В колонках играет - Психея-Вич Иисус
Настроение сейчас - Странное прикольное)Радостное

Книга на игле несколько уже лет в запрете, в книжных магазинах её ненайдешь тока если скачивать в интернете)Фильм ещё не смотрела но уверена что классный))И у него вообще все классные книжки( Вот купила сегодня его книгу, ДЕРЬМО называется, я вот могу тока иностранных писателй читать, а русских неперевариваю))Вот кинула в дневник его книгу на игле) кто хотите читайте или скачивайте)






Speaking In Tongues. Лавка Языков. Журнал Небуквального Перевода
«На игле»: АСТ, Ермак; 2004
ISBN 5 17 020872 3, 5 9577 0790 2
Оригинал: Irvine Welsh, “Trainspotting”
Перевод: Валерий Нугатов







Следуя традиции, мы решили сохранить название, которое получил фильм в отечественном прокате. В оригинале роман назван более поэтично: «Глазея на поезда». Это книга об обычных людях, живущих в обычной западноевропейской стране и решающих обычные человеческие проблемы — физиология, секс, наркотики, СПИД, любовь, дружба, насилие, расизм… В то же время это не совсем обычный роман. Наш читатель ещё не привык к таким книгам. Ирвин Уэлш несомненно груб, и мы попытались передать эту его особенность, максимально приблизив перевод к современному русскому уличному языку. Если вас коробит от резких, брутальных выражений, советуем вам отложить эту книгу. Она ими пестрит. Но её пафос, как нам кажется, в другом. «Trainspotting» выгодно отличается от других современных романов традиционным построением сюжета. О таких книгах говорят: «легко читается». Автор прежде всего развлекает, но и… морализирует. Ирвин Уэлш — не великий писатель и «копает» не глубоко, но таланта, юмора и наблюдательности у него не отнять. Уэлшевский юмор весьма своеобразен и не всем придётся по вкусу. Но, право, в нём не больше «грязи» и «черноты», чем в обычной человеческой повседневности, а именно она интересует писателя. Его раскованный слог обладает большой притягательной силой, о чём свидетельствует широкая популярность произведений Уэлша. Нам хотелось бы верить, что этот непредвзятый и нелицеприятный взгляд на вещи сумеет стать для многих молодых читателей более или менее надёжным ориентиром в ежечасном кошмаре современной жизни.
В. Нугатов

Главные действующие лица:

Марк Рентон, он же Рентс
Саймон Уильямсон, он же Дохлый
Денни Мёрфи, он же Картошка
Фрэнк Бегби, он же Франко, он же Попрошайка
Джонни Свон, он же Свонни, он же Белый Лебедь, он же Мать Настоятельница
Реб Маклафлин, он же Второй Призёр, он же Сэкс
Томми
Метью Корнелл, он же Метти
Гевин Темперли, он же Темпс
Билли Рентон, брат Марка
Нина, кузина Марка
Келли, подружка Марка
Диана, вторая подружка Марка
Шерон, подружка Билли
Элисон
Стиви
Стелла
Дэви Митчелл, он же Митч
Алан Вентерс




С Дохлого градом лил пот, он весь дрожал. Я сидел, уставившись в телек и стараясь не обращать на него внимания. Он отвлекал меня. Я пытался сосредоточиться на фильме с Жан Клодом ван Даммом.
Такое кино обычно начинается с обязательного драматического вступления. На следующем этапе фильма нарастает напряжение — появляется трусливый злодей и выстраивается хиленький сюжет. И вот с минуты на минуту на сцену должен выйти старина Жан Клод, чfтобы навалять кой кому тырлей.
— Рентс, мне надо к Матери Настоятельнице, — задыхаясь, сказал Дохлый и покачал головой.
— Угу, — ответил я. Мне хотелось, чтобы этот козёл исчез на хуй с моих глаз, ушёл по своим делам и оставил меня в покое вместе с Жан Клодом. Но в то же время у меня скоро могли начаться ломки, и если бы этот чувак сейчас ушёл, то он бы меня надинамил. Его звали Дохлым, но не потому, что он постоянно корчился в ломках, а просто потому, что он настоящий дохлый мудак.
— Пошли, блядь! — крикнул он в отчаянии.
— Подожди секундочку. Я хочу посмареть, как Жан Клод отдубасит того зажравшегося пидора. Если мы щас уйдём, то я этого не увижу. А вернусь я уторчанный. Короче, пройдёт ещё пару дней. И значит, мне придётся заплатить ёбаному видеомагазину за кассету, которую я даже не успел позырить.
— Мне нужно идти, сука! — заорал он, поднимаясь. Он подошёл к окну и прислонился к нему, тяжело дыша, как затравленный зверь. Его взгляд выражал голую нужду.
Я выключил ящик дистанционкой:
— Одни расходы, одни ёбаные расходы, — заворчал я на этого мудака, этого долбаного доставучего ублюдка.
Он задрал голову и поднял глаза в потолок:
— Я дам тебе бабок, чтобы возместить убытки, если тебя это так, блядь, харит. Пятьдесят вонючих пенсов из отеля «Ритц»!
Этот поц умеет сделать так, что сразу чувствуешь себя мелочным жлобом.
— Дело не в этом, — пробормотал я довольно неубедительно.
— Именно в этом. Дело в том, что я на кумарах, а мой типа корифан спецом тянет резину, минуту за минутой, блядь! — Его глаза увеличились до размера футбольных мячей и смотрели на меня враждебно, но в то же время с мольбой — горькие свидетели моего мнимого предательства. Если у меня когда нибудь будет бэбик, то я бы не хотел, чтобы он смотрел на меня так же, как Дохлый. В этой роли он неотразим.
