Ты к нему в пасть сам лезешь. А потом поймешь, да будет поздно!
– Знаешь что... – начал было я, и Штэф вскинул свое костистое лицо:
– Ну, что?
Я не нашелся, что ответить. Раздавил окурок в пепельнице и ушел.
Болезнь достигла критического момента. Либо смерть, либо исцеление. Я не хотел умирать. Значит, надо побороть свою болезнь. Для начала я вырезал большую часть того, что делал Даниель, из нашей музыки. Теперь она все больше и больше становилась похожа на МОЮ музыку. Казалось, что все как-то куце и незавершенно, но я слушал и слушал повторяющиеся петли мелодии и постепенно приходил к выводу, что так лучше. Когда в моей голове сами собой всплывали мысли о Даниеле, я усилием воли менял его имя на «Якоб», и вслед за именем менялось все. Сначала я заставлял себя думать о мальчике, а потом приучил себя к этому и почувствовал улучшение. Да, так гораздо лучше.
Но наступил рецидив. Даниель пришел в студию и прямиком спросил:
– Почему ты это сделал?
– Что сделал? – не понял я сперва.
– Ты все мое потер, – Даниель смотрел на меня в упор своими черными непроницаемыми глазами.
– Ну, не все, – я почувствовал, что сердце начинает замирать и сжиматься, но заставил себя говорить уверенно и спокойно, – кое-что действительно стоит внимания. Но в целом... Даниель, понимаешь, как бы тебе объяснить... Хм... Есть некоторые правила написания музыки, кроме того, у Das Ich уже сформировался свой узнаваемый стиль...
– Но раньше тебя все устраивало, – перебил меня он, чуть улыбнувшись. Совсем чуточку – уголками губ. А глаза его стали еще холоднее, – И вдруг что-то изменилось...
– Нет, не вдруг, – возразил я, – я долго думал, слушал, пробовал варианты...
И вдруг я замолчал. Мне показалось, что я попросту оправдываюсь. Мямлю жалкие оправдания, будто бы обязан отчитываться перед этим сессионником. Меня хлестнул этот факт. Даниель и правда был скорее сессионным музыкантом, чем членом группы. Я выпрямил спину и спокойно произнес:
– Уж поверь, мне виднее, что убрать, а что оставить...
– Ах, вот как? – он приподнял лицо, глядя на мой подбородок. А потом вскинул глаза, пришпилив меня к месту, как бабочку иголкой. – А зачем тогда я нужен? Зачем я нужен при записи альбома и при сочинении музыки? Зачем ты приволок меня сюда?
Сначала я вспыхнул от возмущения. Что? Какое это еще сочинение музыки? Этим занимаюсь я. Музыка Das Ich – моя музыка. Пока я думал, что ответить, Даниель шагнул вперед. Между нашими лицами едва можно было бы просунуть ладонь. И он проговорил полушепотом:
– Или я здесь совсем не из-за музыки?
Я терпеть не могу смотреть на кого-то снизу вверх. Сейчас я смотрел так на Даниеля, который был заметно выше, но не чувствовал раздражения. Я чувствовал только его тепло. Его близость. Меня немного качнуло. И я понял, что прижался к нему всем телом, обнял за талию и схватил своими губами его губы. Все лечение насмарку! Я не вылечился... Наоборот, запустил болезнь...
Он замер, но потом осторожно поднял руки, обвив ими мою спину. И прикрыл глаза. Свои холодные змеиные глаза. Даниель, ты и вправду змей. Змей-искуситель... А я в кольцах удава...
Когда мы снова взглянули друг на друга, я уже знал, что должен пойти до конца.
– Я хочу тебя, – хрипло прошептал я ему в ухо, прижавшись к нему и расстегивая молнию на его кожаной безрукавке. Даниель ничего не отвечал. И не сопротивлялся. Я не мог понять, что же у него на душе – его лицо не выражало ничего. Но если он не отстраняется, значит, не против...
Он мой. Он полностью мой. Он сам мне дался в руки. Я могу делать с ним все, что захочу...
Я отрывисто дышал от желания немедленно завалить его прямо здесь, на полу. Было немного страшно... Я глянул на диванчик в углу. На секунду подумал, что это было бы довольно цинично – по отношению к Якобу... Но в следующее мгновение мы с Даниелем уже были там.
Я хотел видеть его наготу. Все его длинное гибкое тело. Ощущать каждый миллиметр его кожи. В полной мере ощутить свое обладание. И вот он лежит передо мной, сложив руки в замок в районе паха. Я глажу руками его всего – от шеи через ключицы и вниз, по черному ромбику волос на солнечном сплетении, по животу и по тоненькой полосочке черной шерстки ниже пупка. Даниель чуть закусил губу. Я улыбнулся, поцеловав его и медленно разводя его руки в стороны. Мне нужно было остановиться тогда, ведь он меня не хотел. Он не хотел ничего из того, что произошло дальше. И я сам виноват в том, что в дальнейшем наши отношения ухудшились. Но в тот момент я не думал ни о чем, кроме немедленного желания обладать им всем без остатка. Я должен был перестать ласкать его ртом, как только заметил, что он поджимает губы и смотрит куда-то в сторону, в пол. Изредка прикрывает глаза, испытывая физическое удовольствие пополам с моральной болью. Но второго я не замечал. Я видел только, что ему хорошо, я чувствовал, как наливается твердостью его плоть. Диванчик был узким, и мне пришлось упираться в пол одной ногой, когда я втиснулся в Даниеля. Он зажмурился и сжал челюсти. Ему было больно, как оказалось, в пассивной роли он тоже никогда не был. Но я в тот момент верил его отрывистым отрицательным ответам на мой вопрос: «Больно?» Я не хотел делать ему больно, я старался быть осторожным. Но не мог. Хотел еще быстрее и резче. Хотел его полностью, хотел как можно глубже. Он молчал, закусив губу и зажмурившись, повернув голову набок и уткнувшись лицом в спинку дивана. Я наклонялся вперед, целовал его шею, прикусывал соски, искал его губы. Он не хотел целоваться. Но все-таки поворачивал лицо ко мне и целовался. Я тогда не понимал, что он не хочет. Потому что хотел я. И это было важнее. Стараясь не достигнуть оргазма слишком быстро, я приостанавливался, начинал двигаться медленно и плавно. Даниель выдыхал в голос, сминая пальцами потертую обивку диванчика. Потом я перевернул его на живот, обняв за талию и чуточку приподняв. Он покорно подчинился. Я продолжил. Тогда я не понимал, что я продолжил его мучить. Он молчал. Он все вытерпел. Но кончил только тогда, когда я усадил его на диванчик, сам опустился перед ним на колени и, разведя его ноги в стороны, стал ласкать его ртом. Некоторое время потом он сидел, откинувшись на спинку дивана и отрывисто дыша. Я хотел поцеловать его в губы, но он резко дернул головой в сторону.
И я почувствовал, что ошибся. Что совершил что-то плохое. Я сел рядом с ним и осторожно прикоснулся к его голому плечу. Даниель глянул на меня, горько улыбаясь почти незаметной улыбкой.
Потом подобрал свою одежду, медленно оделся, не поворачивая ко мне лица, и молча вышел из студии.
Лечение пошло насмарку, как я уже и говорил. Да оно толком и не принесло никаких результатов...
Egodram получился совсем не похожим на все наши предыдущие альбомы. Как говорил Штэфан, от меня осталось очень и очень мало.
Позже мы отправились в тур, и удалось немного забыться. Отвлечься. Тем более что мы столкнулись с множеством сложностей и неудобств. В Америке, во Флориде, например, стояла ужасная жара. Вот вам и рай под пальмами. Это был настоящий ад.
Даниель отправился в тур с нами с нами. В качестве концертного костюма он зачем-то выбрал шотландский килт. Оригинально, ничего не скажешь. Ему ужасно не шло. Гораздо больше ему подходила серебристая юбка поверх брюк. Но зато килт давал возможность полюбоваться его голенями. Сильными икрами, как у бегуна... Штэфан не давал ему покоя, постоянно ехидничая. То прозвал Дунканом Маклаудом, то постоянно говорил, что настоящие шотландцы под килтами ничего не носят. В конце концов Даниель демонстративно стащил с себя плавки, мягко улыбаясь своей ничего не значащей полуулыбочкой, и бросил плавки Штэфану. В гримерке воцарилась какая-то поломанная тишина. Килт был почти до колена, из плотной ткани. Ничего снаружи не заметно. Но под килтом – никакого белья... Мы это знали. Я это знал... А Даниель вел себя на концерте так, будто ровным счетом ничего не произошло.
Какое там лечение? Я был счастлив, что болею им. Я был счастлив оказаться в кольцах питона. Слова и предостережения Штэфана протекли мимо моего сознания.
Я понял, что не хочу бороться со своими чувствами. Я понял, что можно делать то, что велит не рассудок, а чувства. Тем более что Даниель был не против. Перед окончанием тура, в один из вечеров в гостинице, он даже не заперся в ванной, когда отправился принимать душ. Штэфан и Якоб могли вернуться с прогулки по городу в любую минуту. Не было времени на какие-то сомнения и колебания. Я быстро разделся и вошел к нему в ванную. Даниель повернулся ко мне и легонько улыбнулся. Не было никаких сомнений, что он меня ждал. Он обнял меня, мы целовались под горячими струями воды, все было быстро, жарко, сумасшедшее, с иголочками страха под кожей. А вдруг они сейчас вернутся? А вдруг постучат в закрытые двери номера?
Часто словосочетание «заниматься сексом» заменяют одним словом «любить». Кажется, это ввели в моду женские романы и американцы. Но как же иногда бывает верно это слово! Я любил Даниеля, именно – любил, обнимая за талию, прижимаясь к его спине грудью и животом. Он упирался руками в скользкую от воды кафельную стену и молчал, опустив голову. Я изо всех сил старался, чтоб ему было хорошо. Я целовал его, ласкал его шею языком, осторожно покусывал плечи, двигался плавно, медленно, глубоко. Плавился от нежности под горячей водой. Даниель молчал, отрывисто вздыхая в такт моим движениям.
Потом я решился позволить ему любить меня. Он не любил. Он занимался сексом. Ну что ж, он был киборгом и делал это, как машина. Я сползал по стенке, стараясь удержаться в такой неудобной позиции – одну ногу я закинул ему на бедро. Он поддерживал меня, опустив голову и упершись лицом в мое плечо. Я хотел бы смотреть ему в лицо, целовать его в губы. Ну что ж, и так тоже было неплохо... Я обнимал его и улыбался. Я лишь хотел, чтоб ему было хорошо.
Потом тур закончился, но у нас все продолжалось.
Я был счастлив и слеп, как новорожденный котенок. Я был влюблен, как мальчишка. Я был безумен. Я был болен.
Даниель снова жил у себя дома. И я часто навещал его. Бывали дни, когда мы буквально не вылезали из постели. Я забыл всех и вся. Даже себя. Возможно, сама моя личность растворилась в теплом, сладком гное, в который переплавился от болезни мой разум.
Не верилось, что такое счастье может когда-либо кончиться.
Но оно кончилось. Внезапно и резко. Я даже не сразу понял, что случилось.

