Села перечитывать Мураками "Мой любимый sputnik". Помню как понравилась мне эта книга...а потом начинаешь переосмысливать и кажется, что она совершенно не интересная. Хочу убедиться в этом или обратном. Проверим.)

Я люблю этого человека. Точно.
(Лед, как и должно быть, - холодный,
розы, как и прежде, - красные.)
И любовь меня куда-то уносит.
Но вытащить себя из этого мощного потока невозможно. Ни единого шанса...
Остается лишь одно - довериться потоку.
(с) "Мой любимый sputnik"

Этот рассказ мне очень нравится.

---

Богомолов. Первая любовь

Мы лежали, крепко прижавшись друг к другу, и земля не казалась нам
жесткой, холодной и сырой, какой была на самом деле.
Мы встречались уже полгода - с тех пор, как она прибыла в наш полк. Мне
было девятнадцать, а ей - восемнадцать лет.
Мы встречались тайком: командир роты и санитарка. И никто не знал о
нашей любви и о том, что нас уже трое...
- Я чувствую, это мальчик! - шепотом в десятый раз уверяла она. Ей
страшно хотелось мне угодить: - И весь в тебя!
- В крайнем случае согласен и на девочку. И пусть будет похожа на тебя!
- думая совсем о другом, прошептал я.
Метрах в пятистах впереди, в блиндажах и прямо в окопах, спали бойцы и
сержанты моей роты. Еще дальше, за линией боевого охранения, освещаемой
редкими вспышками немецких ракет, затаилась скрытая темнотой высота 162.
На рассвете моей роте предстояло совершить то, что неделю назад не
смогла сделать рота штрафников - захватить высоту. Об этом в батальоне пока
знало только пятеро офицеров, те, кого вечером вызвал в штабную землянку
майор, командир полка. Ознакомив нас с приказом, он повторил мне:
- ...Значит, помни: сыграют "катюши", зеленые ракеты, и ты
пойдешь... Соседи тоже поднимутся, но высоту будешь брать ты!
...Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, и, целуя ее, я не мог не
думать о предстоящем бое. Но еще более меня волновала ее судьба, и я
мучительно соображал: что же делать?
- ...Я должна теперь спать за двоих, - меж тем шептала она окающим
певучим говорком. - Знаешь, по ночам мне часто кажется, что наступит утро, и
все это кончится. И окопы, и кровь, и смерть... Третий год уже - ведь не
может же она продолжаться вечно?.. Представляешь: утро, всходит солнышко, а
войны нет, совсем нет...
- Я пойду сейчас к майору! - Высвободив руку из-под ее головы, я
решительно поднялся: - Я ему все расскажу, все! Пусть тебя отправят домой.
Сегодня же!
- Да ты что? - привстав, она поймала меня за рукав и с силой притянула
к себе. - Ложись!.. Ну какой же ты дурень!.. Да майор с тебя шкуру спустит!
И, подражая низкому, грубоватому голосу командира полка, натужным
шепотом медленно забасила:
- Сожительство с подчиненными не повышает боеспособность части, а
командиры теряют авторитет. Узнаю - выгоню любого! С такой характеристикой,
что и на порядочную гауптвахту не примут... Выиграйте войну и любите кого
хотите и сколько хотите. А сейчас - запрещаю!..
Голос у нее сорвался, а она, довольная, откинулась навзничь и смеялась
беззвучно, - чтобы нас не услышали.
Да, я знал, что мне не поздоровится. Майор был человеком самых строгих
правил, убежденным, что на войне женщинам не место, а любви - тем более.
- А я все равно к нему пойду!
- Тихо! - Она прижалась лицом к моей щеке и после небольшой паузы,
