В прошлом году «Венерин волос» Михаила Шишкина взял «Национальный бестселлер», вызвав нешуточный гам: одни говорили — великий роман о языке, другие — литература для литераторов, третьи — мол-де, Шишкин живет в Швейцарии, пусть западные премии и получает. Между тем «Венерин волос» вот только что принес Шишкину очередную литературную нацпремию — третий приз «Большой книги». А за пару недель до того в «Мастерской Петра Фоменко» сыграли по роману премьеру.

Оперативность, столь редкую для театральных людей, читающих либо бестселлеры, либо «Записки директора императорских театров», проявил режиссер Евгений Каменькович. О вкусе его к подобного рода литературе (интеллектуальной, что ли) можно было судить еще в 1995 году, когда на гитисовском курсе Петра Фоменко он поставил «Школу для дураков». Тогда кроме вкуса он показал и то, что инсценировать можно что угодно — даже Сашу Соколова. Придумать спектакль по прозе Шишкина, где прорастают друг в друга истории всех времен и народов, было делом сравнимой сложности.

На всю книгу у Шишкина есть один, пусть и сквозной, диалог: интервью в центре приема беженцев в Швейцарии, где лирический герой Шишкина служит переводчиком, или Толмачом. В этом преддверии рая Толмач вроде исповедника: «Что я запишу, то от тебя и останется». Решение не от него, само собой, зависит, но ему есть что подсказать рассказчикам: что бог в деталях, а вся правда — в подробностях. У него и самого то и дело срываются с языка истории в деталях: об учительнице Гальпетре, которой одноклассники цепляли на спину карикатуру. О певице Изабелле, чей дневник он получил вместе с авансом на сочинение ее биографии. О бывшей жене Изольде, родившей ему сына, «уважаемого Навуходозавра», которому теперь он пишет письма. В какой-то момент все истории начинают сливаться, и Ксенофонт, которого Толмач читал на ночь, начинает проговариваться про высылку чеченцев в сороковых, исповедник рассказывает беженцу его собственную историю, а Изольда выстукивает на компьютере письма Тристану. Каменькович в шишкинских понятиях — тот же толмач. Переводя Шишкина на язык сцены, он выбирает, что донести, а о чем умолчать, и литературные спряжения увлекают его меньше всего.

Художник Владимир Максимов выгораживает на сцене этакий алтарь. Красные створки его ворот ездят туда-сюда, складываясь то в калитку, то в музейный турникет, то во флаг Швейцарии: белый крест на красном поле. В «сакральной» половине водят хороводы персы и греки из Ксенофонтовой «Греческой истории»; по эту сторону рассказываются истории с маленькой буквы. Ивану Верховых и Мадлен Джабраиловой отдано по одной роли: он — сдержанный и печальный Толмач, она — певица Изабелла, и это самая выигрышная роль, с началом, серединой и концом. Остальные — Галина Кашковская, Рустэм Юскаев, Томас Моцкус, Михаил Крылов, Полина Кутепова, Кутепова Ксения, оказавшаяся блестящей характерной актрисой, — все шестеро играют по дюжине ролей зараз. Играют, свивая привычную фоменковскую вязь из этюдов — акварельных набросков, летучих впечатлений, очерченных одной точной деталью и отмеченных любовью: для кого как, а для «фоменок» это и есть самое главное. Скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем станут они играть того, кого не полюбят. Поэтому и «Самое важное» вышло вдвойне о шишкинском: о любви. Которая нужна человеку, как уход венериному волосу — этому комнатному растению, что зовут у нас золотым усом и прикладывают к ранам. У Шишкина оно — ключ к роману. И шишкинский, и фоменковский рай, у входа в который толчется весь этот сонм беженцев, советских школьников, дореволюционных венерологов и певиц, — уж точно не те швейцарские снежные склоны, картины которых ироничный Каменькович проецирует на экран в антракте. И даже не вечный Рим, где натирают ноги, таскаясь по музеям, поклоняются фальшивкам, ссорятся и расстаются. А Рим, так сказать, метафизический — где венерин волос растет под каждым забором, где Толмач встретит вечно старую Гальпетру, и она скажет ему: «Вы любили меня, просто не знали этого».