ReAnimat
Боже, каким он был красивым на съемках этого клипа! Стоило мне только мельком заметить его, как взгляд словно прилипал к его обтянутому черным винилом торсу, а губы сами собой растягивались в ласковой улыбке. Я мечтал о том, чтобы съемочный день поскорее закончился. Поскорее остаться с Даниелем наедине. Мне было сладко и душно.
Что-то приключилось с этими чертовыми лампочками, и техник объявил перерыв, за время которого обещал устранить неполадку. Перекур. Кажется, я поболтал о чем-то со Штэфом, но он показался мне призраком. Чем-то не существенным и не существующим. Только Даниель был материален.
Мы стояли в дверном проеме заброшенного здания, в котором происходили съемки, я прикурил от его сигареты. Улыбнулся ему.
Он смотрел в сторону.
– Дани, – проговорил я наконец, чтобы нарушить гнетущую тишину, – поехали сегодня куда-нибудь вечером?
– Куда? – безразлично спросил он.
– Ну, – пожал я плечом, – не знаю. Придумаем куда.
– В мотель? – он повернулся ко мне. Глаза острые, черные, как обсидиановые ножи, которыми древние жрецы вырезали из груди жертв сердце в угоду богу солнца.
– Опять трахаться? – продолжил Даниель, чуть скривив губы.
Я опешил. Попытался найти слова. Он сказал все за меня. Все. И сразу.
– Знаешь, тебе надо понять, что люди иногда устают от подобного времяпрепровождения. Это может надоесть. Тем более, если особого удовольствия это не доставляет.
– Но... – голос мой осип и пропал. Я не вполне понимал, что все это – реально. Мне казалось, что этот разговор не происходит сейчас между нами. По крайней мере, это говорят не мне. Это говорит не Даниель.
– Слушай, Бруно, – усмехнулся он, – давай уж начистоту. Это нужно тебе, а не мне. И я это понимаю. Я делаю все, что от меня зависит. Но иногда просто никаких сил и терпения нет. Я устал, понимаешь? Мне это все вот уже где.
– Но... Дани, я думал, ты не против... Я думал, что тебе нравится.
– Я не против, – он затянулся, – потому что это нужно тебе. И ТЕБЕ это нравится.
– А тебе?.. – я почувствовал себя так, будто ехал в лифте, и вдруг его трос оборвался.
– А мне... – Даниель криво усмехнулся, – ну не люблю я мужиков, Бруно. Не-люб-лю! Тем более таких, как ты. Но это шоу-бизнес. Если уж условием моего пребывания в группе является регулярный секс с тобой, то ладно. Не смертельно. Потерплю.
Я стоял, прислонившись к косяку и опустив руку с тлеющей сигаретой. Мне было тяжело. Я падал, падал, падал...
Я подумал, что за все это время ни разу не сказал, что люблю его. Может быть, стоит сказать сейчас? Как будто ухватиться за соломинку... Но она не удержит.
– Если тебе все это неприятно, ты мог бы сказать... – произнес я надтреснутым голосом.
– Аха, – кивнул он, – и облегчить тебе выбор между мной и этим пацаном? Нет уж. Я хочу остаться в группе. Извини уж, что так грубо, но зато правда.
Правда. Ох, лучше уж сладкая ложь. От этой правды все сгорело. Я поджал губы.
– Если тебе это все не нравится, – повторил я твердо и даже несколько сурово, – ты можешь и не быть частью группы. Можем работать с тобой дальше как с сессионным музыкантом.
Даниель взглянул на меня так, будто желал испепелить взглядом. Потом прошипел:
– А... Вот как сразу, да? Ну извини! Я не малолетка, которому легко запудрить мозги всякими там любовями! Я четко вижу ситуацию. Тебе нужен секс, я даю тебе секс. Правда, ты мог бы и позволять мне оставлять в музыке больше моих наработок. Но, вероятно, секс не так хорош, чтобы ты допустил это. Не так ли? Ну что ж, извини еще раз! Небольшой у меня опыт секса с мужиками!
– Даниель, замолчи, – прошептал я, прикоснувшись пальцами ко лбу.
– А что такое? – повернулся он ко мне всем корпусом, – стыдно? Нет, нет, Бруно, не поверю никогда, что тебе стыдно.
– Нет, не стыдно. Больно. И жаль, – я поднял глаза, и его лицо было как раз передо мной. Красивое, овальное. Без всякого выражения. Даже сейчас без всякого выражения. Но ненависть, настоящая ненависть, оставила свои следы – чуть сильнее обычного сжатые губы, чуть нахмуренные брови. Холодные змеиные глаза. Это не удав. Это кобра. Все-таки ужалила. Я умираю. Перегораю, как достопамятные лампочки в павильоне...
– Чего же тебе жаль? – прошипел Даниель, – все будет как раньше. Будешь трахать меня, как захочешь и когда захочешь. Чуть позже, дай немного отдохнуть...
– Ты просто... какая-то шлюха... – проговорил я негромко. Я бы хотел, чтобы мои слова превратились в бритвы и изрезали это красивое лицо, заслонившее свет.
Даниель чуть прищурился. Потом наклонился, поцеловал меня в губы. Смачно и отвратительно. Потом сказал:
– Меня от тебя тошнит.
Выбросил окурок и ушел в павильон.
Я остался на месте кучкой пепла. Некоторое время было трудно дышать. Потом наступила тишина. Я с удивлением отметил – легкость. Мне легко. Мне впервые легко вдыхать грудью воздух. Я чувствую запах старого дерева, бетона, перегоревшей проводки и травы. Как будто вышел из комы. Как будто вырезали опухоль, сдавливавшую легкие. Я очнулся. Я переродился.
С Даниелем мы расстались удивительно легко. Такое ощущение, что не было этого разговора на съемках. Не было вообще ничего – ни плохого, ни хорошего. Я чувствовал тепло и ласку к нему. И что-то, очень похожее на благодарность. Не знаю, что чувствовал он – на его лице так и не появлялось никакого выражения. Я запомнил его губы – мягкие и красиво очерченные. Запомнил его руки. Его грудь. Его черные глаза. И он остался у меня в сердце тем красивым неприступным мальчиком-статуей, каким я увидел его впервые, а не ядовитой змеей.
Какое-то время спустя мне довелось видеть его группу. Я сразу понял, что с одним из них у Даниеля есть какие-то отношения. Красивый молодой человек. Тоже черноглазый и черноволосый. Тоже похож на манекен. А значит, похож и на Даниеля. Наверное, они красиво смотрелись вместе на белых простынях, голые и сонные, горячие и расслабленные. Может быть, Дани играл с его длинными черными прядями. А он поглаживал Дани ладонью по груди и бедру...
Я улыбнулся, почувствовав легкую и звонкую пустоту в душе – никакой ревности, сожаления или тоски.
Чуть позже ушел и Якоб. Я вылечился.
Моя сладкая болезнь прошла, сделав меня сильнее.

14.05.06

● Daniel Galda (Live Member from 1994-1999)
● Kain Gabriel Simon (Live Member from 2000)
● Chad Blinman (Live Member from 1994-1996)
● Jakob Lang (Live Member from 1998-1999)
● Michael Schmid (Live Member from 1999-2000)

В колонках играет - Otto Dix Rammstein
Настроение сейчас - Соответственное

от автора.
если б тут была Фламме, она бы подтвердила, что идея сего безобразия пришла ко мне ещё год назад, и одну сцену из ниженаписанного я перепечатывал ей в рамм. чате.
Так что это - самостоятельное произведение, несмотря даже на то, что там - вот ведь мысли точно сходятся! - упоминается круг света на столе от лампы и усталость Тиля. Ну по жизни он уставший.
И ещё. Я не считаю раммов фашистами. Просто я сам фетишист и просто балдею, если представлю их себе в чёрной форме.

ну, и на последок.
Так, кто любит реальные истории про простые человечессссские отношения - можете не тратить время на этот самый большой мой фик. Ну люблю я страсти! Да, блин, у меня все плачут, пускают слюни и сопли, а потом помирают. Поголовно

поехали!




Спасибо, сердце

Я заслоняю их солнце. Я знаю об этом. Я вижу, как моя тень плывёт по их перекошенным серым лицам, расчёрканным чёрной проволокой, словно это не лица, а гротескные портреты Дикса. Чёрная нервная графика на белой коже молчаливой зимы. В этой стране зима чертовски снежная и холодная. Белая. Всё кругом белое, даже небо. Эта скукоженная выстроенная шеренгой толпа резко контрастирует с белыми сугробами. Кажется сплошной чёрной массой. Я тоже – чёрное пятно на этом белом фоне. Отличаюсь от массы только тем, что мы с ней находимся по разные стороны кручёной стальной решётки. А ещё – у этого существа с сотней безжизненных лиц есть маркировки. Коричневые треугольники и жёлтые звёзды Давида. А на мне – шинель, фуражка и чёрные кожаные перчатки. В тени фуражки они не видят моих глаз, только мои губы. Они смотрят только на мои губы. Смотрят так, будто каждую секунду ожидают, что я их просто проглочу…Может быть, они боятся меня так же, как дети боятся великанов-людоедов из сказок. Я по сравнению с ними действительно великан. И стальной орёл на моей фуражке парит над дрожащей человеческой массой, отвернув от неё свою царственную голову. Пасти надрывающихся овчарок – алые.
Красное, чёрное и белое. В эту зиму и во многие предыдущие мир раскрашен только в эти цвета.
Ко мне расторопно приближается гауптштурмфюрер Ляндерс. Маленький и крепко сбитый человек с грустными глазами и обаятельно-кровожадной улыбкой. Сейчас он серьёзен. Вытягивается в струнку, козырнув, говорит:
- Разрешите доложить, герр штурмбанфюрер. Они отказываются признаваться.
- Все?
- Так точно.
- Каждого десятого – расстрелять. – говорю я.
Я устал. Во мне не осталось ни злобы, ни радости, ни страха, ни детского чувства превосходства. Эти жалкие безликие люди ничуть не докучают мне. Я не стремлюсь верой и правдой служить моему фюреру. Просто так получается. Потому что Порядок Должен Быть. Что ж, иногда это на руку фюреру…
Я отворачиваюсь и ухожу. За моей спиной – плач, вопли и вой, человеческий и собачий, проклятия на языке, который я неплохо знаю, но на котором почти не могу говорить. Солдаты вытаскивают каждого десятого за шиворот из колыхающейся чёрной массы, разрывают эту чёрную массу на куски, словно волк – убитую косулю. Без разницы – мужчина или женщина, или даже подросток. Десять – магическое и проклятое число.
Потом этих десятых отводят в лес, к оврагу. Они замолкают по дороге, становясь похожими на овец. С овечьими лицами они будут стоять у кромки ямы и смотреть вниз, на запорошенные снегом тела их предшественников. Овчарки будут рваться с поводков, распахивая красные пасти, сверкая ими на фоне своей чёрной шерсти, словно крохотными взрывами. Потом свинцовый дождь размочит спины овец красной водой, и они покатятся вниз, в царство мёртвых. Солдаты проверят, все ли мертвы или хотя бы достаточно серьёзно ранены. Потом они отправятся в лагерь.
А он ещё некоторое время будет ходить, словно гиена, по краю могилы, распахнутой собачьей пастью, будет щёлкать своим «Карлом Цейсом», запечатлевая лики чужой смерти. Он говорит, это для хроники. Для каких-то документов. Говорит он, кстати, очень редко. Молчаливый, с гладко выбритой головой, трудно определимого, но явно молодого возраста, с прозрачными, как чёрный янтарь, глазами. Он похож на смерть, которую изображают на картинках и которой пугают детей. Может быть, он и есть смерть? Она пришла сюда, молчаливо бродит среди нас со своим фотоаппаратом и бесстрастно – хотя нет, с едва заметным сладострастием – короткой мгновенной вспышкой режет время на кусочки, которые потом заботливо распластает по бумаге и которым придаст два цвета – чёрный и белый.
Я с трудом припоминаю имя этого человека. Рядовые зовут его Карлом Цейсом. Но на самом деле он Ларс Ридэль. Иногда я становлюсь отвратителен сам себе, потому что именно с моей ладони кормится этот трупоед. Он ест трупы глазами. И линзой своего третьего глаза.
Сегодня утром сбежало несколько заключённых, и были убиты так называемые «стукачи». Похоже, это заговор. Всё слишком хорошо продумано, чтоб оказаться простой удачей. Да и как они могли вычислить предателей?
Но мне не хочется об этом думать. Я так устал. Мне было всё равно, как это получилось. Мне всё равно даже теперь, когда сбежавшие могут навести на нас своих солдат. Русские очень близко. И они побеждают.
Охотник, несомненно, имеет преимущество перед медведем. Человеческий разум, оружие, и прочее. Но когда суёшь ружьё в берлогу к спящему медведю, чтоб убить его при минимальных усилиях, то часто можно и прогадать. Когда медведь выберется из своей берлоги, раненый и рассвирепевший, то шансы выжить для охотника стремительно сокращаются. Тут главное – поскорее выстрелить в глаз. Фюрер, как видно, лишь оцарапал голову русского медведя, и теперь тот рвёт своими лапищами на части стального орла.
И я знаю, что медведь одержит победу.
Может быть, мне немного жаль. Ведь мои лучшие годы пошли под тенью стальных крыльев. Мне жаль терять мои воспоминания об этой материнской тени. Хотя в ней всегда было холодно.
Терять воспоминания – это как терять собственную кровь. Каплю за каплей. И потом ты становишься холодным и белым и превращаешься в снег.

Я сижу за столом и пишу письмо жене. В комнате деревянного домишки холодно, поэтому я не снял шинели, оставил её висеть на моих плечах. Темно. Ночь приходит не в своё время, отхватывая, как голодный хищник, куски от вечера, проглатывая красный закат.
На белом листке появляется чёрная вязь моего размашистого почерка. Красная деревянная ручка похожа на затянутую в длинное платье скуластую белокурую немку. Эта немка пела низким бархатным голосом, иногда её можно было слышать по радио. Фюрер едва ли не обожествил её. Для его нового мира нужна была новая религия и новые боги, и он создавал их, и раскрашивал в чёрное, белое и красное.
Я не знаю, о чём писать. Пишу, что скоро приеду домой, что всё будет хорошо, и что мы обязательно победим. Спрашиваю о здоровье дочурок. Потом откидываюсь на спинку стула и закуриваю. Лампа вырезала из темноты круг на столе, не уделив моему лицу ни капли света. Мне холодно и одиноко в этой темноте. Размеренно тикают часы. В чёрных голых кронах леса, обнявшего лагерь (бывшую деревеньку в забытой всеми богами местности), словно ревнивый любовник свою женщину, завывает ветер. Где-то лают овчарки, слышится смех солдат и тяжёлое, приторное, словно трупный запах, молчание наших пленников.
Я встаю и включаю радио. Теперь редко можно услышать марши. Они выматывают души и заставляют медленно тлеть натянутые нервы.
Сижу на подоконнике и курю. Смотрю на метель за окном. Она уже стихает. Мне холодно. Холодно и почему-то совсем не страшно. Пусто. Мои воспоминания беззвучно падают на землю, как снежинки. Или капли крови. Вместе с моими воспоминаниями на землю падают секунды, отпущенные стальному орлу на полёт. Он затмевал свет своей тенью, и его сверкающие перья обрушивались на города, принося огонь и чёрную гарь. А теперь я сижу на подоконнике и молча считаю оставшиеся ему секунды.
Потом я поставил пластинку. Одну из трофейных. Я особенно люблю одну песню, в последнее время я её часто включаю. Дрожащий, как лунный блик на поверхности воды, мужской голос меланхолично поёт то, что по необъяснимой причине меня трогает и заставляет вслушиваться в смутно понятные мне слова.
Сердце,
Тебе не хочется покоя.
Сердце,
Как хорошо на свете жить.
Сердце,
Как хорошо, что ты такое.
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить.
Только моему сердцу всё же хочется покоя. Я хочу уснуть. Но я плохо сплю. Может быть, тайком от меня самого ко мне приходят тени тех, кого я приказал убить или отдал в руки доктора Лоренца. Они ходят на цыпочках по дощатому холодному полу, заглядывают через моё плечо в мои письма, хихикают и орут мне в уши проклятия. Но я их не слышу и не вижу. В отместку они воруют мой сон.
Я докурил, лёг прямо в одежде в нерасправленную холодную постель, укутавшись в шинель, и задремал, не обращая внимания на невидимые тени тех, кто выбрался из лесной могилы и, легко ступая по лучам звёздного света, прибежал ко мне. Я привык к этим теням. И они привыкли к тому, что я устал обращать на них внимание.

