О Венеции можно писать всю жизнь. В ней можно «зависнуть», как Дарья Фикельмон, которая больше нигде жить не хотела. Или все время возвращаться, как Бродский, который много лет подряд прилетал сюда зимой из Нью-Йорка во время рождественских каникул. 

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла

Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:

Не все уносимо ветром, не все метла,

Широко забирая по двору подберет.

Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени,

Под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст,

И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,

В перегной, в осадок, в культурный пласт.

Замаравши совок, археолог разинет пасть

Отрыгнуть, но его открытие прогремит

На весь мир, как зарытая в землю страсть,

Как обратная версия пирамид.

«Падаль!» выдохнет он, обхватив живот,

Но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,

Потому что падаль - свобода от

Целого: апофеоз частиц.

Не знаю, чем проиллюстрировать Бродского. Это как Чехов собирался в гости к Л.Толстому: целый час примерял разные брюки перед зеркалом. Не мог пойти к своему кумиру в каких придется штанах. Вот и я не знаю, нужно ли иллюстрировать такой ТЕКСТ. Впрочем, вот это мне нравится: и пепел, и Венеция, в которой он был счастлив... Я полюбила Бродского за одну строку "Только пепел знает, что значит сгореть дотла", до сих пор считаю ее одной из лучших. Что касается польской реминисценции, Ц.Норвид меня разочаровал. Я ждала такого же впечатления, как от Бродского, но...