— Да я не тя… — возразил я.
— Быстро надевай куртку, блядь!
На остановке на Лейт уок не было ни одного такси. А когда не надо — сколько угодно. Вроде бы только август, а у меня аж яйца задубели. Ломки ещё не начались, но они уже, бля, в пути, будь уверен.
— Наверно, час пик. Ёбаный час пик такси. Летом не поймаешь ни одного. Жирные круизёры, богатые фестивальные мудозвоны, которым в падло пройти сто ёбаных ярдов от одной геморройной церкви до другой, чтобы посмареть ихнее ебучее шоу. Таксисты, бля. Суки загребущие… — бессвязно, задыхающимся голосом ворчал Дохлый. Когда он вытягивал шею, чтобы лучше разглядеть Лейт уок, его глаза выпучивались, а сухожилия напрягались.
В конце концов, подъехало такси. Несколько чуваков в «болониях» и куртках на молнии стояли здесь ещё до нас. Не думаю, что Дохлый их заметил. Он кинулся на середину улицы, вопя: — ТАКСИ!
— Слы, ты! Я не понял, чего за хуйня? — спросил один чувак в чёрно фиолетово голубой болонии, стриженый «ёжиком».
— Отъебись! Мы стояли тут первыми, — сказал Дохлый, открывая дверцу такси. — Вон ещё одна едет. — Он махнул рукой в сторону приближающейся чёрной тачки.
— Ваше счастье, суки хитрожопые!
— Пошёл на хуй, выёбистый заморыш! Хуёвой дороги! — пробурчал Дохлый, пока мы залезали в такси.
— Толлкросс, братка, — сказал я водиле. В боковое стекло шлёпнулась харкотина.
— Давай, хитрожопый! Пиздуйте, сраные ублюдки! — кричала болония. Таксисту было не смешно. Он был похож на настоящего водилу мудилу. Большинство из них такие. Платящие налоги частники — в натуре самая гнусная порода паразитов на божьей земле.
Такси развернулось и быстро поехало вверх по улице.
— Ты врубаешься, чё ты наделал, пиздабол? В следующий раз, когда кто нибудь из нас будет возвращаться домой под кайфом, эти мелкие гандоны навешают ему пиздюлей, — набросился я на Дохлого.
— Ты чё, боишься этих ебучих дебилов?
Этот козёл задел меня за живое:
— Да, я боюсь, что буду под герой, и на меня вдруг накинется целый взвод ёбаных болоний. Ты чё, думаешь, я — Жан Клод Ван Хуямм? Какая ж ты сука, Саймон, — я назвал его «Саймоном» вместо «Сай» или «Дохлый», чтобы подчеркнуть значение своих слов.
— Я хочу к Матери Настоятельнице, и мне глубоко насрать на всех и каждого. Усёк? — Он ткнул себе в губы указательным пальцем и вытаращил на меня глаза. — Саймон хочет к Матери Настоятельнице. Следи за губами. — Потом он развернулся и уставился в затылок таксисту, подгоняя его и нервно постукивая по ляжкам.
— Среди них был Маклин. Младший брат Денди и Ченси, — сказал я.
— Ну и хер с ним, — ответил он, но в его голосе прозвучала тревога. — Я знаю Маклинов. Ченси — классный чувак.
— Так хули ты отрываешься на его брате? — спросил я.
Но он больше не обращал на меня внимания. Я перестал наезжать на него, зная, что это пустая трата сил. Видимо, его безмолвные страдания были настолько мучительными, что даже я не мог их усилить.
«Мать— Настоятельница» это погоняло Джона Свона, также известного под кличкой Белый Лебедь , — барыги, обосновавшегося в Толлкроссе и обслуживавшего Сайтхилл и Уэстер Хейлз. Будь на то моя воля, я бы имел дело со Свонни или с его коллегой Рэйми, но только не с Сикером из мурхаусско лейтской тусовки. У него обычно хорошая дрянь. Когда то давно Джонни Свон был моим закадычным другом. Мы вместе играли в футбол за «Порти Тисл». Теперь он стал барыгой. Помню, однажды он сказал мне: «В этой игре друзей не бывает. Только сообщники».
Я считал его грубым, оторванным и хвастливым, пока не познакомился с ним поближе. Сейчас я знаю его от и до.
Джонни был не только барыгой, но и торчком. Чтобы найти барыгу, который не ширяется, нужно подняться выше по лестнице. Мы называли Джонни «Матерью Настоятельницей» из за длинного срока, который он уже сидел на наркоте.
Вскоре я почувствовал первые ебучие приступы. Когда мы поднимались по ступенькам к каморке Джонни, начались судороги. Я обливался потом, как пропитанная водой губка, и с каждым шагом из моих пор выплёскивалась новая порция жидкости. Дохлому, видимо, было ещё хуже, но для меня он уже почти не существовал. Я замечал, что он ковыляет передо мной, держась за перила, только потому, что он преграждал мне путь к Джонни и дряни. Он с трудом переводил дыхание, хватаясь за перила с таким жутким видом, словно собирался блевануть в лестничный колодец.
— Всё нормально, Сай? — спросил я в раздражении, залупившись на этого мудака за то, что он меня задерживает.
Он отмахнулся, покачав головой и сощурившись. Я не говорил больше ничего. Когда ты на кумарах, то не хочется ни говорить, ни слушать. Вообще не хочется никакой ёбаной суеты. Мне тоже не хотелось. Иногда мне кажется, что люди становятся торчками только из за того, что им подсознательно хочется немножко помолчать.