Утро просочилось мне под веки мёрзлой ватой, а в уши – глухими и отдалёнными криками. Я проснулся сразу и полностью – офицерская привычка. Сел на постели. Да, действительно, какой-то шум. Овчарки захлёбываются истеричным лаем. Визг – явно женский. Что там, чёрт возьми, происходит?!
Бараки заключённых находились довольно далеко, но я добрался до них в считанные минуты. Моим глазам открылась картина: около десятка рядовых стоят в круг, едва удерживая взбесившихся овчарок на поводках, а в их кольце мечется какая-то девчонка, из заключённых, и герр Ляндерс прицельно поливает её из шланга. На девчонке лишь тонкая рубашка, едва прикрывающая её полудетскую попку. В попытках спастись от ледяной воды, девушка шарахается прочь, но сразу же отшатывается от распахнутых алых пастей с белоснежными клыками. Она плачет надрывно, уже хрипло, падает, подвывает, будто ведьма на костре. Ляндерс смеётся своим заразительным, обаятельным смехом и не жалеет воды.
- Помойся, помойся, йуда. Тебе надо хорошенько помыться, ты воняешь! – назидательно произносит он, покачивая головой. Чуть в отдалении – ржущие солдаты. Рядом с ними – унтерштурмфюрер Шнайдер. Он похож на породистую овчарку, сытую и приготовившуюся вцепиться врагу в горло. Он красивый. У него белая кожа и чёрные волосы. Но он – идейный, упрямый, и опасный человек. Я с трудом переношу его. Он расхаживает туда-сюда за спинами рядовых с собаками и то и дело приговаривает: «Грязная шлюха. Ничего, научат тебя уму-разуму»…
Я наблюдал всю сцену не более десятка секунд, потом зычно и твёрдо гаркнул:
- Что здесь происходит?!
Ляндерс дёрнулся, окатив водой тявкнувшую овчарку, которая немедленно принялась отряхиваться, и нескольких солдат. Мгновенно бросив шланг в снег, он вытянулся по струнке. Шланг извивался в белом снегу чёрной тонкой змеёй.
- Чем это вы, хотел бы я знать, занимаетесь? – я надвигался, словно грозовая туча. Ляндерс сглотнул и чётко произнёс:
- Виноват, герр штурмбанфюрер. Эта еврейка нарушала дисциплину.
«И как же это девчонка-полуподросток могла нарушить дисциплину? - едва не выкрикнул я, - наверное, она просто не раздвинула свои девственные ножки перед тобой или твоим приятелем Шнайдером, который сейчас виновато опускает свои ледяные глаза. И, конечно же, за это чудовищное преступление она абсолютно справедливо поплатилась».
Но вслух я сказал лишь:
- Это не даёт вам права учинять самовольный суд над заключёнными. Жду вас для объяснений в своём кабинете, герр Ляндерс. Девчонку верните в барак и дайте ей водки с перцем.
Я развернулся и ушёл. Я почти физически почувствовал, как хлестнул меня по спине льдисто-голубой холодный взгляд Шнайдера и сердитый взгляд Ляндерса, которому просто помешали позабавиться, как следует.
Позже, стоя передо мной, он уклончиво и сухо рассказал – нет, доложил – о том, что девчонка отказалась выполнять приказы герра унтерштурмфюрера Шнайдера, после чего ещё и отказалась работать вместе со всеми, мотивируя тем, что плохо себя чувствует.
Перевожу на нормальный немецкий.
Шнайдер изнасиловал отчаянно сопротивлявшегося ребёнка так, что та едва могла ходить, после чего, естественно, жаловалась на боли и неспособность таскать брёвна из лесу, как раньше.
Я не знаю, что же меня так бесило. Клокочущий холод поднимался вверх по моему горлу и сдавливал кадык, но я проглатывал собственную ярость и давился этим ядом. Я должен быть всегда спокоен. Девчонка – простая заключённая, да ещё и принадлежащая так называемой низшей расе. Хотя, я понятия не имею, чем мы от этой расы отличаемся. Но, тем не менее, она не должна вызывать в офицере Рейха никаких чувств, предназначенных для представителей народа этого офицера. Но она вызывала. Она вызывала воспоминания о Мари-Луизе, моей младшенькой. В отличие от старшей Нэлли, она тёмненькая, как давешняя евреечка. Сейчас она ещё мала, но через пару лет станет, наверное, очень похожа на ту, которую всю ночь терзали породистые арийские псы. Им было мало утреннего расстрела, они срывали свою злость и дальше.
Кажется, я теряю свою и прежде мнимую власть в этой стае.
Порядок Должен Быть.
Но я не имею права наказать Ляндерса и Шнайдера более-менее адекватно их поступку. Это даст ещё больше поводов усомниться в моей компетентности. Причём, усомнятся как мои подчинённые, так и заключённые. Проводить расследование и выяснять, кто и в чём виноват на самом деле, не стоит. Солдаты Рейха не должны отвлекаться на какие-то мелочи вроде подобного происшествия.
Тем более что никакие расследования и не нужны – я и так всё прекрасно вижу и слышу. Даже то, что от меня пытаются скрыть. Тени мне всё рассказывают. Становятся на цыпочки, прикладывают ладошки к моему уху и сплетничают о том, чего не видит никто из живых…
Я назначил Ляндерсу какое-то малозначимое наказание, просто для порядку, и разрешил ему идти.

Еврейку повесили тем же вечером прямо на лесопилке. Нервы её не выдержали, и она бросилась с топором на Шнайдера. Взрослый сильный мужчина свалил истощённую девчонку одним ударом кулака, сломав ей при этом нос. Она даже не плакала, когда ей на шею надевали петлю. Она таращилась на всех остекленевшими круглыми глазами. Смерть была тут как тут со своей вечно голодной до новых кадров «для хроники» линзой под маркой «Карл Цейс».
Я не имел права помиловать эту тринадцатилетнюю еврейку. Она нарушила маленькие законы нашего маленького мирка, окружённого лесом. Здесь нет справедливости. Здесь есть только Порядок.
Я сидел у письменного стола, упершись лбом в ладонь. У меня болела голова. А девчонка сидела напротив меня, зябко кутаясь в какой-то драный платок и поджимая под стул тоненькие детские ножки.

Какая пунктуальность. Истинно немецкая аккуратность. Телеграмма сообщила, что инспектор Круспе прибудет с личным донесением в пять часов вечера. И вот он здесь.
Мотоциклисты, охрана, бронированный чёрный автомобиль, словно могильный жук, на белом снегу. Всё как полагается.
Поначалу я не подумал на него. Решил, что просто однофамилец. Но вот он – великолепный и чёткий, как чёрно-белая фотография Ридэля, выходит из машины. Стремительно и грациозно, словно падающий на добычу орёл. Таким я его помню, таким он остался до сих пор.
Герр оберштурмбанфюрер с двойной, на аристократичный манер, фамилией Круспе-Бернштайн, и изысканным именем Рихард. Любимый сын своей Империи, её гордость и будущее. Побольше бы таких, как считают многие, кто его знает. Я знаю его гораздо больше и глубже их всех, поэтому я твёрдо уверен в том, что если бы таких, как он, было меньше, то Рейх, возможно, и не корчился бы сейчас в агонии. Безупречный офицер, он даже карандаши оттачивал до одинаковой степени остроты и равномерно расставлял их в деревянном стаканчике. Он был таким с детства. В его школьных тетрадках почти никогда не было помарок. Он умудрялся не пачкаться, даже когда мы мальчишками лазали по кустам или катались в пыли. А ещё он очень любил ухаживать за своими ногтями. Сейчас его руки прячутся в чёрных перчатках. И мне всё сильнее хочется посмотреть – так ли ухожены его большие мягкие ладони, как во времена нашего студенчества…
Но вся его чёткость и безупречность – это тоненький покров, под которым шевелятся его страхи и его неистребимая, непреодолимая Слабость. Но этого тоже никто не видит, кроме меня.
Он – как яблоко, снаружи гладкое и упругое, а внутри - гнилое, мягкое и червивое.
Вскинув на меня свои невероятные серо-голубые глаза – глаза вечно обиженного и ранимого ребёнка - он приблизился, чётко вскинул руку. После ритуала необходимого официоза, мы отправились ко мне. Информация, носителем которой он являлся и которую должен был получить от меня, была слишком важна и секретна.
Мы плыли по лагерю – два чёрных пятна на белом снегу, в такт друг другу скрипели наши сапоги.
Он всего лишь на три года младше меня, но я почему-то чувствую себя рядом с ним дряхлой и бесполезной развалиной.
Причём, это чувство не покидает меня с тех пор, как моя матушка подружилась с его матушкой. С тех пор я почти каждый день слышал «Посмотри, как Рихард сидит за столом. А ты как сидишь? Немедленно перестань болтать ногами!» или «А вот у Рихарда за полгода ни одной неудовлетворительной оценки» или «Что это ещё за растянутый свитер? Ты что, не можешь хоть раз одеться, как Рихард?» или «Вот у кого большое будущее – так это у Рихарда!»
О да, моя мамаша оказалась права во многом. В последнем – так точно.
Рихард буквально взлетел по карьерной лестнице – быстро, стремительно, легко и грациозно, как в отрочестве он взбегал вверх по ступенькам крыльца своего дома, чтоб взять настоящий футбольный мяч, какого не было больше ни у кого из мальчишек в нашем квартале. А мы терпеливо дожидались его на улице. И вот – словно король под триумфальной аркой – он появлялся на пороге, с мячом под мышкой, гордый, с открытой, уже тогда ослепительной улыбкой на лице.
Эта улыбка стала его визитной карточкой. Наверное, это именно она, словно заговор колдуньи, принесла ему удачу. Да, он был удачлив. Он всегда оказывался в нужное время и в нужном месте. Или же он просто был очень умён и крайне амбициозен. Он не мог жить без борьбы и постоянных психологических стычек с кем бы то ни было. Он не был лидером – его даже обижали более старшие и сильные мальчишки. Но он упорно пёр напролом, пытаясь отвоевать себе место под солнцем. Чем сильнее упиралась ему жизнь стеной в лоб, тем сильнее он напирал на неё. И, в конце концов, отвоевал себе не только место под солнцем, но и место в тени крыльев стального орла. Рейх заботливо обучил своего любимого птенца кровавой науке охотника и хищника.
Рихард отличился на обеих войнах, даже был награждён Железным крестом.
Но всё-таки, главной его наградой была борьба. Ему только нужна была мишень. И разрешение на охоту…
Его первой и настоящей любовью стали «лагеря смерти».
В юности он яростно ненавидел одного нашего соседа – парнишку немногим младше нас, по фамилии Гольдберг. Ума не приложу, откуда взялась такая ненависть. Ведь мускулистому красавцу – Рихарду не в чем было завидовать тщедушному еврейчику, вечно сутулому и в очках. Хотя, помнится, этот парень великолепно играл на скрипке. А Рихард всегда отличался чутьём к прекрасному. Но природа, вероятно, разделила достоинства немного не поровну – хотя и вполне справедливо – кому силу и красоту внешнюю, кому – силу и красоту духовную…Кому талант хищника, кому – музыканта. Не знаю уж, в зависти ли было дело. Здесь я действительно ничего не могу сказать – тени молчат. Но и без них я знаю, что с пацаньей ненависти к Гольдбергу началось победное шествие герра Круспе по белым человеческим костям. Нет, Рихард не убил этого парнишку, конечно же. Но ненависть выросла и повзрослела вместе с Рихардом, взяла его за руку и повела вперёд, заботливо оберегая своё чадо и своего суженого от смерти на обеих войнах, заслоняя его стальным орлиным крылом. Он наслаждался своей успокоившейся, угнездившейся глубоко в нём, вросшей в него с мясом, ненавистью...
И я знаю, из кожи какого двуногого прямоходящего и разумного животного сшиты его великолепные перчатки. Об этом мало кто знает. Только Рихард, я и тени.