вздохнув, зашептала: - Я все сделаю сама! Я уже продумала. Отцом ребенка
будешь не ты!
- Не я?! - Меня бросило в жар. - То есть как не я?
- Ну какой же ты глупыш! - весело удивилась она. - Нет, не дай бог,
чтобы он был похож на тебя!.. Понимаешь, в документах и вообще отцом будешь
ты. А сейчас я скажу на другого!
Она была так по-детски простодушна и правдива, что подобная хитрость
поразила меня.
- На кого же ты скажешь?
- На кого-нибудь из убывших. Ну, хотя бы на Байкова.
- Нет, убитых не трогай.
- Гогда... на Киндяева.
Старшина Киндяев, красивый беспутный малый, был выпивоха и вор,
отправленный недавно в штрафную.
Растроганный, я откинул полу шинели и рывком привлек ее к себе.
- Тихо! - Она испуганно уперлась кулачками мне в грудь. - Ты раздавишь
нас! (Она уже начала говорить о себе во множественном числе и по-ребячьи
радовалась при этом.) Глупыш ты мой!.. Нет, это твое счастье, что ты меня
встретил. Со мной не пропадешь!
Она смеялась задорно и беззаботно, а мне было совсем не до смеха.
- Слушай, ты должна пойти к майору сейчас же!
- Ночью?.. Да ты что?!
- Я тебя провожу! Объяснишь ему и скажи, что тебе плохо, что ты больше
не можешь!
- Но это ж неправда!
- Я прошу тебя!.. Как ты будешь?.. Ты должна уехать! Ты пойми... а
вдруг... А если завтра в бой?
- В бой? - Она вмиг насторожилась, очевидно все поняв. - Нет, это
правда?
- Да-
Некоторое время она лежала молча. По ее дыханию - такому знакомому - я
почувствовал, что она взволнована.
- Что ж... от боев не бегают. Да и не убежишь... Все равно, пока меня
комиссуют и будет приказ по дивизии, пройдет несколько дней... Я пойду к
майору завтра же. Решено?
Я молчал, силясь что-либо придумать и не зная, что ей сказать.
- Думаешь, мне легко к нему идти? - вдруг прошептала она. - Да легче
умереть!.. Сколько раз он мне говорил: "Смотри, будь умницей!"...
А я... А еще комсомолка...
Всхлипнув, она отвернулась и, уткнув лицо в рукав шинели, вся
сотрясаясь, беззвучно заплакала. Я с силой обнял ее и молча целовал
маленькие губы, лоб, соленые от слез глаза.
- Пусти, я пойду, - отстраняя меня, еле слышно вымолвила она. - Ты
проводишь?..
...Мы спускались в темную, сырую балку, где помещался батальонный
медпункт, и я поддерживал ее сзади за талию, чуть начавшую полнеть. Я
поддерживал ее обеими руками, страховал каждый ее шаг. Чтобы она не
оступилась, не оскользнулась, не упала. Словно я мог уберечь ее, оградить от
войны, от боя на заре, где ей предстояло бегать, падать и перетаскивать на
себе раненых...
С тех пор прошло пятнадцать лет, но я помню все так, будто это было
вчера.
На рассвете сыграли "катюши", неистово били минометы и
дивизионная артиллерия, взлетели зеленые ракеты...
А когда взошло солнце, я с остатками роты ворвался на высоту. Спустя
полчаса в немецкой добротной траншее командир полка и еще кто-то,
поздравляя, обнимали меня и жали мне руки. А я стоял, как столб, как пень,
ничего не чувствуя, не видя и не слыша.
Солнце... если б я мог загнать его назад, за горизонт! Если б я мог
вернуть рассвет!.. Ведь всего два часа назад нас было трое...
Но оно поднималось медленно, неумолимо, я стоял на высоте, а она... она
осталась там, позади, где уже лазали бойцы похоронной команды...
И никто, никто и не подозревал, кем она была для меня и что нас было
трое...
1958 г.