Джонни вылетел из своей комнаты, когда мы, наконец, одолели ступеньки. Вот он, торчковый «тир».
— Ба! Один Дохлый малыш, да ещё малыш Рентс, которому тоже хуевато! — заржал он фальцетом, как ёбаный коршун. Джонни часто вместе с заширом нюхал коку или готовил «спидболл» из геры и кокаина. Он считал, что это продлевает кайф, и не нужно целый день сидеть, втыкая в стенку. Когда ты на кумарах, то чуваки под кайфом наводят на тебя тоску смертную, потому что они целиком поглощены своим кайфом и все твои мучения им глубоко поебать. Какой нибудь «синяк» в кабаке хочет, чтобы всем вокруг было так же весело, как и ему, но настоящему торчку (в отличие от того, кто ширяется от случая к случаю и кому нужен «соучастник преступления») насрать на всех остальных.
У Джонни были Рэйми и Элисон. Эли варила. Это вселяло надежду.
Джонни пустился в пляс перед Элисон и пропел ей серенаду:
— Эй, красо отка, что ва аришь так кро отко?… — Он развернулся к Рэйми, который стоял на стрёме у окна. Рэйми мог обнаружить сыщика в уличной толпе, как акула способна учуять пару капель крови в океанской воде. — Поставь какой нибудь музончик, Рэйми. Меня тошнит от этого нового Элвиса Костелло, но он засел у меня в голове. Ёбаный колдун, я гребу.
— Двусторонний легавый штепсель к югу от Ватерлоо, — сказал Рэйми. Этот мудак вечно суётся со своей левой, дурацкой пургой, которая так заёбывает мозги, когда ты на кумарах и пытаешься раскрутить его на дрянь. Меня всегда поражало, что Рэйми так плотно сидит на гере. Он немного напоминал моего другана Картошку; я всегда считал их классическими кислотниками по темпераменту. Дохлый вывел теорию, что Картошка и Рэйми — одно и то же лицо, потому что они охуительно похожи друг на друга, но их никогда не удаётся увидеть вместе, хотя они бывают в одних и тех же местах.
Этот неврубной ублюдок нарушил золотое правило торчка, поставив «Героин», ремикс на «Rock 'n' Roll Animal» Лу Рида, который ещё напряжнее слушать в таком состоянии, чем оригинальную версию из «The Velvet Underground and Nico». В той версии, по крайней мере, нет джон кейловского скрипучего пассажа на альте. Это было выше моих сил.
— Не заёбывай, Рэйми! — заорала Эли.
— Палка в шузе, вниз по реке, стряхни, беби, стряхни, детка… варёная улица, палёная улица, мы все мертвецы, белое мясцо… хавай бит… — Рэйми разразился импровизированным рэпом, тряся задницей и вращая белками.
Затем он наклонился над Дохлым, занявшим стратегическую позицию рядом с Эли и не отрывавшего глаз от содержимого ложки, которую она нагревала над свечой. Рэйми подтянул к себе фейс Дохлого и смачно чмокнул его в губы. Дохлый оттолкнул его, весь дрожа:
— Пошёл на хуй, пидорас!
Джонни и Эли громко заржали. Я бы тоже, наверно, рассмеялся, если бы не ощущение, будто все косточки моего тела одновремено сжимают в тисках и пилят тупой ножовкой.
Дохлый схватил Эли за предплечье, очевидно, чтобы забить себе место в очереди, и нащупал вену на её тонкой бледной руке.
— Хочешь, чтобы это сделал я? — спросил он.
Она кивнула.
Он опустил ватный шарик в ложку и подул на него, а затем втянул через иглу примерно пять кубов в цилиндр шприца. Он нащупал большущую пиздатую голубую вену, которая проходила почти через всю руку Эли. Он проткнул кожу и медленно впрыснул ширку, а затем втянул кровь обратно в баян. Её губы дрожали, пока она смотрела на него пару секунд молящим взглядом. С мерзким, ехидным, гадостным выражением лица Дохлый отправил весь этот коктейль в её мозг.
Она откинула голову, закрыла глаза и открыла рот, испустив сладострастный стон. Теперь взгляд Дохлого стал невинным и полным удивления, как у ребёнка, который рождественским утром нашёл под ёлкой целую груду подарков в пёстрых обёртках. Они оба были необычайно прекрасны и чисты в мерцающем свете свечи.
— Это лучше любой палки… лучше любого самого классного хуя… — сказала Эли очень серьёзно. Это расстроило меня до такой степени, что я нащупал свои гениталии под штанами, чтобы убедиться в том, что они на месте. Противно, конечно, самого себя ощупывать.
Джонни протянул Дохлому свою машину.
— Ты получишь дозняк, но при условии, что ширнёшься этим баяном. Сегодня мы играем в «веришь не веришь», — он улыбался, но не шутил.
Дохлый покачал головой:
— Я не ширяюсь чужими иглами и шприцами. У меня есть свой.
— Но это же не по компанейски! Рентс, Рэйми, Эли, что вы об этом думаете? Или вы хотите сказать, что кровь Белого Лебедя, кровь Матери Настоятельницы, заражена вирусом иммунодефицита человека? Я оскорблён в своих лучших чувствах. Значит так, или ты ширяешься моим баяном, или не ширяешься вовсе, — он расплылся в карикатурной улыбке, выставив ряд гнилых зубов.