Он проверял документацию со скрупулёзностью, которая, возможно, вскоре войдёт в анекдоты о немцах. Вечер сгущался за окном, но в комнате было уже темно. Тикали часы. Падали на землю, на белое покрывало снега, секунды. Свет падал сверху на этого черного ангела смерти, затапливая его глазницы тенью, делая его лицо похожим на череп. Безупречный арийский череп. Его прямой, чёткий профиль был склонён над бумагами. Воротник отнимал свободу у движений его мощной шеи. Его серо-голубые глаза бегали по строчкам, как гончая за зайцем. Потом он взглянул на меня, то есть, метнул в меня свой взгляд, как копьё. Точно в цель.
- Что ж, герр Линдеманн, всё в порядке. – его руки аккуратно сложили бумаги на стол. Я не ошибся. Руки его были всё так же аккуратны и ухожены, как много лет назад. Белые тонкие полукружья над светло-красным телом ногтя походили на мертвенные полумесяцы.
- Однако лагерь должен быть свёрнут в ближайшее время, а вы – вернуться в тыл. Приказ командования. Русские очень близко, они не должны видеть ничего из того, что здесь происходило. Распорядитесь уничтожить до завтрашнего утра все постройки. И материал.
Он говорил о заключённых. Именно так он называл людей, от которых всегда был отделён чёрной кручёной проволокой решётки. Да, они и вправду материал. Например, материал для его перчаток. Ему идут эти перчатки. Ему идёт форма. Ему идут эти цвета. Чёрный, маленькое пятно красного и скрытый под мундиром белый.
Уничтожить материал. Овечье стадо будет молча брести по снегу, вспахивая его ногами, как крестьянин сырую жирную землю - плугом. Но в этой рассыпчатой белой и холодной почве никогда не взойдёт ничего, кроме молчания. Смерть будет идти за стадом. Немного вдалеке, немного не с ними. На слабом холодном солнце будет поблескивать линза фотоаппарата. Потом – треск автоматов, и человеческие тела покатятся в яму, словно яблоки из одной корзины в другую.
Что ж, это приказ. Так тому и быть. По крайней мере, мучения этих людей окончатся. И мои, надеюсь, тоже…
Как болит голова.
Я потёр лоб ладонью.
Мне почему-то стало холодно – словно на меня разом дунули все тени, кружащие сейчас в углах и под широким письменным столом. Завтра я могу и вовсе замёрзнуть - ведь теней станет ещё больше. Гораздо больше. Они будут льнуть ко мне, чтоб согреться. И я замёрзну.
Я пригласил Рихарда разделить со мной ужин. Он согласился.
Я знаю, что с моей стороны это был не просто жест вежливости. Как и с его стороны – принять это приглашение. Я чувствовал, что ему тоже холодно в этом маленьком белом мире, стиснутом со всех сторон чёрным голым лесом и колючей проволокой. Завтра он уедет, лагерь будет уничтожен, все следы заметены, я вернусь домой. А война со всех сторон хлынет в эту крошечную обитель тишины, словно вода сквозь плотину или как толпа мальчишек и девчонок – из дверей школы после уроков. Больше здесь не будет тихо. Нас тоже скоро тут не будет. Но пока мы здесь. Мы с Рихардом знаем друг друга лучше, чем кто-либо другой. Мы – единственные, кто может отгородить друг друга от теней.
Мы сидели за столом друг напротив друга. Он ел очень аккуратно. Где-то внутри моей головы, зацепившись за острый выступ полузабытого воспоминания, мерцал голос моей матери: «посмотри, какие манеры у Рихарда, а ты как сидишь?!»
Некоторое время мы ели молча. На столе стоял и графинчик с водкой. Без неё в здешнем климате никак – слишком холодно.
Закурив, мы заговорили. Разговор начал он.
- Тебе ведь не понравилась новость, так? – спросил он, сперва выдохнув сизый дым, который нежно погладил его по гладко выбритой высокой скуле.
- Я не имею права оспаривать приказов, герр оберштурмбанфюрер. – ответил я глухо. Он перебил:
- Брось, Тиль. Ни к чему сейчас такая официальность. Нас не видят ни мои, ни твои подчинённые. Можешь мне сказать.
- Зачем? – после паузы произнёс я, - ты и сам всё прекрасно понимаешь. Рихард.
- Я понимаю. Но не всё. – он затянулся и опустил свои длинные густые ресницы. Ресницы капризной актрисы. Потом снова метнул в меня свой взгляд, - тебе, что жалко их?
- Кого? Материал?
- Перестань иронизировать, Тиль. Ты не считаешь их материалом. Я просто хочу понять, почему.
- Почему не считаю людей материалом?
- Людей? – он фыркнул, как самый настоящий кот.
- Ну, на растения они не похожи, на животных тоже. Ходят на двух ногах, умеют осмысленно говорить…
- Вот как, - он снова перебил меня, выдохнув колечко дыма, и продолжил, - ты хочешь сказать, что они нам ровня?
- Как видишь, во многом нет. Мы с ними по разные стороны решётки. Мы их охраняем. Но ведь есть и места на этом свете, где всё наоборот…
- Хочешь сказать, что они нас сильнее?! – он вскинул брови, гневно блеснув своими прозрачными, как речной лёд, глазами.
- Ты всегда отличался умением делать абсолютно не логичные и скоропалительные выводы. – ответил я, затянувшись сигаретой. Мне надоело спорить ещё до начала спора.
- А ты всегда отличался слабостью духа.
Он встал, словно оскорблённая дама. Размашисто прошагал к окну и уставился в черноту за холодным стеклом. Потом произнёс:
- Нынче многие падают духом. Пораженческие настроения гуляют по душам и мыслям. Это сейчас меньше всего нужно для победы Империи.
Вздохнув, он вдруг принялся говорить о скорой победе, приводить доводы и факты. Словно он выступал на лекции перед новобранцами. Он был похож на своего фюрера в этот момент. Что ж, фюрер создавал своих чёрных ангелов смерти по своему образу и подобию. Но всё же есть большое отличие. Фюрер просто не в себе. А Рихард ещё не распрощался с разумом. По крайней мере, он хотя бы внешне выглядит вполне адекватным и разумным. Даже слишком разумным.
Я слушал голос Рихарда, не его слова. В которые он уже сам не верил. Младенец не понимает слов, он просто успокаивается от звуков голоса родителей. И Рихард тоже успокаивал себя своим собственным голосом…
«Ты всё ещё веришь в победу? – хотел спросить я, - или же ты просто бьёшь самого себя по голове, с усилием прогоняя эти пораженческие настроения, о которых говоришь, из собственного разума?»
Но я промолчал. Я и так всё видел. Да, я слабак в глазах этого великолепного, безупречного чёрного воина. Но он гораздо слабее меня. Потому что он боится себя самого. Даже не себя самого, а кого-то другого, кто поселился в нём. Точнее, не поселился, а проснулся. Он бессилен против этого «кого-то». Потому что отталкивает, борется с ним по своей давней привычке. Я перестал бороться. Я принял того, кто потихоньку, как термит, подтачивал мои убеждения и ковырялся в моём виске тоненьким коготком. Поэтому ему стало не интересно меня мучить, и мы с ним разошлись по разным уголкам моего сознания, как поссорившиеся супруги по разным комнатам. Мы по сей день так и живём с этим «кем-то» в моей голове. Именно поэтому тени не могут проникнуть в меня. Рихард же стал для них лёгкой добычей.
Судя по тому, как быстро расшаталась и рухнула его безупречная чёткость после первого стакана водки, в последнее время он часто и наверняка много пьёт. Но водкой не прижечь растущей опухоли в душе.
Не так ты решил себя спасти, Рихард. Не так. Да и с меня пример не бери. Так ты тем более не спасёшься. Никто из нас не спасётся – разве ты не понимаешь этого?
- Мы победим, - повторил он, будто упрямый ребёнок, который пытается доказать что-то дразнящему его старшему братику.
Я молчал. Сейчас не нужно ничего говорить. Я сидел боком к столу, лицом к Рихарду, положив локоть на столешницу. Потом я встал и отошёл к стене, привалившись к ней, словно старик.
Рихард, ты всегда должен побеждать, разве нет? Ты – это сталь Рейха. И пощёчина Рейху – это пощёчина тебе лично. Ты растворил себя в Рейхе, переложив ответственность за любое твоё действие со своих широких округлых плеч на крылья стального орла. Твои плечи – из плоти и крови, а плоть человеческая слабее стали. Уж ты-то, носящий на руках два слоя кожи, это знаешь…Рейх – это твоя настоящая мать. Заботливая, всепрощающая, избаловавшая тебя вседозволенностью. Ты прячешься за её юбки, забыв, каким ты был до неё и без неё. Ах, прости, я забыл. До неё и без неё тебя просто не может быть. И сейчас ты умираешь. Ты же всё чувствуешь, ты всё понимаешь. Я уверен, ты тоже слышишь, как беззвучно падают на землю твои секунды.
Он с силой раздавил окурок в пепельнице на подоконнике, вскинул на меня глаза, наполненные влажным дрожанием отсвета лампы, и едва ли не выкрикнул:
- Тиль, мы победим, всё равно победим! Наши войска сметут этих лапотников!
Зачем он повторяет эту фразу, в которую сам не верит, так отчаянно и упрямо?
Я смотрел на него, считая секунды. Я видел, я ощущал его страх. Страх метался вокруг меня, как косматая сумасшедшая старуха, возвещающая о скором апокалипсисе. Страх провёл между нами тонкий стальной трос и притянул Рихарда ко мне быстро и почти против его воли. Он буквально врезался в меня своей широкой мощной грудью. Он был без мундира, который успел снять и оставить на спинке стула. На нём - только девственно-чистая форменная рубашка. Под ней – такая же белоснежная майка. Его руки вцепились в мои плечи, белые полумесяцы болезненно и ощутимо даже сквозь ткань моей рубахи вдавились в мою кожу, а в следующее мгновение он прижался ртом к моим губам, сломив всякое сопротивление, прорвав фланги. Он прикрыл свои пылающие глаза. Я невольно поднял руки и провёл ладонями по его спине, туго прогнутой в пояснице. Он – как лук с натянутой тетивой, только словно бы вывернутый наизнанку. Его поцелуй безапелляционный, сильный и агрессивный. Стремительный и напористый.
Прервав поцелуй, он отпрянул, глядя на меня дико и испуганно. Его грудь тяжело вздымалась, словно он только что совершил своё первое убийство.
Я осторожно коснулся его щеки. Он задрожал, опустил голову и выдохнул, сипло прошептав:
- Прости, Тиль, прости…
Но вместо того, чтоб отскочить прочь, схватить свой чёрный мундир со спинки стула и оставленную на подоконнике фуражку, а затем вылететь пулей из комнаты, он прижался ко мне всем своим горячим, упруго-мягким телом и прошептал, покачав головой:
- Мне страшно, Тиль. Я боюсь…
«Я знаю, успокойся, всё хорошо», - сказали мои широкие ладони, поглаживая его по спине и затылку. Пожалуйста, оставайся таким, мой чёрный ангел. Хоть пару мгновений ещё оставайся…
Я поднял его лицо за подбородок, и он капитулировал впервые в жизни.