---

Владимир Богомолов. Второй сорт

Он приезжает с некоторым опозданием, когда гости уже в сборе и
виновница торжества, его двоюродная племянница, то и дело поглядывает на
часы.
Моложавый, с крупной серебристой головой и выразительным, энергичным
лицом, он, войдя в комнату и радушно улыбаясь, здоровается общим
полупоклоном, представительный, почтенный и привычный к вниманию окружающих.
Для хозяев он - дядя Сережа или просто Сережа, а для гостей - Сергей
Васильевич, и все уже знают, что он писатель, человек известный и уважаемый.
И подарок привезен им особенный: чашка с блюдцем из сервиза, которым
многие годы лично пользовался и незадолго до смерти передал ему сам Горький.
Эту, можно сказать, музейную ценность сразу же устанавливают на верхней
полке серванта за толстым стеклом, на видном, почетном месте.
Сажают Сергея Васильевича рядом с именинницей во главе стола и
ухаживают, угощают наперебой; впрочем, он почти от всего отказывается.
Наверно, только из вежливости потыкал вилкой в горстку салата на своей
тарелке да еще за вечер - с большими перерывами - выпивает рюмки три
коньяку, закусывая лимончиком.
Он, должно быть, тяготится этой вынужденной ролью свадебного генерала,
но виду не подает. Зная себе цену, держится с достоинством, однако просто и
мило: улыбается, охотно поддерживает разговор и даже пошучивает.
А на другом конце стола не сводит с него глаз будущий филолог, студент
первого курса, застенчивый белобрысый паренек из глухой вологодской
деревушки.
В Москве он лишь второй месяц и, охваченный жаждой познания, ненасытно
вбирает столичные впечатления, способный без устали целыми днями слушать и
наблюдать. Попал он на именины случайно, и, увидев впервые в своей жизни
живого писателя, забыв о роскошном столе, о вине и закусках, забыв обо всем,
ловит каждое его слово, и улыбку, и жест, смотрит с напряженным вниманием,
восхищением и любовью.
По просьбе молодежи Сергей Васильевич негромко и неторопливо
рассказывает о встречах с Горьким, о столь памятных сокровенных чаепитиях,
под конец замечая с болью в голосе:
- Плох был уже тогда Алексей Максимович, совсем плох..
И печально глядит поверх голов на полку серванта, где покоится за
стеклом горьковская чашка, и задумывается отрешенно, словно смотрит в те
далекие, уже ставшие историей годы, вспоминает и воочию видит великого
коллегу.
Окружающие сочувственно молчат, и в тишине совсем некстати,
поперхнувшись от волнения, сдавленно кашляет будущий филолог.
Когда начинают танцевать, он после некоторых колебаний, поправив
короткий поношенный пиджачок и порядком робея, подходит к Сергею Васильевичу
и, достав новенький блокнот, окая сильнее обычного и чуть запинаясь,
неуверенно просит автограф.
Вынув толстую с золотым пером ручку, тот привычно выводит свою фамилию
- легко, разборчиво и красиво - на листке, где уже имеется редкий автограф:
экзотическая, непонятно замысловатая роспись Тони, африканского царька, а
ныне - студента-первогодка в университете Лумумбы.
Уезжает Сергей Васильевич раньше всех. Его было уговаривают остаться
еще хоть немного, но он не может ("Делу - время, потехе - час... Да и шоферу
пора на отдых..."), и, услышав это с огорчением, более не настаивают.
Прощаясь, он дружески треплет вологодского паренька по плечу, целует
именинницу и ее мать, остальным же, устало улыбаясь, делает мягкий
приветственный жест поднятой вверх рукой.
Он уходит, и сразу становится как-то обыденно.
А в конце вечера будущий филолог, находясь всецело под впечатлением
этой необычной и радостной для него встречи, стоит у серванта, зачарованно
уставясь на горьковскую чашку. Толстое стекло сдвинуто, и она, доступная
сейчас не только глазам, манит его как ребенка - страшно хочется хотя бы
дотронуться. Наконец, не в силах более удерживаться, он с волнением,
осторожно, как реликвию, обеими руками приподнимает ее. С благоговением
рассматривая, машинально переворачивает и на тыльной стороне донышка видит
бледно-голубоватую фабричную марку:

Дулево
--------------------
2с. - 51 г.

"Дулево... Второй сорт... 51-й год..." - мысленно повторяет он, в
растерянности соображает, что Горький умер на пятнадцать лет раньше, и
вдруг, пораженный в самое сердце, весь заливается краской и, расстроенный
буквально до слез, тихо, беспомощно всхлипывает и готов от стыда провалиться
сквозь землю - будто и сам в чем-то виноват.
...Дурная это привычка - заглядывать куда не просят. Дурная и
никчемная...