Я никогда не слышал, чтобы Джонни Свон так говорил. Только не Свонни. Никогда в жизни, блядь! В его тело вселился какой то злобный демон, отравивший его разум. Этого персонажа отделяли миллионы миль от того добряка, каким я когда то знал Джонни Свона. Все называли его славным парнишкой, даже моя матушка. Джонни Свон, помешанный на футболе и настолько добродушный, что его всегда оставляли стирать одежду после игры в «файвс» в Медоубэнке, и он никогда, слышите, никогда не жаловался.
Я пересрал от того, что мне не дадут ширнуться:
— Ёб твою мать, Джонни! Хули ты гонишь? Ты чё, ни хера не врубаешься? У нас при себе баблы, бля.
Я вытащил из кармана пару бумажек.
То ли старина Джонни Свон почувствовал себя виноватым, то ли на него так подействовал вид налички, но он мигом преобразился.
— Не принимайте близко к сердцу. Я просто пошутил, бля. Вы чё, думаете, Белый Лебедь будет подставлять своих клиентов? Это вас то, братки? Вы же у меня умники. Гигиена превыше всего, — изрёк он задумчиво. — Знаете малого Гогси? У него СПИД.
— Чё, правда? — спросил я. Всегда бродят слухи о ВИЧ инфицированных. Обычно я просто не обращаю на них внимания. Но о малом Гогси я уже слышал от нескольких человек.
— Угу. Правда, он пока ещё не заболел СПИДом, но анализы положительные. Я ему так и сказал: это не конец света, Гогси. Ты можешь научиться жить с вирусом. Тысячи чуваков живут себе с ним и не парятся. Я ему говорю, ты можешь заболеть аж через хуеву гору лет. А чувака без вируса завтра утром может переехать машина. Так и нужно к этому относиться. Нельзя просто так вычеркивать человека. Шоу должно продолжаться.
Легко быть философом, когда не у тебя говно вместо крови, а у какого то другого гавайца.
Так или иначе, Джонни даже помог Дохлому сварить дрянь и ширнуться.
Когда Дохлый готов был уже завизжать, он проколол вену, втянул немного крови обратно в шприц и впрыснул животворный и жизнелишающий эликсир.
Дохлый крепко обнял Свонни, а затем ослабил хватку, не убирая рук. Они были расслабленными, словно любовники после ебли. Теперь настала очередь Дохлого петь серенаду Джонни:
— Свонни старина, как я люблю тебя, как я люблю тебя, мой милый Свонни…
Ещё несколько минут назад они были врагами, а теперь стали задушевными корешами.
Я подошёл за своей дозой. Я ужасно долго не мог найти хороший веняк. Мои чувачки тусуются не так близко к поверхности, как у большинства людей. Наконец, я нашёл одного и поймал приход. Эли была права. Возьми свой самый классный оргазм, умножь это ощущение на двадцать, и всё равно оно будет ебучим жалким подобием. Мои высохшие, трещащие косточки обмякли и разжижились от нежных ласок моей прекрасной «героини». Я опять пришёл в норму.
Элисон сказала, что я должен сходить к Келли, которая, наверно, была в глубокой депрессии после аборта. И хотя её тон не был осуждающим, она говорила так, будто я имел какое то отношение к Келлиной беременности и её последующему прерыванию.
— Чё это я должен идти к ней? Я не имею к этому никакого отношения, — попытался я отмазаться.
— Ведь ты ж её друг!
Меня так и подмывало процитировать Джонни и сказать, что все мы теперь знакомые, а не друзья. У меня в голове крутилась эта фраза: «Мы все теперь знакомые». Похоже, она выходит за рамки наших личных торчковых раскладов: блестящая метафора нашего времени. Но я устоял против такого соблазна.
Вместо этого я сказал только, что все мы друзья Келли, и поинтересовался, почему это именно меня выбрали для нанесения визита.
— Ёб твою мать, Марк. Ты же знаешь, она в тебя по уши втрескалась.
— Кто, Келли? Хули ты пиздишь! — сказал я удивленно, заинтригованно и довольно смущённо. Если это правда, то я слепой и тупой дебил.
— Да она говорила мне об этом тыщу раз. Все уши прожужжала. Марк это, Марк то.
Почти никто не называет меня Марком. В лучшем случае, Рентс или, на крайняк, малыш Рентс. Я просто охуеваю, когда меня так называют. Я стараюсь не подавать виду, что меня это харит, чтобы не давать лишнего повода.
Дохлый прислушался к нашему разговору. Я повернулся к нему:
— Ты думаешь, это правда? Келли ко мне неравнодушна?
— Да каждому чуваку известно, что она по тебе сохнет. Это ни для кого не секрет. Хотя лично я её не понимаю. У неё явно нелады с чердаком.
— Тогда спасибо, что сказал, чувак.
— Если тебе по кайфу сидеть в тёмной комнате и смареть целый день видак, не замечая, что происходит вокруг, то какого хуя я должен тебе об этом рассказывать?
— Но она же никогда ничего не говорила мне, — проскулил я, окончательно растаяв.
— А ты чё, хотел, чтобы она написала об этом у себя на футболке? Плохо ты знаешь женщин, Марк, — сказала Элисон. Дохлый ухмыльнулся.
Последнее замечание меня оскорбило, но я решил не принимать его всерьёз на тот случай, если это был обычный прикол, наверняка подстроенный Дохлым. Этот западлист тащится по жизни, расставляя за собой мины ловушки для своих же братков. Не могу врубиться, какое такое удовольствие он получает от этой хуеты.
Я купил у Джонни немного дряни.