Я целовал его всем ртом, он отвечал мне со всей своей убийственной неистовостью, наши языки боролись и толкались, вели настоящую маленькую войну, прорываясь на территорию противника или отступая, но потом нанося контр-удары. Я вцепился в его затылок, в аккуратно и коротко подстриженные каштановые волосы. Я выпивал его страх. Весь до капли. Во мне не осталось страха. Так почему бы не впустить в себя немного?
Рихард прижался ко мне бёдрами, я отчётливо чувствовал выпуклость в его галифе. От этого нового ощущения в моём теле поднималась волна тепла, которая растапливала лёд и сугробы воспоминаний. Я чувствовал лишь то, что кроме нас здесь никого нет. Я чувствовал запах его изысканного одеколона и лёгкий аромат дорогих сигарет в его дыхании, нарушаемый лишь неуместным оттенком водки. Кожа его пахла северным солнцем и солью.
Наши руки блуждали по белым форменным рубашкам, расстёгивая пуговицы, касаясь волосков на груди. Он задрал мою майку и стал опускаться на колени, скользя губами и языком по впадинке солнечного сплетения и по мягким бугоркам пресса.
Он стоит передо мной на коленях, словно кающийся грешник, я держу свои ладони на его плечах. Его белые полумесяцы впиваются в чёрную ткань моих галифе. Его рот глубокий, мокрый и горячий. Я глубоко дышу через нос, потому что знаю – стоит мне открыть рот, и я начну постанывать.
Головка моего члена оттопыривает его щёку, мерно исчезая и снова вырастая на его гладкой коже полукруглым бугорком синхронно с его движениями вперёд-назад. Он плавно наклоняет голову набок, немного запрокидывает своё чётко скроенное арийское лицо с прямым носом, потом снова наклоняет голову. Ресницы его закрытых глаз безмятежно лежат чёрным пологом на раскрасневшейся коже, словно у спящего ребёнка, они слегка дрожат. Он прижимается грудью к моим коленям, как к алтарю или эшафоту. Его руки скользят по моим ягодицам и по внутренней стороне бедра. Он плавный, робкий, но упорный. Он – волна. Я – утёс. И гравий стекает по моим венам куда-то вниз.
Я не хотел, чтоб он довёл всё это до конца, но в то самое мгновение, как я решил сдержаться, я кончил, коротко вздохнув и медленно выдохнув с лёгким стоном. Дыхание немного зашлось.
Мой чёрный ангел стоял передо мной на коленях, прижавшись щекой к моему паху. Я гладил его по мягким волосам и гладким плечам, спуская белую ткань вниз. Потом он медленно поднялся, я пробрался под его майку и провёл ладонями по его лопаткам, едва опомнившись, чтоб не успеть удивиться – а почему же я не обнаруживаю кровоточащих ран от вырванных крыльев?
Он посмотрел мне в глаза и чуть приоткрыл рот, чтоб сказать что-то, но промолчал.
Кажется, за нас говорили наши глаза.
…Я завтра уеду. Ты тоже. И возможно, мы больше никогда не увидимся. Ты чувствуешь, что эта зима – какая-то…какая-то…?
Я хочу тебя. Безумно хочу. Я думал, это блажь подростка, боролся с этим. Потом война заняла мою голову целиком. И мне показалось, что эта напасть прошла. Но, лишь только я тебя увидел здесь…Ты точно такой же, каким я тебя помню…
И ты…
Он опустил голову, потом снова взглянул на меня. И его глаза болезненно блестели немного безумным блеском.
Молчи, Рихард, ничего говорить не нужно.
Ты всегда давал себе пощёчины, лишь только твоя личность пыталась оспорить приказы или запреты разума. И ты старался заглушить эти запреты, заменить их действием…Именно поэтому ты так любил поиздеваться над тем Гольдбергом. Теперь – только теперь - я понял, что же это была за ненависть «к евреям». Не к евреям, Рихард. К еврею. К отдельно взятому мальчишке с тонким гибким телом и большими влажными глазами мудрого Соломона… Особенно ярко мне вспомнился один эпизод на речке, куда мы ходили с другими мальчишками. Однажды удалось вытащить с собой и Гольдберга. И ты при всех стащил с него трусы. Он заплакал от стыда и убежал, под дружное ржание мальчишек. Тогда я столкнул тебя в воду не потому, что я «защитник евреев», как ты потом около месяца утверждал, тыкая в меня пальцем. До евреев мне нет никакого дела. И никогда не было. Просто тогда, я только сейчас это понял, я обиделся на тебя за то, что ты стащил трусы именно с Гольдберга, а не…
Я не знаю, под знаком дружбы или вражды прошла наша дальнейшая жизнь. Судьба, под руку с войной, то сталкивала нас лбами, то растаскивала, как котят, за шкирки в разные стороны.
Но я всегда тебя помнил. Помнил ли ты меня?
…Глаза Рихарда коротко метнулись к приоткрытой двери смежной комнаты.
Через минуту – мы там, закрылись на щеколду, задёрнули шторку на крохотном заиндевевшем окошке. Разделись быстро, как солдаты в казарме, и яростно, как голодные друг по другу любовники. Кажется, мы уже успели стать любовниками… Мы отчаянно хотим друг друга. Я хочу его ещё больше, чем он меня. Он меня немного побаивается, наверное, потому, что я чуть крупнее. Рихард… Рихард…
Я держу его лицо в своих ладонях, целую его. Всего - лицо, шею, грудь. Но мне немного странно и страшно, я сдерживаюсь. Я боюсь его.
Мы боимся. Мы все сейчас боимся. Но мы должны продолжать – потому что завтра мы можем превратиться в снег…
Чёрт, как скрипит кровать…Мерно и чётко – как марш. Я никогда не был с мужчиной. Но он, кажется, опытен. Он всё мне показал, научил. Наши тела созданы друг для друга. Да, мы знаем это.
Он точно подо мной. У него гладкая рельефная спина. Округлые ягодицы гимнаста. Сильная шея. Он повернул лицо набок - рот приоткрыт, чёрные ресницы лежат ровно, словно выставленные в ряд автоматы, брови немного нахмурены. Я знаю, Рихард, ты не привык к таким крупным мужчинам. Потерпи, мой ангел…Сейчас боль пройдёт…
Он смыкает губы, тихонько постанывает, тяжело выдыхая и судорожно втягивая в себя воздух. Я едва сдерживаюсь, чтоб не ускорить темп. Я так хочу растянуть это запретное удовольствие. Этот момент. Не кто-то там. А Рихард. И я с ним – единое целое.
Я трахаю не старого друга – или противника – я трахаю сам Рейх. Наверное, на этом свете нет высшего наслаждения.
Рихард, тебя не существует. Ты – образ, фетиш, идол, идеал. Ты мало чем отличаешься от своих великолепных перчаток из человеческой кожи.
Я почти перестал тебя видеть…
Рука…Твоя рука. Она свисает с постели. Мечется, как загнанный зверь – то упрётся в дощатый пол, то вцепится в подушку, то в спинку кровати, то едва коснётся моей руки, которой я упираюсь в скомканную простыню. Нет…Ты живой…Ты мой…
Никто другой. Рихард.
- Ри….хххаррррд… - почему-то прорычал я, задохнувшись в болезненно-сладкой конвульсии.
Он едва ли не вскрикнул, окропив мои простыни своей белёсой и горячей спермой.
- О господи…. – тяжело выдохнул он, зажмурившись и нахмурив брови. Его ресницы мелко дрожали.
Будто молитва. Будто он просит прощения у Бога за все свои грехи. Не убий. Не сотвори себе кумира. Не прелюбодействуй…
Я опустился на него. Я знаю, что я тяжёлый. Сейчас…подожди…Я не могу подняться или даже просто скатиться в сторону. Ты содрал кожу с моей души. Живьём. Что ж, можешь сшить из неё вторую пару перчаток.
Я лежал рядом и смотрел в потолок. Он отвернулся и обнял себя за плечи руками. Потом я украдкой осмелился взглянуть на него. Он дрожит. Плачет. Но не издаёт ни единого звука.
Целую его в плечо. Я не знаю, что сказать, не знаю даже, стоит ли говорить вообще. Я хочу только, чтоб он никогда больше не плакал. Он резко поворачивается ко мне, обвивает мою шею руками и молча утыкается своим красивым, правильным лицом, мокрым от слёз, в мою шею.
Что с тобой, ангел смерти? Неужели ты действительно раскаялся в прегрешениях своих?
Я крепко обнимаю его, словно защищаю от теней. Они столпились у кровати и осуждающе смотрят на нас. Не бойся, Рихард. Пока я с тобой, они тебя не тронут. Но ты боишься. Ты боишься совсем не этих теней. Ты боишься тех теней, которые хихикают и злорадствуют внутри тебя…
- Тиль, не уезжай…Поехали со мной. Я…У меня есть связи…Ты сможешь устроиться ещё лучше…Не бросай меня…Ты мне нужен…
Это как бред. Он сам не знает, что говорит.
Завтра ты перестанешь бояться. Завтра война снова поглотит тебя, и ты даже не вспомнишь о своей слабости. Ты – сталь Рейха. А я – из плоти и крови…
Он заснул на моих руках, как ребёнок, разбуженный кошмаром, засыпает на руках своей матери. Я укутал его в одеяло, потом натянул галифе, брошенные на стул, сапоги и майку и вышел из комнаты.
Я сидел на подоконнике, курил и смотрел на снег. Передо мной лежала его фуражка. Вот он ты, Рихард. Суть твоя и душа. Больше ничего нет. Ты был живым всего несколько секунд, но потом ты снова утонул в чёрном омуте, который так заботливо скрывал от посторонних посягательств твою ранимую плоть. И я не могу вытянуть тебя из этого омута. Я держу тебя за руку. Я бы хотел изо всех сил тебя тянуть к себе. Но я не могу… Ты говорил, я слаб духом? Да, Рихард. Да…
Не мне тягаться с Рейхом, отнимая у него лакомый кусок. Ты принадлежишь Рейху. Не мне. Мне ты принадлежал пару мгновений. А теперь стальной орёл на твоей фуражке отворачивает от меня свою царственную голову.
Я нашёл своё письмо, на котором лежала ручка, похожая на Марлен Дитрих в красном платье, и порвал его в клочья. Я понял, что я никогда больше не напишу ни одного лживого письма жене.
Господи, прости меня за мою слабость. И не давай мне силы. Я её не достоин…
Я дремал на диване, когда Рихард проскользнул мимо меня и покинул моё жилище перед рассветом. Я притворялся, что сплю. И мне было немного горько, что он даже не оглянулся на меня.

Утро было белым и мутно-светлым. Снег падал спокойно и тихо. На шкуре чёрных овчарок сверкали крошечные брильянты.
Рихард, прямой и безупречный, натягивал перчатки на свои холёные руки, стоя перед машиной. Я смотрел на его профиль и чувствовал, что вымерзаю изнутри.
В руках его был плоский кейс с какими-то бумагами, которые ему передал доктор Лоренц, и с прочей документацией лагеря. Доктор Лоренц - Такой же трупоед, как Ридэль. Только ещё более гнусный. Ридэль – трус, он не может приблизиться к смерти так, как, допустим, Рихард или герр Лоренц. А вот наш доктор – он не просто приблизился к смерти. Он творит её. Демиург страданий. В сущности, они похожи с Рихардом так же, как не похожи внешне. Доктор Лоренц – неимоверно длинный, тощий, словно скелет, человек с костистым, как у Ридэля, лицом, крупным носом и блёклыми глазами за линзами очков в массивной чёрной оправе. На Рихарда он похож тем, что его тоже не существует. Он - просто белый докторский халат и резиновые перчатки, да ещё очки. И в оболочке всего этого – абсолютно слепое, аморальное служение другому идолу, которого Рейх подмял под себя, но не подчинил. Этот идол – Наука. Герру Лоренцу всё равно, кого вскрывать – немца, еврея или поляка. Будь на то его воля, он вёл бы войну только ради всеобъемлющей дозволенности выбирать для своих опытов любую крыску о двух ногах, умеющую осмысленно говорить. Он сам похож на крысу. Которая жрёт не только отбросы и мышей, но и своих собственных сородичей.
Грузовики, машины, солдаты – всё было собрано, словно чемодан перед дальним путешествием.
Некоторые постройки уже горели.
У меня страшно болела голова. Немного плыло перед глазами белое пятно зимы и чёрное пятно леса. Я знаю, что так сильно давит мне на виски. Моя голова переполнена голосами теней…Потом мой череп словно раскололся изнутри. Меня качнуло. Я приблизился к Рихарду, едва не прижавшись к нему грудью, наклонился к его уху и проговорил:
- Рихард, что ты приказал сделать с заключёнными?
- Вы забываетесь, герр Линдеманн, - ответил он холодно, не глядя на меня, - соблюдайте субординацию и не фамильярничайте со старшими по званию.
Истинный офицер Рейха. Он всегда умел отдавать приказы и безукоризненно подчиняться им. Он просто приказал себе вычеркнуть вчерашнюю ночь из своего сознания и памяти. И подчинился приказу.
Весь его вид словно говорил мне: «Моё вчерашнее проявление непростительной слабости вызвано исключительно алкоголем».
- Хорошо, герр оберштурмбанфюрер Круспе-Бернштайн, - терпеливо проговорил я, - вы приказали их всех расстрелять?
- Думаю, тратить патроны на эту грязь не целесообразно. И так было потрачено слишком много. Газ также решено не расходовать.
Я оглянулся на горящие домишки в отдалении.
Потом повернулся к нему. Его ресницы были опущены, скрывая прозрачные глаза. Не смеешь нарушить приказ вышестоящих? Я такой же, как ты. Ничем не лучше. Но я слишком устал.
Всё кончено. Ни в чём больше нет смысла, тем более в отчаянном срывании злости на слабом овечьем стаде…Хватит с меня теней.
Я развернулся, словно мне скомандовали «Кругом!» и отправился прямиком в дом, в котором Лоренц оборудовал свою лабораторию. Рихард рассерженно крикнул мне вслед:
- Герр Линдеманн!
Но я не обратил внимания. Мне нужно выяснить, в котором доме заперты оставшиеся в живых пленники. Несколько солдат, переминавшихся с ноги на ногу у крыльца, проводили меня удивлёнными взглядами, когда я решительно взбежал по ступенькам. В доме никого. Значит, он в лаборатории. В подвале. Там можно долго хранить трупы…
Я спустился по шероховатой лестнице в царство смерти. Ряды лавок у стен, на лавках, накрытые белыми простынями – человеческие трупы. Неподалёку – пара железных столов, на одном из них расставлены стеклянные пробирки и колбы. Стол буквально вылизан. Лоренц ещё больший аккуратист, чем Рихард. Только его аккуратность – это уже невроз. Я часто видел, как он моет руки по малейшему подозрению в их загрязнении. Он смывает с себя пыльцу смерти…
Я увидел их обоих сразу же – Лоренц приподнял за краешек белое покрывало, показывает мёртвое тело и что-то рассказывает Ридэлю, который вспарывает полумрак импровизированной лаборатории вспышками фотоаппарата. Лоренц, кажется, вспомнил свою молодость и лекции в медицинском университете. А Ридэль так же прилежно-внимателен, как студент-отличник.
Лоренц заметил меня первым и бросился ко мне, словно стервятник, защищающий свою добычу:
- Герр Линдеманн, сюда нельзя!
В своём белом халате и перчатках он был похож на призрака. Я должен защищаться от призраков. Я вскинул руку с пистолетом и выстрелил так быстро, что он даже не успел ничего понять. Правая линза его очков брызнула в разные стороны осколками вперемежку с чёрно-жирными брызгами крови и мозга. Тонкое узкое тело доктора силой выстрела отшвырнуло прочь и опрокинуло на давешний железный стол. Пробирки, колбочки и мензурки посыпались на белоснежный халат. Теперь ты тот, кем ты был всегда – запачканный кровью и химикатами труп.
Ридэль смотрел на меня растерянно и немного отрешённо. Не более секунды. Следующий выстрел - ему. В горло. Хотел в голову – почему-то промахнулся.
Выходя из дома, я с глупым ощущением досады подумал, что никого не собирался убивать, я всего лишь хотел спросить, в каком именно доме заперты заключённые. Бегать по деревне и терять их секунды? Теперь, кажется, да. Но я вдруг стал слышать гораздо лучше, словно в моё сознание, наконец, прорвался шквал голосов теней.
Я услышал глухое завывание сжигаемых заживо людей. Пока что ещё не поздно! Я метнулся на звуки. Солдаты ошарашенно смотрели на меня. Они слышали выстрелы. И, наверное, им показался странным мой остекленевший взгляд.
- Герр Линдеманн! – за моей спиной. Я не оборачиваюсь. Вот он, этот сарай. Как к нему подойти – жар дышит в лицо даже на расстоянии нескольких шагов.
- Герр Линдеманн, немедленно остановитесь! Прекратите!
Я обернулся в поисках того, что мне помогло бы открыть подпёртые двери пылающего сарая.
Перед глазами проплыла и размазалась белым сиянием снега чёрная колышущаяся масса солдат. Впереди – Шнайдер и Рихард.
Машина. Точно! Я смогу протаранить дверь.
Я метнулся в сторону, к ближайшему грузовику. Мощная машина с ворчанием развернулась, разгоняя в стороны рядовых и офицеров, словно велосипед – стайку воробьёв. С грохотом пробив двери сарая, я затормозил и высунулся из окна. Мимо моего лица пролетали горящие обломки. Но они не задевали меня. Или, наверно, проходили сквозь меня, как сквозь привидение…
- Бистро! – заорал я по-русски, - выходьитэ!
Потом сдал назад, не позволяя солдатам приблизиться.
Спасённые овцы, кашляя и сгибаясь, бросились вон из сарая. Кажется, они даже не думали, а что же их ждёт за гранью огня. Ими двигал только древний инстинкт самосохранения. Как и мной. Я не могу больше жить бок о бок с тенями…
Грузовик мешал солдатам добраться до заключённых, и последние бежали по снегу прочь, в лес, тянулись чёрной струйкой. Наверняка они успеют убраться на порядочное расстояние, прежде чем солдаты придут в себя после всего произошедшего. По крайней мере, мне приятно так думать. Это тоже часть инстинкта самосохранения.
Потом я буквально вывалился из машины, словно оглушённый танкист. В руке у меня был мой «вальтер».
- Герр Линдеманн. Немедленно сдайте оружие! – рявкнул Шнайдер. А его голубые глаза презрительно ткнули меня льдинкой «Ха. Совесть нации…Уленшпигель…»
Я тупо посмотрел на него, поднял руку на уровень груди и выстрелил. Он кашлянул и повалился на колени. Пока он падал, приоткрыв рот, моё время раскололось на куски. И в одном осколке, словно в зеркале, я увидел нас со стороны – меня и Рихарда. Его широко открытые глаза, его мягкие, чуть сведённые судорогой ярости, губы…Он выхватил пистолет, вскрикнув – то ли предупредительно, то ли извиняясь –
- Тиль!!!
Выстрел грохотнул в моей голове.
Дымок вьётся вокруг моих сведённых пальцев.
Рихард выронил пистолет и рухнул навзничь, словно подрубленное дерево. Точно посередине его высокого арийского лба – аккуратное красно-чёрное пулевое отверстие. Фуражка отлетела прочь. Ты свободен, мой ангел.
Какой ты красивый…Твои ресницы дрожат точно так же, как тогда, когда ты молился Богу в моей постели, как в церкви.
Это трибунал.
Нет, я свободен от всех вас.
Как болит голова…
Я снимаю фуражку и роняю её в снег. Блеснув стальными крыльями, орёл падает. Он слишком тяжёл, чтобы летать.
Медленно поднимаю «вальтер» к виску. Медленно – потому что моё время превратилось в вязкое, жидкое стекло. Но всем остальным, наверное, показалось, что все три выстрела – в Шнайдера, Рихарда и…последний – прозвучали менее чем за полминуты…