---

Владимир Богомолов. Кругом люди

Она дремлет в электричке, лежа на лавке и подложив руку под голову.
Одета бедно, в порыжелое кургузое пальтишко и теплые не по сезону коты; на
голове - серый обтерханный платок. Неожиданно подхватывается: "Это еще не
Рамень?" - садится и, увидев, что за окном - дождь, огорченно, с сердитой
озабоченностью восклицает:
- Вот враг!.. Ну надо же!
-- Грибной дождик - чем он вам помешал?
Она смотрит недоуменно и, сообразив, что перед ней - горожане,
поясняет:
- Для хлебов он теперь не нужон. Совсем не нужон. - И с мягкой
укоризной, весело: - Чай, хлебом кормимся-то, а не грибами!..
Невысокая, загорелая, морщинистая. Старенькая-старенькая - лет
восьмидесяти, но еще довольно живая. И руки заскорузлые, крепкие. Во рту
спереди торчат два желтых зуба, тонкие и длинные.
Поправляет платок и, приветливо улыбаясь, охотно разговаривает и
рассказывает о себе.
Сама из-под Иркутска. Сын погиб, а дочь умерла, и родных - никого.
Ездила в Москву насчет "пензии", причем, как выясняется, и туда и обратно -
без билета.
И ни багажа, ни хотя бы крохотного узелка...
- Как же так, без билета? И не ссадили?.. - удивляются вокруг. - А
контроль?.. Контроль-то был?
- Два раза приходил. А что контроль?.. - слабо улыбается она. -
Контроль тоже ведь люди. Кругом люди!.. - убежденно и радостно сообщает она
и, словно оправдываясь, добавляет: - Я ведь не так, я по делу...
В этом ее "Кругом люди!" столько веры в человека и оптимизма, что всем
становится как-то лучше, светлее...
Проехать без билета и без денег половину России, более пяти тысяч
километров, и точно так же возвращаться - уму непостижимо. Но ей верят. Есть
в ней что-то очень хорошее, душевное, мудрое; лицо, глаза и улыбка так и
светятся приветливостью, и столь чистосердечна - вся наружу, - ей просто
нельзя не верить.
Кто-то из пассажиров угостил ее пирожком, она взяла, с достоинством
поблагодарив, и охотно сосет и жамкает, легонько жамкает своими двумя
зубами.
Меж тем за окном после дождя проглянуло солнышко и сверкает
ослепительно миллионами росинок на траве, на листьях и на крышах.
И, оставив пирожок, она, радостная, сияющая, щуря блеклые старческие
глаза, смотрит как завороженная в окно и восторженно произносит:
- Батюшки, красота-то какая!.. Нет, вы поглядите...

1963 г.

Стихи Агния Барто
Однажды я разбил стекло

Нет, в жизни мне не повезло,
Однажды я разбил стекло.

Оно под солнечным лучом
Сверкало и горело,
А я нечаянно - мячом!
Уж как мне нагорело!

И вот с тех пор,
С тех самых пор,
Как только выбегу
Во двор,
Кричит вдогонку кто-то:
- Стекло разбить охота?

Воды немало утекло
С тех пор, как я разбил стекло

Но стоит только мне вздохнуть,
Сейчас же спросит кто-нибудь:
- Вздыхаешь из-за стекол?
Опять стекло раскокал?

Нет, в жизни мне не повезло,
Однажды я разбил стекло.

Идет навстречу мне вчера,
Задумавшись о чем-то,
Девчонка с нашего двора,
Хорошая девчонка.

Хочу начать с ней разговор,
Но, поправляя локон,
Она несет какой-то вздор
Насчет разбитых окон.

Нет, в жизни мне не повезло,
Меня преследует стекло.

Когда мне стукнет двести лет,
Ко мне пристанут внуки.
Они мне скажут:
- Правда, дед,
Ты брал булыжник в руки,
Пулял по каждому окну?-
Я не отвечу, я вздохну.

Нет, в жизни мне не повезло,
Однажды я разбил стекло.

Вроде бы детское стихотворение...а меня задело почему-то...

Просто нравится...

Цветаева.
Из цикла "Дон Жуан"

Ровно - полночь.
Луна - как ястреб.
- Что - глядишь?
- Так - гляжу!

- Нравлюсь? - Нет.
- Узнаешь? - Быть может.
- Дон-Жуан я.
- А я - Кармен.

22 февраля 1917