— Чиста, как утренний снег, — сказал он мне.
Это означало, что он подмешал туда не слишком много не слишком токсичных добавок.
Теперь можно было и скипать. Джонни сел мне на уши и принялся меня грузить. У меня не было никакого желания всё это слушать. Рассказы о том, кто кого кинул, басни о бдительных стукачах, превращающих нашу жизнь в кромешный ад из за своей антинаркотической истерии. Он растроганно тележил о своей личной жизни и предавался фантазиям о том, как он завяжет с наркотой и уедет в Таиланд, где женщины знают, как обращаться с елдаком, и где можно жить, как король, если у тебя белая кожа и парочка хрустящих десяток в кармане. Он нёс всякую пургу и высказывал кучу циничных и эксплуататорских замечаний. Я сказал себе, что это опять заговорил злой дух, а не Белый Лебедь. А может, и нет. Кто знает. А кого ебёт?
Элисон и Дохлый обменялись короткими фразами, будто бы снова договариваясь насчёт ширева. Потом встали и вместе вышли из комнаты. Они казались вялыми и апатичными, но судя по тому, что они не вернулись, я догадался, что они ебутся в спальне. Почему то тётки считают, что с другими чуваками можно разговаривать или пить чай, а с Дохлым можно только трахаться.
Рэйми рисовал карандашами на стене. Он жил в своём собственном мире, и это вполне устраивало как его самого, так и всех остальных.
Я задумался о том, что сказала Элисон. Келли сделала аборт на прошлой неделе. Если я пойду к ней, то обломлюсь её трахать, если даже она этого захочет. И потом, всякие там раздражения на коже, ссадины и прочая поебень. Нет, наверно, я всё таки ебанутый придурок. Элисон была права. Я плохо разбираюсь в женщинах. Я во всём плохо разбираюсь.
Келли живёт в Инче, на автобусе туда не доберёшься, а на тачку у меня нет бабла. Может, отсюда и можно доехать до Инча на автобусе, но я не знаю, на каком. Беда в том, что я слишком уторчанный для того, чтобы ебаться, и слишком затраханный, чтобы просто разговаривать. Подошёл 10 й номер, я залез в него и поехал обратно в Лейт, к Жан Клоду ван Дамму. Всю дорогу я радостно предвкушал, как он отпиздит того хитрожопого.


Я просто позволяю ему омыть меня всего или вымыть меня насквозь… очистить меня изнутри.
Это внутреннее море. Проблема в том, что этот прекрасный океан приносит с собой груду всякой ядовитой хероты… яд разбавляется водой, но когда прилив спадает, то внутри моего тела остаётся всё это дерьмо. Он забирает ровно столько же, сколько даёт, вымывая мои эндорфины, мои центры болевой сопротивляемости; на их восстановление уходит уйма времени.
В этой комнате, этой помойной яме, ужасные обои. Они меня терроризируют. Наверно, их наклеил много лет назад какой то гробовщик… вот именно, я и есть гробовщик, и мои рефлексы оставляют желать лучшего… но всё зажато в моей потной ладони. Шприц, игла, ложка, свеча, зажигалка, пакаван с порошком. Всё классно, просто превосходно; но я боюсь, что это внутреннее море скоро начнёт отступать, оставляя за собой ядовитое дерьмо, выброшенное на берег моего тела.
Я принимаюсь варить новый дозняк. Поддерживая ложку над свечой трясущимися руками и дожидаясь, пока растворится дрянь, я думаю: всё меньше моря и всё больше дерьма. Но эта мысль не способна удержать меня от того, что я обязан сделать.


Лиха беда начало. Как говорил Дохлый: «Прежде чем начинать, научись сперва спрыгивать». Учатся только на ошибках, и самое главное — это подготовка. Возможно, он прав. Короче, на сей раз я подготовился. На месяц вперёд снял большой, пустой флэт с видом на Линкс. Мой адрес на Монтгомери стрит знает слишком много ублюдков. Баблы на бочку! А расставаться с капустой так тяжко. Легче было ширнуться в последний раз — в левую руку, сегодня утром. Мне же нужно было какое то топливо на период интенсивной подготовки. Потом я вылетел, как ракета, на Киркгейт, со свистом пробегая список покупок.
Десять банок томатного супа «Хайнц», восемь банок грибного супа (всё готово к употреблению), один большой бочонок ванильного мороженого (которое я выпью, когда оно растает), два батла молока с магнезией, один флакон парацетамола, одна упаковка леденцов «Ринстед», один флакон мультивитаминов, пять литров минералки, дюжина изотонических растворов «Лакозейд» и несколько журналов: мягкое порно, «Viz», «Scottish Football Today», «The Punter» и т. д. Самый важный предмет я уже раздобыл во время визита в отчий дом — матушкин флакон валиума, который я стырил из ванной. У меня не было никаких угрызений совести. Мать их больше не принимает, а если они ей понадобятся, то, учитывая её возраст и пол, её лечащий мудак пропишет их на раз. Я любовно проставлял галочки напротив пунктов своего списка. Тяжёлая будет неделька.
Моя комната пустая и голая. На полу посередине лежит матрас со спальным мешком сверху, рядом электрообогреватель и чёрно белый телек на деревянной табуретке. У меня есть три коричневых пластиковых ведра с дезинфицирующим раствором для моего говна, блевотины и мочи. Я выстроил банки с супом, напитками и лекарства таким образом, чтобы до них можно было легко дотянуться с моей импровизированной кровати.