Кажется, я могу видеть склонившегося надо мной, встревоженного и испуганного, Ляндерса.
Я могу теперь видеть гораздо больше. Всё вокруг белое. Я лежу на снегу, раскинув руки, согнутые в локтях. Я похож на вывернутый на изнанку древний магический символ движения солнца по небосводу. Такой же точно чёрный знак – в белом круге на нашем красном знамени.
Скоро это знамя будет с наслаждением топтать русский медведь.
Мне всё равно. Мне мягко и легко. Я стал снегом…И я тихо падаю, не тая, на чуть приоткрытые губы Рихарда…

Сердце,
Тебе не хочется покоя.
Сердце,
Как хорошо на свете жить.
Сердце,
Как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так…












1. Сама идея раммов-фашистов порадовала как новый образ. (а если честно, то раммы по фактуре очень подходят На мой взгляд...)
2. Вплетение еврейского мальчика Гольдберга довольно удачно на мой взгляд. (особенно когда читаешь первую часть и думаешь, что Рихард не любил соседа из-за национальности...)
3. Рихард - такой, каким я себе его представляла (в роли наци...) За это - отдельный респект
Неприступная маска снаружи, но открытое сердце внутри. Он слишком много боялся в детствеи теперь никому не позволит даже задеть себя. Только алкоголь и предчувствие скорой трагедии «развязывают» его...
4.Тилль - Человек, тогда как все остальные марионетки, причем даже не в руках фюрера, а в своих собственных страхов. Он выше всех на голову, и с высоты «птичьего полета» он видит то, от чего отбрыкиваются другие. Немного спорный вопрос, конечно, но он - как бы антигерой (наци все-таки), который, в конце концов, решается пойти против всех. И уходит из жизни достойно. Напоминает простого деревенского парня, которого обманом заставили совершить злодейство, а тот не выдержав мук совести кончает с собой... Хотя здесь, конечно, обмана не было...
5. Кристоф - просто породистая сволочь. Глубже пока не разглядела...
6. Оливер - «Карл Цайсс» - это вообще какой-то фетишист. Возникает впечатление, будто все эти фотки он потом у себя дома на стены вывешивает и любуется
7. Пауль - здесь я совсем запуталась. С одной стороны, он - последний нацист, с другой стороны - он склоняется именно над «изменником» - Тиллем.... Почему? И почему Пауль остается в живых?
8. Флака - член общества Анненербе... И этим все сказано. признайся, Драу. Флака ведь там не только трупы вскрывал

Вроде никого не забыла... Вспомню допишу...

PS: БОЛЬШОЙ респект

Новогодний стёб «Злоключения немцев в России» или «Какого хрена меня дёрнуло припереться на НГ в Россию?!»


Однажды в студеную зимнюю пору я из дому выполз, был полный… АБЗАЦ!!!
Но, не смотря на все ненастья, Драу заставил себя встать пораньше, чтобы к приезду дорогих гостей быть при полном параде. Медленно перебирая ногами до заветного транспорта, он думал на тему: «И кто только придумал отмечать Новый Год в лесном коттедже?»
Из-за спины послышалось:
- Снег, морозец, красота!
«Ничего его не берёт! На улице катаклизм, а ему хоть бы хны! Слип радуется, как дитя!» - проворчал Драу себе под нос.
- Ну, давайте быстрее! Опоздаем! – послышался голос Воронова, откуда-то из снежной пучины. На заднем фоне шумела машина.
«Разобьёмся, так разобьёмся» - подумал Михаэль, посмотрев на старенькую «Волгу».
На что, словно прочитав его мысли, отозвался голос Петра:
- Она ещё нас переживёт!
«Вот этого и боюсь» - пришло в голову Драу.

***

После встречи «Шварц-сцены», все быстро распихались по машинам. Кто залез в минивен, взятый на прокат специально для такого случая, а кто не вместился в него, поехал на уже упомянутой «Волге».
По прибытию домой была быстро организована баня со всеми русскими традициями, в частности вениками (как позже выяснилось, один из них оказался еловым).
- А-а-а-а!!! Ты что делаешь?! – завопил Тони, отхватив еловым веником по причинному месту.
- Так и задумано, - ответил Драу.
- Почему у всех берёза, а мне ёлка?!
- Как ёлка???
- Сними линзы и сам посмотри!
При ближнем рассмотрении оказалось, что и вправду ёлка.
- А что ж тогда мы со Слипом нарядили?..
Всё бы ничего, но злосчастная линза упала вниз. Все начали ползать по полу и искать беглянку (“Man Gegen Man” отдыхает)
Оказалось, что она провалилась в сток между брёвен. И все немцы наперегонки начали рваться к стоку, чтобы её достать. Тони начал было поучать Лотара, но тот шуткой схватил Тони за… голову, и поставил его в интерееесное положение.
Все начали ржать. Йенс повис со смеху на плече у Бруно, а Драу полез помогать Тони, и в этот момент зашёл Слип.
Первое, что предстало его взору, это Тони во всей «красе». Вторым оказался Драу, висящий на шее Лотара. Добили Йенс и Крамм. В голове клавишника всплыл вопрос: «А оно тебе надо?», ответ пришёл сам собой: «Обойдусь!»
Он бочком выполз из бани и, в одних трусах, дёрнул со всех ног до домика, через сугробы. Воронов, чистящий окно в машине, злорадно подумал: « А я ему говорил, чтобы стучал перед входом».

Тем временем, в бане:
- Чё это он?
- А как, по-твоему? - съязвил разгибающийся Тони.
- Он что, что-то не то подумал? – смуСЧённо поинтересовался один из вокалистов Seelenzorn.
- Я бы тоже «что-то не то подумал», если зашёл в баню, и увидел твой голый «попенгаген», свёрнутый в такую дулю, - отозвался Крамм.

После того, как линзы была извлечена из стока, и всем надоело торчать в духоте, поступило предложение отправиться в дом.
Когда они начали искать Слипа, чтобы объяснить ситуацию, свидетелем которой он стал, они обнаружили записку, содержащую информацию о том, что Слип был в супермаркете.
- Ну, молодец! – довольно сказал Крамм. – Нам морозить…ся не придётся.
- Да вообще он у меня умница, - похвалился Драу.
Прождали час. Два.
- Ну, что, поехали искать твою «умницу»?


Вся компания, смачно матеря Слипа, вывалилась на улицу, подползла к взятой на прокат машине, и выяснилось, что какая-то козлина заперла ключи в салоне. Все хором покосились на Бруньку, на что тот ответил гримасой «А пошли вы все в опу (слэшеров просьба притормозить!). Я продюсер и меня ниипёть!»
Началась революция, которую в самом разгаре прекратил трезвый (пока ещё) голос Йенса:
- Ооо, смотрите! Кто-то забыл закрыть окно…
«Забыл закрыть окно» было сказано слишком сильно. Все снова покосились на Бруньку.
- Вы чё, детишки, охренели что ли? Я в открытое окно не влезу, а вы меня хотите СЮДА затрамбовать! Я вам не таракан, чтобы туда проползти…
Все разом повернулись к Драу.
- А я вам что, таракан что ли??? – злобно огрызнулся Михаэль.
Следующая картина – Драу застрял в окне.
Немцы начали между собой галдеть на тему «как выходить из ситуации». Йенс сдул в домик. («За фотоаппаратом», - мрачно отметил Драу. – «Надо выбираться!»). Хаотичное дёрганье за всё подряд, что торчало на дверце, не дало никаких результатов. Механизм заклинило полностью.
- Вы меня ВООБЩЕ собираетесь вытаскивать, или мне тут копчик всю ночь морозить?
Извне послышалось тихое «гы-гы-гы». Драу констатировал: «Сволочи!».
Чей-то голос (кажется, это был Лотар), невинно поинтересовался:
- Так чё, мы его будем выдёргивать, или впихивать?
Возмущённый этими двумя глаголами, Драу повернул голову и увидел своюууу…ноги! А потом идущего на него Тоньку с растопыренными руками и сволочной ухмылочкой на роже.
«Во всём негативном есть что-то позитивное», подумал он. Ответом ему было «гы-гы-гы» сзади. «Сволочи!»
Следующая картинка – смачный гогот, идущий на возрастание, при каждой попытке Тони впихнуть Михаэля в минивэн.
- Ты вообще ему помогаешь, или как? – ехидно поинтересовался Кай.
Бруно, которому всё это порядком насточертело, тяжело вздохнул, поплевал на ладони, потом на всех окружающих и обратился к Тони:
- Отойди, салага! За дело берётся мастер…
- Я чё-то не понял? Вы меня за задницу по очереди мацать собрались?.. – поинтересовался Драу, разворачиваясь к… ним лицом. Но увидел явно не то, что ожидал – с самыми серьёзными намерениями разбегающегося Крамма.
Михаэль успел подумать только «ёп…», после чего обнаружил, что он уже сидит под рулём.
А Бруно, который успел пробежать только два шага из десяти возможных, затормозил и довольным голосом констатировал:
- Вот так вот надо работать, молокососы.
Замёрзшие зиленки даже не стали возражать, а всем табором дёрнули к машине, и начали дёргать ручки, с криком «Драу, открывай!»
Ответом им был внушительных размеров кукиш, появившийся за стеклом, следующим номером возникло жутко довольное собой личико.
- А как я слабО, через окно, урррроды?
- Похоже, пускать он нас не собирается, - хмыкнул Питер.
Ну, чё, через окно? – пританцовывая от холода спросил Кай.
- И как вы себе это представляете? – заискивающим тоном поинтересовался Крамм.
В этот момент из дома с радостным воплем «Я нашёл запасные ключи!» вылетел Йенс (ЗРЯ…)
И, кроме него, никто не успел заметить, как Драу вылетел из машины. А Йенс спинным мозгом почувствовал, что надо сваливать…быстро… очень быстро…
Герр Клеменс чухнул через огород с восклицаниями на каждой кочке «шайсе! шайсе! шайсе!» (это было пророчество) и закрылся в сельском туалете. После чего послышалось: «А что это за дыр…БУЛЬК! ШААААЙСЕЕЕЕ!!!!!»
- Вот именно. Сиди, сволочь, - сказал Драу и подпёр дверь поленом.
Повернувшись, он увидел семь пар глаз, которые дружно хлопали в тёмном салоне машины, с одной общей мыслью «Шо это было?!»
Драу спокойно подошёл, открыл дверцу, сел (поближе к Тони) и невинным голосом поинтересовался:
- Чё стоим?
На что все сидевшие разом вздрогнули, и машина тронулась.

***

Обессиленный Слип медленно полз против пронизывающего северного ветра. Ни птиц, ни животных не было видно, не было видно даже признаков жизнедеятельности человека… «Господи, каким образом я вообще сюда попал?» - с безнадёжной обречённостью подумал Слип…

***
Минивен круто затормозил возле супермаркета, отчего все немцы вмяли друг друга в разные дверцы, и некоторые из них оставили свои фотомордии на стёклах… и некоторые и не только «мордии»
Диалог в дурятнике:
1 голос: Эй, выплюнь мою косичку!
2 голос: А ты тогда двинь свою задницу с моих коленок… А вообщееее-тоооо…
3 голос: Я вам не мешаю?
1 голос: Да как сказать…
3 голос: Тогда убери ботинок с моей лысины.
4 голос: Ничё, что я здесь подышу?..
Бруно подал признаки жизни: Эй, вообще, что там происходит?!.
Хор с заднего сидения: Лучше тебе не знать!!!
«Компромаааат» - подумал Крамм, начал было поворачиваться, но услышал:
- Даже и не думай! – голос явно принадлежал Драу.
Вспомнив, какая участь постигла Йенса, Бруно решил не рисковать. Но сказал невинным голосом:
- Вы поосторожнее! Ведь слэшеры, они везде…
- Мужики, АТАС!!! – завопил весь тыл.
«Что, неужели ВСЕ???» - с этой мыслью Бруно чёрт дёрнул развернуться (Акерманном и не пахло), и его перекосило в четырёх местах. Всё, что было сзади, замерло и разом подумало: «Ух ты, как же его скрючило…»
Масса, похрюкивая выползла из минивена, а Крамм при этом ещё и почёсывал затёкшую часть организма, на что сзади послышалось уже не раз используемое знакомое «гы-гы-гы».
«Слючки» - по десятибалльной шкале оценил всё это Крамм.
Пока все стояли и тупо хлопали глазками, Драу что-то заметил, и к этому «чему-то» целенаправленно чухнул.
Этим «чем-то» оказался мирно дрыхнущий Воронов в своей старенькой Волге.
Немцы окружили машину и стали с интересом наблюдать, как скрипач пускает слюней.
- Ну что, мож разбудим? – предложил Брунечка Краммочка=)))
Драу отреагировал молниеносно – отвесив подзатыльник, соответственно, по затылку Воронова, на что тот, не менее молниеносно отреагировал мордой об руль, с возгласом «Ёпть!»
То, что сказал Драу, заглушило громкое «БИИИИП!!!». Когда «БИИИИП!!!» закончилось, Пётр вежливо поинтересовался:
- Что вы здесь делаете, га-а-а-а-а…спода?
- Где Слип? – игнорируя начало интеллектуальной беседы, рыкнул Драу.
Воронов сонно ткнул пальцем в сторону окна и попал во что-то вязкое и липкое. Из темноты «что-то» смачно заверещало, а Драу удовлетворённо съязвил:
- Вытащи палец из носа Лотара.
Воронов испуганно отдёрнул руку с несвойственным ему выражением лица «фууу-какая-бяаака!» уставился на осквернённый палец.
- Как же я теперь скрипку в руки возьму?! – завопил Пётр.
Без лишних комментариев Драу двинул всех (включая Крамма) в сторону магазина. В хвосте процессии, дико возмущаясь и часто шмыгая носом, шёл Лотар. Сколько Драу не пытался понять смысл потока льющейся из уст немца информации, таких слов он ещё не изучил…
- Что это с ним? – осторожно поинтересовался Михаэль у Тони.
- Эм-м-м-м… В общем, лучше вашему скрипачу тылом к нему не поворачиваться…
Драу вспомнил, у кого на пузе было написано «I Love Slash» и на его лице расцвела многозначительная улыбка.
На что из машины донеслось:
- Я всё слышал! И вообще – немецкий учил! И вообще, я очень умный! Я консерваторию между прочим…
- Ну и скрипку тебе в… руки, - прозвучал сбоку от Драу рассудительный голос. По-русски, блин, голос сказал…
«Не понял! Вокруг же одни немцы!» - выпучил глаза Драу. И повернулся.
Ему мило улыбнулся Бруно Крамм, и с безмятежным видом обогнал их.

***

Больше он ползти не мог. Пальцы замёрзли, и скользили по обледенелой земле, а в глазах начали плясать разноцветные огоньки. Вдруг его затуманенному взору ясно представилась пугающая картина: два глаза, светящиеся адским пламенем, и оскалившаяся пасть, полная острющих зубов. Слип мигом забыл про свою усталость и быстро газанул вперёд. Адское существо не отставало, а гналось за ним с диким рёвом. Слип мысленно попрощался со всеми, кого любил и… не очень, но в тот прекрасный момент его взору открылся путь к спасению – он неожиданно нащупал лбом ствол дерева. И начал на него поспешно взбираться. Веток почему-то катастрофически не хватало. Он поскользнулся на середине и начал падать с немыслимой высоты. Слип успел подумать только «#ля!» - внизу ведь его ждал громадный зубастый монстр. Когда Слип упал, монстр прохрустел костями. Потом чудовище начало выбираться из под за… Гхм! из-под Слипа, жалобно повизгивая. Слип лежал, боясь открыть глаза. Он услышал злобное рычание над собой и подумал: «Ну всё, ща сожрёт!». Но нашёл в себе мужество открыть глаза…и увидел зависшего над ним Драу.
- Драу?!?!?!?! Как я рад тебя видеть!!! …а ты что делаешь посреди леса?!?
- Какого на хер леса?!?!? – возмущённо завопил Драу. – Ты тут пол магазина на фиг разнёс! Ёлочки все повалил! В гирлянде запутался! Весь пол своей задницей отполировал!.. Так тебе этого было мало!!! Ты ещё и на пальму полез за каким-то ***!!! Что ты там забыл?!?
От занимательной лекции Слипа отвлекло «гы-гы-гы» с заднего плана. Потусторонние звуки исходили от стада немцев. За стадом виднелся бурелом из искусственной хвои… «С лесом разобрались» - подумал Слип. Заметил кондиционер. «Ветер, #ля, северный!». На очищенный зигзагами кафель и свои уделанные на «нет» джинсы… на скрюченную в трёх местах пальму. Тут его что-то лизнуло в щёку. И это явно был не Драу… Слип шарахнулся в сторону с мыслью «Чудовище!!!», и увидел маленького симпатичного, и чуть-чуть помятого пёсика, который весело путался под ногами у Драу.
- Это ещё что за чи-*уя-*уйня?!? – забыв про лекцию, сам себя перебил Драу, злобно зыркнув вниз. Собачка испугалась и с визгом смылась в неизвестном направлении.
- Мож, валим отсюда, пока нас всех в дурятник не забрали!? – высказал предложение Томен.
Лотар ткнул в бок Кая, и они подхватили истоптанного Слипа под руки и отбуксировали к машине. Остальное потянулось следом, бухтя, и по пути сметая с прилавков в пакеты всё, что попало под руку.

Драу отметил, что Воронов и «Волга» сделали ноги (и колёса, соответственно).
Следующая картина – вся масса пытается утрамбоваться в минивен.
Последним прыгнул Крамм. Нащупав инородный предмет копчиком, он с визгом выскочил наружу.
- Какая ш-ш-ш-ш…ШВАЙНЕ положила ЭТО под мою задницу?!? – поинтересовался он, развернувшись и продемонстрировав всем здоровенную монтировку.
- О! Дай-к сюда! – высунулся Слип, отобрал орудие из рук Бруно, и приложил к растущему на лбу рогу.
Все заметили, что Драу сидел с отсутствующим видом и тихо насвистывал.
Крамм попытался отобрать монтировку у Слипа, но тот с ней расставаться не пожелал.
- Чё тянешь свои лапы загребущие? Рули давай! – буркнул клавишник, указывая монтировкой на руль.
По пути кто-то брякнул, обращаясь к Слипу, приложившему монтировку ко лбу:
- Да чё ты её держишь? Ты её так повесь…
- Я тебе её щас знаешь на что повешаю?
- Ладно, держи дальше!
Недолгое затишье, которое нарушил Драу:
- Ну…как настроение?
- Как у висложопого страуса, - ответил Слип, и тихо ругнулся на очередной кочке. Подумал, и вернул монтировку Краму. Драу посчитал нужным перебраться на заднее сидение, так как не хотел быть в опасной близости от данного предмета. И он попросил Слипа поменяться местами.
В процессе перемены мест слагаемых Бруно пытался одновременно ровно вести машину и отпихиваться от филейной части Драу, которая постоянно его теснила к окну. Он решил отшутиться:
- Ты что, подлизываешься?
- Ишь! Губу раскатал! – донеслось с заднего сидения.
- Из группы выгоню, - нежно отозвался Бруно.
Сзади донеслось тихое ругательство на заопистом греческом языке.
Как только Слип занял положенное ему элитное место, Крамм переключился на него:
- А чё тебя-то в магазине колбасило так?..
- Да знаешь, не успел зайти, на дегустацию нарвался…
- На дегустацию ЧЕГО? – с подозрением спросил Лотар.
- Даааа…новое…это-о-о, немецкое, кстати. Экспериментальное! – поднял Слип палец. – С экстрактом конопли и укропа… Пиво, в общем!
При слове «пиво» весь тыл победоносно взвизгнул, и это послужило началом очередной революции, в духе «пожар в зоопарке во время наводнения».
- Разворачивай машину! – вырвался отчаянный призыв из глотки «первого вокалиста Seelenzorn». Глотку «первого вокалиста Seelenzorn» пакетом с провизией забаррикадировал Драу, и обратился к Крамму:
- Попробуй только! Тогда будешь Йенса сам из сортира доставать!
Крамм подумал, и решил что оно того не стОит.

***
Когда многострадальная компания добралась-таки до домика, встретило их нечто, вывалившееся из кустов. Нечто напоминало подтаявшего каменного голема, было всё утыкано сухими листьями, прутиками, и поэтично припорошено снегом.
У всей компании, включая лысых, встали дыбом волосы (без подробностей).
Существо начало ломиться в машину и нецензурно выражаться, что все немцы с облегчением вздохнули: «Йенси».
Драу констатировал: «Выбрался. Нет больше сортира».
А Слип выпучил глаза:
- Я что-то проморгал?..
- До-о-о-олгая история, - отмазался от подробностей Драу.

***

Сцена продолжается на крыльце.
- Поскольку Йенса в дом лучше не пускать… - начал Тони.
На что сам Йенс отреагировал широкой улыбкой и полез к нему с объятиями и с криком:
- И йа тебя тож люблю!!!
Тони, почему-то, в тот момент ну совсем не тянуло на подобные подвиги, и он предпочёл свалить от Йенса. Пока на заднем плане продолжалась погоня, Драу решил распределение обязанностей взять на себя.
- Ну что ж… Мы с Тоней пойдём Йеню отмывать, а вы, чтоб без дела не сидеть, разберите сумки, займитесь гирляндами, фейерверками, приберитесь, хавчик приготовьте…и так далее…
Собравшиеся вокруг него двухметровые дубки стояли кружком, как детишки на утреннике, и хлопали глазками. Общее возмущение высказал Лотар:
- Я те чё, Золушка что ли?
На этих словах его накрыло и заставило чмокнуть крыльцо что-то большое и колючее.
«Не Йенс» - подумалось Лотару – «Йенс недавно побрился… И пахнет приятно…#ля, лысину колет!»
Смотря на огромную пуФыстую ёлку и, что самое классное, густую ёлку, вмявшую Лотара в крыльцо, Драу констатировал:
- Воронов постарался.
А Слип, замерший с ключом в руках, возле распахнутой настежь двери, только и подумал: «Хорошо, что отошёл».
Пока батальон немцев пытался поднять ёлку с Лотара, Драу присел на корточки и участливо спросил у пострадавшего:
- А ты хочешь Йенса отмывать?
На что из-под ёлки послышалась возня, а затем долгожданное полузадушенное «nein».
- Вот и ладушки, - сказал Драу, и удалился.

***

Характерный след привёл его к бане.
Изнутри слышались подозрительные визги. «Да-а-а…даже представить страшно, что там щас творится» - подумал Драу, но зашёл.
Над его головой тут же просвистел ковшик.
А картина представилась забавная: Тони, который отбивался железным тазиком от домогательств Йенса, и при этом пытался одной ногой удерживать его на расстоянии…
«Ну-с, приступим!» Драу взял уже упомянутый еловый веник, трёхлитровую банку апельсинового «фэйри» и закрыл двери в баню…

Картина номер два – на кухне.
Лысая часть Seelenzorn разбирает пакеты с едой.
- Вот же набрали хрень всякую, - проворчал Питер, залазия носом в объёп…Гхм! Объёмистый пакет.
Через некоторое время мирное шуршание целлофана нарушил спокойный голос Кая:
- Ну ладно, я ещё понимаю мороженное в такой дубняк купить… Но ЭТО-то кому понадобилось?
Лотар и Питер рывком подняли головы и прыснули со смеху – Кай с недоумевающей миной держал в руках пачку tampax.
- Ну ты прям как рекламный стенд! – съязвил Питер, за что и получил этим счастьем по (ещё не тронутой) лысине.

Следующий кадр – матюкающаяся ёлка, ползущая на трёх парах ног, а сзади, подпиливая ногти, шагает Бруно Крамм.
Диалог из-под ёлки:
Полузадушенный голос кого-то из Seelenzorn: Чёртова ёлка, блин! Скоро в Seelenzorn одним лысым больше станет…
Второй голос: Двумя…
Слип вздохнул и тащил молча дальше.

***

Когда же, наконец, Йенса отмыли, продукты отделили от прочего странного и невтемного, а остатки Seelenzorn (Крамм был голодный) выковыряли из ёлки, все худо-бедно собрались в одной комнате, и тут начался…гхм! В общем – начаЛОСЬ!
Для начала они разбили пару игрушек всё теми же частями тела, что фигурируют в данном повествовании, потом Питер наступил на ногу Драу (результат – три порванные гирлянды, взаимное оттаптывание ног, и напрочь завядшие у всех уши). После нескольких недостойных упоминания событий, произошло ОНО.
Лотар и Йенс взялись привести гирлянду в рабочее состояние (отчего сами пришли в Нерабочее состояние). Об этом подробнее…
Сколько два вокалиста Seelenzorn не тыкались, не мыкались, лампочки не крутили, не посылали новогодний атрибут бандеролькой в разные концы света, гирлянду не гребло. Тони, некоторое время с интересом наблюдавший за действом, решил всё откомментировать в духе рекламы:
- Только у нас! Купите двух немцев по цене одного! Гирлянда прилагается!
На что на него воззрились два злобных смайлика с видом «ща кто-то отхватит этой же гирляндой!»
Проходящий мимо с крестовиной Слип ненавязчиво заметил:
- Так розетка ж не работает…
Смайлики окрысились, отчего Тони повис на ёлке со смеху.
- А раньше сказать нельзя было?!
- Так не спрашивали же, - чисто по-русски ответил Слип и полез под ёлку.
Лотар, бросив гирлянду, заявил:
- Ну раз ты у нас такая умница-красавица, вали сюда и сам с этим парься! А я ёлку подержу…
- Чё?.. Это ты мне? – послышалось из-под ёлки.
- Не боись, не по твою душу, - довольно ответил Тони. – А держать ёлку мозгов иного не надо!
Из-под ёлки донеслось невозмутимое:
- Ну да…это ещё надо разобраться, кто кого держал, ты ёлку, или она тебя…
Проигнорировав весь яд в свой адрес, Тони заявил:
- Я вам покажу, как настоящий мужчина работает!
Поплевав на ладошки, Тони сдуру сунул штепсель в розетку.
Комнату озарила вспышка яркого света…
Все аКуели. Лотар выпустил ёлку из рук. Она шлёпнулась рядом со Слипом. «Промазал», - машинально отметил тот.
Второй вспышкой был восклик Драу на повышенных тонах: «Тооониииии!!!», отчего у всех заложило уши.
- Драу! – укоризненно протянул Крамм, повертев пальцем в ухе.
- Бруууноооо! – взвыл Лотар, которому Крамм двинул в лысину локтём.
- Слип, - внёс свой вклад в общий хаос Слип.
- А я никому не мешаю? – поинтересовался Йенс, ощупывая получившуюся причёску.
- Да ты на Тоньку взгляни! – разоржался Лотар, потирая ушибленную лысину, но при этом оставаясь жутко довольным.
Все воззрились на Тони. Последовало «гы-гы-гы», переросшее в «га-га-га», потом в сплошное хрюканье и бульканье. Далее идентификации не подлежит.
Крамм решил подлить масла в огонь:
- Вот так вот мы Дане ирокез и ставили.
- Ты, главное, расплетать их не вздумай, - добродушно усмехнулся Йенс, дёргая Тони за торчащую вертикально косичку.
Первыми не выдержали пробки…электрические… Свет отрубился.
Настала тишина. Потом её нарушил лиричный голос Драу:
- Темнота – друг молодёжи… В темноте не видно рожи. Как зовут тебя?
- Серёжа… Даже и не думай, - мрачно ответил второй голос.
Новый взрыв гогота.
- Пошёл-ка я отсюда…пробки чинить. А вы тут пока…В общем, не моё дело.