Я вмазался в последний раз, чтобы хоть как то скрасить ужасы похода за покупками. Остатки дряни помогут мне расслабиться и уснуть. Я попробую принимать её в небольших, умеренных дозах. Вскоре она мне понадобится. Я чувствую большой упадок сил. Начинается, как всегда, с лёгкой тошноты внизу живота и необъяснимой паники. Как только я понимаю, что болезнь завладела мной, неприятное состояние без усилий становится непереносимым. Зубная боль постепенно распространяется с зубов на челюсти и глазницы, а затем начинает жутко, безжалостно, изнурительно пульсировать в костях. На очереди хорошо знакомый пот (ну и, само собой, колотун), покрывающий спину, подобно тонкому слою осенней изморози на крыше автомобиля. Пора действовать. Я ни за что не вынесу всей этой чёртовой музыки. Мне нужен старый добрый «косячок», мягкий, тормозящий приход. Но единственное, что может меня поднять на ноги, это гера. Крохотный дознячок, чтобы распутать скрученные члены и отрубиться. А потом я распрощаюсь с ней. Свонни исчез, Сикер в тюряге. Остался Рэйми. Я должен звякнуть этому чувачку по телефону в холле.
Набирая номер, я чувствую, как кто то задевает меня. Я вздрагиваю от этого беглого прикосновения, но у меня нет ни малейшего желания посмотреть, кто это. Надеюсь, я не задержусь здесь надолго, и мне не придётся отчитываться перед «соседями». Эти пидорасы для меня не существуют. Никого, кроме Рэйми. Монетка опустилась в щель. Женский голос:
— Алло? — Чихает. Она чё, простудилась в разгар лета или это из за ширки?
— Рэйми дома? Это Марк.
Рэйми, наверно, упоминал обо мне: хоть я её и не знаю, она обо мне, сука, точно слышала. Её голос становится ледяным:
— Рэйми уехал, — говорит она. — В Лондон.
— В Лондон? Блядь… а когда вернётся?
— Не знаю.
— А он мне ничё не оставлял? — Чем чёрт не шутит.
— Не а…
Я трясущимися руками вешаю трубку. Остаётся два варианта: вернуться в номер и принять весь удар на себя или позвонить этому мудаку Форрестеру, поехать в Мурхаус и обторчаться там какой нибудь говённой дрянью. Другого выбора нет. Минут через двадцать:
— В Мурхаус идёт? — водиле 32 го автобуса и дрожащей рукой засовываю свои сорок пять пенсов в ящик. В бурю пристанешь к любой гавани, а шторм надвигается.
Старая калоша злобно покосилась на меня, когда я проходил мимо неё в конец салона. Наверно, видок у меня, бля, стремноватый. Но мне насрать. Для меня больше ничего не существует, кроме меня самого, Майкла Форрестера и тошнотворного расстояния между нами, которое неуклонно сокращает этот автобус.
Я сел на заднем сиденье, на первом этаже. Автобус почти пустой. Напротив меня сидит цыпка и слушает свой «сони уокмэн». Красивая? Меня не ебёт. Хотя это и «персональное» стерео, я всё хорошо слышу. Играет Боуи… «Золотые годы».


У меня есть все альбомы Боуи. Целая хуева гора. Груда ёбаной контрабанды. Но сейчас мне глубоко поебать он сам и его музыка. Меня волнует только Майк Форрестер, гнусный бездарный мудак, который не записал ни одного альбома. Ни одного вонючего сингла. Но Майки — человек текущего момента. Как сказал однажды Дохлый, наверняка повторяя какого то другого ублюдка: ничего не существует вне текущего момента. (Я думаю, первым это сказал какой то пидор из рекламы шоколада.) Но я не могу подписаться даже под этими словами, потому что, в лучшем случае, они находятся на самом краю текущего момента. А текущий момент — это я, больной, и Майки, целитель.
Какая— то старая пизда, которые всегда ездят в автобусах в такое время дня, принялась заёбывать водилу, обрушивая на него целый поток левых вопросов об автобусных маршрутах, номерах и расписании. Чтоб тебя выебли во все дыры и чтоб ты сдохла, старая вонючая манда! Я прямо таки задыхался от немой злости, видя её мелочный эгоизм и трогательную снисходительность водителя. Часто можно услышать о юношеском вандализме, но почему никто не говорит о психологическом вандализме, который чинят эти старые стервы? Когда она, наконец, угомонилась, у старого мудозвона всё же хватило мужества харкнуть ей вдогонку.
Она села прямо передо мной. Я сверлил взглядом её затылок. Я желал ей кровоизлияния в мозг или обширного инфаркта… Нет, стоп. Если это произойдёт, то мне грозит дополнительная задержка. Она должна умереть медленной, мучительной смертью, чтобы расплатиться за мои ёбаные мучения. Если она сдохнет быстро, то у людей появится возможность посуетиться. Они никогда не упускают такой возможности. Лучше всего раковые клетки. Я желал, чтобы у неё внутри образовалась и начала разрастаться злокачественная опухоль. Я уже чувствовал, как это происходит… но это происходило внутри меня самого. Я слишком устал и перестал ненавидеть эту старую крысу. Я впал в полную апатию. Теперь она была вне текущего момента.
Я опустил голову. Она подпрыгивала так резко и так неожиданно, что мне казалось, будто она вот вот слетит с плеч и упадёт на колени старой склочной калоше, сидевшей передо мной. Я крепко сжал её обеими руками, уперевшись локтями в колени. Чуть было не пропустил свою остановку. Новый прилив энергии, и я слезаю на Пенниуэлл роуд, напротив торгового центра. Пересекаю двустороннюю проезжую часть и иду через центр. Прохожу мимо закрытых стальными ставнями секций, которые никогда не сдавались в аренду, и пересекаю автомобильную стоянку, где никогда не парковались машины. Ни разу с тех пор, как она была построена. Больше двадцати лет назад.