В ожидании чуда, которое должно было быть made by Slip, оставшиеся в гостиной пытались всё же что-то сделать. Закончилось всё это поцелуями об косяк, об предметы мебели, лысина об лысину и прочие части организма… Общее сопение и приглушённые выражения прервал громкий визг Тони:
- Кто меня ущипнул за задницу?!?
Кто-то засвистел в темноте.
- Драу!?! – возмутился Тони, но было понятно, что это просто для галочки.
- А чё Драу?! А чё сразу Драу?! Я вообще в другом конце комнаты! Эт ваще ёлка!!!
- Ёлка?.. – разочарованно протянул Антогалидис.

Свет включился неожиданно, сопровождаемый воскликом Слипа:
- Да будет свет! (через некоторое время) Ребят, ну чё, у вас там всё нормально? Заходить можно?
- Ну да-да-да! И кто из нас после этого извращенец? – громко начал возмущаться Драу, сидящий в кресле, как паинька.
В этот момент Тони повернулся лучшей половиной человечества к народу, и народ пустился в уссык. На виниловой…гхм! Части Тони красовалась огромная ёлочная игрушка с железной прищепкой.
Йенс расплылся в довольной улыбке.
- Знаешь куда её себе сунь? – отодрав украшение от…себя, и сунув в руки Клеменса, рявкнул Тони.
Их внимание привлёк к себе Слип, который громко матернулся и, с грациозностью газели (машины), полетел на пол.
Суть его комментария к произошедшему была такова: «Какой козёл сюда поставил эту коробку?!», только гораааааздо более растянуто.
- Спорим, Воронов? – спросил Драу. – Он у нас сегодня за Санта-Клауса…
- Я этого Воронова… - стряхивая вылетевшие из коробки тряпки с ботинка, проворчал Слип.
- Поздно. Лотар уже обещал, - съехидничал Михаэль.
- Что за тряпьё? – заинтересовался Крамм, вытягивая из коробки что-то чёрное и с перьями.
Равнодушных не осталось, коробку растерзали мигом.
Кому не хватило, надулись. Слип, который стоял, задумчиво вертя в руках странного вида шапочку, с пришитыми к ней косичками, сказал:
- Да чё вы паритесь? Такого добра на чердаке – завались!
Все ломанулись на чердак. Слип благоразумно решил остаться внизу. Крамм тоже…
Мари с ужасом ожидал услышать треск брёвен и свержение всего стада с потолка, но вместо этого до его ушей доносились жуткие звуки: весёлые визги, гыгыгыканье, шум от чего-то вроде прыжков. Одним словом – бесятник.
- Привыкай, - нежно сказал Крамм. – А я вот с этим всем живу в Германии.
- Спасибо, мне и Драу хватает, - отозвался Слип.
- Мож махнёмся? – предложил Бруно.
Мари задумался, прикинул: шесть к одному… После чего протянул «неееет!»
- Ничё другого я и не ожидал…
Их мирный разговор прервал аццкий грохот слонятника, спускающегося с чердака.
- Ну наконееее… - начал было Слип, но замолчал, увидев Лотара в кокошнике, и с дико довольной рожей. Потом рискнул перевести взгляд на остальных. Было не лучше. «#ля!» - подумал Слип.
- Один ты у нас без костюма остался, - раздался голос Драу из гущи маскарада.
Слип быстренько нацепил то, что первое попалось – а именно шапку, которую он всё ещё держал в руках.
Все довольно загудели, дав понять клавишнику, что произошло что-то нехорошее…
- Со Снегурочкой разобрались! – довольным голосом констатировал Драу и бросился надевать на него шубку приятного ненавязчивого цвета.
- А это чё за курва с косичками? – раздался громкий голос, и в комнату вполз подотставший Йенс в костюме поросёночка, с пятачком на лбу.
- Эт Снегурочка! – возмутился Слип.
- Ой! Пардон, не признал!.. А у вас что, все снегурочки блондинки?
«Хто б говорил» - подумал Тони, но решил, что ему на сегодня приключений хватит.
- Не вопрос! – сказал Драу. – Ща сделаем!
С этими словами он полез отдирать косички от шапки Слипа. На второй косичке послышался крик:
- А-а-а!!! Дра-а-ау!!! Ты не то дерёшь!!! Да сними ты уже нахрен свои линзы!
Когда косички были отодраны, Михаэль было полез заплетать его собственные кудряшки. Но обладатель кудряшек принял его в штыки.
Тони ринулся на Слипа с криком:
- Ща я из тебя узбечку сделаю!
- Спасиб, перебьюсь… И ваще, пошли-ка лучше фейерверки запускать, - разрядил обстановку, а заодно и спас шевелюру Слип.

***

Вся ряженая компания с шумом вывалилась на крыльцо, немного помучившись в дверях – чуть не застряли. И Бруно с какого-то перепуга потянуло пофилософствовать:
- Нда-а-а-а… странное дело! Сегодня все вы нашли себе приключения на з… - внезапно он поскользнулся и, по заледенелым ступенькам съехал вниз им самим упомянутой частью организма, со смачным звуком «ляк-ляк-ляк…ШМЯК!»
- И ты теперь не исключение, - заметил Кай, заботливо подбирая продюсера с земли.

Следующая картина. Наконец-то новогодняя!
Феерия ярких красок, и сопровождающие её побочные эффекты: взрывается, шипит и воняет. Компания выражает свою радость всеми доступными способами: прыгают, бесятся, кидаются снежками (и не только)…
Всё это занимало уже порядочное количество времени, и продолжалось бы дальше, но вдруг на фоне захиревших фейерверков, в силе «Feuer frei!», появляется странная чёрная фигура. Все замерли, в ступоре уставившись на непонятное существо. Никто ничего не понял, кроме Драу:
- Ну, Воронов! Ну, погоди!
- Друзья, вы меня неправильно поняли… - начал скрипач, но его перебили
- Да не-не-не! Мы очень рады тебя видеть, - потирая руки, пробормотал Лотар.
- Ну вы тут навоняли…
Все покосились на Йенса. Тот задумчиво понюхал рубашку.
- …фейерверками, - как ни в чём не бывало, продолжал Пётр, и как бы между прочим, поинтересовался, - А вы хоть ёлку нашли?
Лотар громко шмыгнул, за него ответил Слип:
- Её трудно было не найти!
- А где тебя носило? – поинтересовался Драу.
- Я Акермана забирал, - спокойно ответил Пётр.
Всех перекосило, и началась бурная бомбардировка вопросами.
- Откуда забирал? – осторожно спросил Слип.
- Он что, здесь? – севшим голосом спросил Драу.
- Он что, прилетел? – охрипшим от неожиданного «счастья» голосом спросил Тони.
- Зачем?!? – провыл Кай.
- Где он щас??? – выдавил из себя Лотар.
Воронов не успевал отвечать, только поворачивался в разные стороны. На последний вопрос опасливо ткнул пальцем в сторону коттеджа, но его труд не был оценен.
Всеобщее внимание привлёк Бруно, завопивший во всю глотку:
- Яа-а-а зна-а-а-ю-у-у где-е-е-е о-о-он!.. Моё-о-о-о пи-и-и-иво-о-о-о!!!!
Крамм газанул в сторону предполагаемого месторасположения Акермана, а весь его выводок, и Слип в придачу, подхватили его вопль, и ломанулись следом. (Спешим напомнить, что крыльцо было заледенелым).
Только Драу остался рядом с Вороновым.
- Ну, мож хоть один Новый Год пройдёт без пьянки, - облегчённо вздохнул он.

***

Когда они зашли в дом, картина была следующая: бьющийся в конвульсиях Крамм, всё ещё причитающий на ту же тему, весело хохочущий Слип, рыдающие немцы, и развалившийся в груде оставшейся стеклотары, сладко посапывающий Акерманн.
Все покосились на Слипа.
- Даж не думайте! – ответил тот. – Я больше в магазин не поеду!
От создавшегося шума, Штефан открыл один глаз, и сонно пробурчал:
- Первый раз вижу такую небритую Снегурочку…
В этот момент подал голос Воронов: - Я и это предусмотрел! У меня там, в багажнике, полно пива. Может, ещё что завалялось…
Услышав эти слова, Акерманн мгновенно проснулся, и чесанул в сторону выхода с криком:
- Пи-и-и-иво-о-о-о!!!
Кай, Питер, Лотар, Йенс и Томен, взвизгнув, ломанулись следом, крича:
- Ште-е-е-ефа-а-а-ан!!!
Вдогонку помчался Воронов с воплем:
- Во-о-о-олга-а-а!!!
Крамм вздохнул и поплёлся за ними со словами:
- И за что я его люблю?..

Драу недоумённо посмотрел сначала на Тони, потом - на Слипа. Что к чему он понял по следующим репликам.
- Какого чёрта меня дёрнуло отмечать Новый Год в России?.. – задумчиво произнёс тони и вздохнул.
Слип хлопнул грека по плечу, и оптимистично заявил:
- Не в пиве счастье!
«Не по-о-о-онял?!?!» - подумал Драу, - «Я что-то проморгал?!?!»
Ответом ему была загадочная улыбка…

Все выплакать с единственной мольбою -
люби меня и, слез не отирая,
оплачь во тьме, заполненной до края
ножами, соловьями и тобою.

И пусть на сад мой, отданный разбою,
не глянет ни одна душа чужая.
Мне только бы дождаться урожая,
взращенного терпением и болью.

Любовь моя, люби! - да не развяжешь
вовек ты жгучий узел этой жажды
под ветхим солнцем в небе опустелом!

А все, в чем ты любви моей откажешь,
присвоит смерть, которая однажды
сочтется с содрогаюшимся телом...
Лорка Федерико Гарсиа

В колонках играет - UnreaL

Настроение сейчас - Полное непонимание окружаущего мира...

Мгновение длится вечность,
А вечность длится мгновение....


Что может желать человек? Я думаю вечности...
Быть свободным плоти, от желаний...
Быть невидимым, неслышимым, неосязаемым...
Просто существовать вечность...
Кричать, небоясь что тебя услышат...
Можно наблюдать за небом...
Смотреть на звёзды ночь за ночью...
Можно вечно идти вперед по земным дорогам...
Не оглядываясь, не останавливаясь,просто идти... всегда вперёд...
Можно смотреть как меняется этот мир...
Как сменяются поколения...
И так секунда за секундой, век за веком...

Что может хотеть человек? счастья? богатства? любви? свободы? не знаю... А чего хотите вы?

В колонках играет - Otto Dix

Настроение сейчас - Полное непонимание окружаюшего мира...

Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.
Владимир Высоцкий - Памяти Василия Шукшина



Вера великая вещь, и по-настоящему религиозные люди, вот таким же образом Верят, что знают некоторые вещи, но я, например, в этом сомневаюсь. Ведь существует много различных религий. Что мы знаем об этом? Когда мы умираем, случается одно из двух: или наши души и мысли останутся после нашей смерти в какой-нибудь форме в нашем мире, или нет. Если они останутся, то справедливым может оказаться любое из предположений, любой религии. Если нет, то религия — только дурман. Вот и все.
Я полагаю, что есть некая сила, некое невидимое злонамеренное присутствие чего–то, что постоянно вокруг нас, каждый день. И оно определяет время смерти каждого из нас. Мы называем это нечто Дьяволом. Но лично я не стала бы применять религиозные термины. Я предпочитаю называть это «сама смерть». Значит, всех нас окружает смерть? Именно так. Каждый день, в любом месте, постоянно. Значит, каждую секунду мы все должны готовиться к возможной смерти? Именно это я и хочу сказать. И для того, что бы выжить… и только так можно выжить, мы должны смотреть за границу видимого мира. Ибо в конце концов никому не избежать смерти. И, быть может, сегодня ваш черед умереть.
Бояться смерти — это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают наверное, что она — величайшее из зол. Но не самое ли позорное невежество — воображать, будто знаешь то, чего не знаешь?..




У каждого есть тайный личный мир,
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час.
Но всё это неведомо для нас.
И если умирает человек,
С ним умирает первый его снег,
И первый поцелуй, и первый бой…
Всё это забирает он с собой.

Евгений Александрович Евтушенко

This world is rotten. Rotten people should be kill off to cleanse this world. I'm going to change the world. I'm Justice.

Господи! Какое там сборище идиотов! Конечно, нет ничего странного в том, что есть люди, поддерживающие Киру. Они и вправду надеются, что Кира сможет всё зло привлечь к ответственности. Но это сборище отличается даже от них. Они пустоголовые человечешки. Они пришли повеселиться… Быдла..

Нир

Боги смерти любят яблоки.

L, do you know shinigami only eat apples?

Не бывает безвыходных ситуаций… Тебе просто нужно умереть раньше, чем они тебя убьют

L

— Сколько же там денег? Может, сто миллионов?
— А сколько это в яблоках?

Лайт/Рюк

— Толку то от тебя.
— Да никакого.

Кира/Рюк

Я дам вам клубничку, если вы никому не расскажете.

L

читали библию... ну просто сборник анекдотов (не хочу обидеть верующих) так долго я ешё не смеялась...