Форрестер живёт в самом высоком квартале Мурхауса. Там большая часть домов в два этажа, а у него — пятиэтажный и поэтому с лифтом, который, правда, не работает. Поднимаясь по лестнице, я опираюсь о стену, чтобы сберечь силы.
В придачу к судорогам, болям, испарине и почти полному разладу центральной нервной системы, зашевелились мои кишки. Я почувствовал тошнотворные перемещения — зловещее расслабление после длительного периода запоров. Перед дверью Форрестера я пытаюсь внутренне собраться. Но он, конечно, увидит, что я на кумарах. Бывший торговец наркотой всегда видит, если ты болен. Но я не хочу, чтобы этот ублюдок понял, в каком я жутком состоянии. Хоть я и готов стерпеть любые наезды и любые оскорбления со стороны Форрестера, только бы получить то, что мне нужно, но я не вижу никакого смысла в том, чтобы выставлять на показ то, что я ещё могу скрыть.
Наверно, Форрестер увидел отражение моих огненно рыжих волос сквозь скреплённую проволокой, волнистую стеклянную дверь. Он не отвечал целую вечность. Этот мудак начал меня заёбывать ещё до того, как я переступил порог его дома. В его голосе не осталось ни капельки тепла.
— Как дела, Рентс? — спросил он.
— Нормально, Майк. — Он назвал меня «Рентс» вместо «Марк», а я его «Майк» вместо «Форри». Под «делами» он подразумевал ширялово. Может, попробовать подмазаться к этому гаду? Вероятно, это самая разумная тактика на настоящий момент.
— Ну, заходи, — он слабо пожал плечами, и я покорно последовал за ним.
Я сел на кушетку в сторонке от толстой стервы с переломанной ногой. Её гипсовая конечность упиралась в кофейный столик, а между грязным гипсом и персиковыми шортами выступала омерзительная белая опухоль. Её дойки лежали на кружке «гиннесс» гигантских размеров, а важная коричневая голова пыталась обуздать белую обвисшую кожу. Её жирные, высветленные перекисью локоны у самых корней имели блёклый серо коричневый оттенок. Она старалась не замечать моего присутствия, но зашлась жутчайшим, высаживающим ослиным хохотом в ответ на какую то дурацкую фразу Форрестера, которой я не просёк, наверно, по поводу моего прикида. Форрестер сел напротив меня в вытертое кресло: мясистое лицо, но тощее тело, почти лысый в свои двадцать пять. Он облысел буквально за два последних года, и я подозреваю, что у него вирус. Хотя вряд ли. Молодыми умирают только хорошие люди. Если бы всё было нормально, я бы отвесил какую нибудь злую шутку, но в данный момент я с большим удовольствием стал бы расспрашивать свою бабулю про её искусственную сраку. В конце концов, Майки — свой чувак.
На стуле рядом с Майки сидел злобный ублюдок, косившийся на эту жирную свиноматку, а точнее — на неумело скрученный косяк, который она курила. Она сделала нелепую театральную затяжку и передала косой этому злобному уроду. Я просто хуею от этих пижонов с мёртвыми глазами насекомых, глубоко посаженными на острых мордочках грызунов. Не все из них конченые. Но этого парня выдавал его прикид, который превращал его в «большого оригинала». Наверно, он вписывался в одном из отелей виндзорской группы: Сафтон, Бар Эль, Перт, Питерхед и т. д. и, видимо, завис здесь недавно. Синие клеша, чёрные туфли, горчичного цвета джемпер с голубыми полосками на воротнике и обшлагах, и зелёная «парка» (в такую то, бля, погоду!), висевшая на спинке стула.
Никого ни с кем не знакомить — это привилегия моего тупорылого идола, Майка Форрестера. Он здесь главный, и он прекрасно этот сознаёт. Этот ублюдок начинает тележить без умолку, как ребёнок, который не хочет идти спать. Мистер Мода, или Джонни Сафтон, как я его мысленно окрестил, не говорит ничего, а только загадочно ухмыляется и время от времени вращает глазами в притворном экстазе. Если вы хотите увидеть лицо хищника, посмотрите на Сафтона. Жирная Свиноматка (боже ж мой, до чего припезденная!) хихикает, и я тоже выдавливаю из себя противный подхалимский смешок, когда стараюсь соблюдать видимость приличий.
Я слушаю всю эту байду какое то время, но боль и тошнота вынуждают меня подать голос. Мои бессловесные сигналы презрительно игнорируются, и тогда я не выдерживаю:
— Извини, что перебиваю, брат, но мне надо вмазаться. У тебя случайно нет дряни?
Его реакция меня убивает, даже если принять правила той мутной игры, которую ведёт Форрестер.
— Заткни свою ебучую пасть, ёбаный поц! Твоей сраной жопе слова не давали. Я скажу тебе, сука, когда можно говорить. А если тебе не нравится наше общество, то вали отсюда на хуй! И пиздец!
— Не в обиду, брат… — Это полная капитуляция с моей стороны. В конце концов, этот человек — мой бог. Я мог бы проползти на четвереньках тыщу миль по битому стеклу, чтобы почистить себе зубы его говном, и мы оба об этом знаем. Я всего лишь пешка в игре под названием «Маркетинг Майкла Форрестера, Сурового Барыги». Для всех, кто его знает, эта игра основана на смехотворно искажённых представлениях. Более того, он играет только ради Джонни Сафтона, но мне по хую, это же Майково шоу, и я сам попросил, чтобы со мной обращались, как с последним дерьмом, когда позвонил к нему в дверь.
Я схавал ещё несколько грубых оскорблений, длившихся целую вечность. Но я особо не переживал. Я не люблю ничего (кроме «чёрного»), не ненавижу ничего (кроме сил, которые мешают мне его достать) и не боюсь ничего (кроме того, что я его не достану). И ещё я знаю, что такой сраный козёл, как Форрестер, никогда бы не стал затевать всю эту хуйню, если бы хотел меня надинамить.
Мне было приятно вспомнить, почему он меня так ненавидит. Однажды Майк запал на одну тётку, которая его обламывала. Эту тётку я потом трахнул. Для меня и для неё это не имело особого значения, но Майка задело в невъебенной степени. В наше время большинство людей знает это на собственной шкуре: всегда хочешь именно того, чего не можешь получить, а вещи, на которые тебе начхать, сами попадают тебе в руки на тарелочке с голубой каёмочкой. Такова жизнь, так почему же секс должен быть чем то особенным? В прошлом у меня были такие же непрухи, но я с ними справился. Да и у кого их не было? Проблема в том, что этот подонок помнит все свои мелкие обиды, как злобный толстомордый дебил. Но я всё равно люблю его. У меня нет выбора. Я завишу от этого парня.
Майку надоело играть в оскорбления. Для садиста это всё равно что втыкать булавки в пластмассовую куклу. Я бы с удовольствием его поразвлёк, но слишком задрочен, чтобы реагировать на его плоские приколы. Наконец, он говорит:
— Капуста есть?
Я вытаскиваю из кармана несколько скомканных бумажек и с трогательным раболепством разглаживаю их на кофейном столике. С глубоким почтением и со всем должным уважением к статусу Барыги Майки я протягиваю ему эти деньги. И тут я замечаю, что у Жирной Свиноматки на гипсе, на внутренней стороне бедра, толстым черным маркером нарисована больщущая стрелка, указывающая на промежность. Рядом со стрелкой большими буквами написано: ХУЙ ВСТАВЛЯТЬ СЮДА. В животе у меня всё переворачивается, и я чувствую непреодолимое желание как можно быстрее купить дряни у Майки и свалить отсюда к ёбаной матери. Майки прячет башки и, к моему удивлению, достаёт из кармана две белых капсулы. Я никогда ничего подобного не видел. Маленькие твёрдые штуковины в форме бомбочек с восковым покрытием. Меня охватывает страшная злость, неизвестно чем вызванная. Нет, я знаю, чем. Сильные эмоции такого рода может вызвать только ширка или опасность остаться без неё:
— Чё это, блядь, за хуйня?
— Опиум. Опиумные свечи, — тон Майки меняется. Он становится уклончивым, почти извиняющимся. Моё возмущение разрушило наш нездоровый симбиоз.
— Чё мне делать с этой херотой? — Спрашиваю я, не подумав, а потом расплываюсь в улыбке, когда до меня доходит. У Майки развязываются руки.
— Ты чё, и правда хочешь, чтобы я тебе рассказал? — Он ухмыляется, снова претендуя на власть, от которой перед этим отрёкся, Сафтон хихикает, а Жирная Свиноматка ржёт. Однако он видит, что мне не смешно, и продолжает: — Ведь ты же не хочешь ширяться. Тебе нужно что нибудь медленное, только чтобы снять боль, чтобы слезть с наркоты. Эти свечи идеально для тебя подходят. Как на ёбаный заказ сделаны. Они растворяются в организме, приход наступает постепенно, а потом медленно отпускает. Такую хрень в больнице дают.
— Ты серьёзно?
— Прислушайся к голосу опыта, — улыбается он, но не мне, а скорее Сафтону. Свиноматка откидывает назад свою жирную голову и выставляет здоровенные желтые клыки.
И я делаю так, как мне сказали. Прислушиваюсь к голосу опыта. Извиняюсь, выхожу в туалет и очень аккуратно вставляю их себе в жопу. Я в первый раз запихиваю себе палец в сраку, и это вызывает у меня лёгкую тошноту. Я смотрю на себя в зеркало ванной. Рыжие волосы, спутанные и потные, и белое лицо, всё в мерзких прыщах. Два самых красивых можно назвать настоящими чирьями. Один на щеке, другой — на подбородке. Жирная Свиноматка и я могли бы составить великолепную парочку, и я с извращённой радостью представляю нас плывущими в гондоле по каналам Венеции. Я спускаюсь вниз. Мне всё ещё плохо, но весело от того, что я достал дрянь.
— Это займёт какое то время, — сердито замечает Майки, когда я заруливаю обратно в гостиную.
— Расскажи кому то другому, — я бы с превеликим удовольствием засунул их всех тоже себе в задницу. Джонни Сафтон впервые сочувственно улыбается мне. Я почти вижу, как порозовел его скривлённый рот. Жирная Свиноматка смотрит на меня так, будто я только что принёс в жертву её первенца. Увидев это нелепое страдальческое выражение лица, я чуть не уссался со смеху. Обиженный взгляд Майка словно бы говорит: «Шутить здесь разрешается только мне», но он уже окрашен смирением и сознанием того, что власть надо мной потеряна. Сделка состоялась. Для меня он значит теперь не больше, чем груда собачьего говна в торговом центре. В сущности, даже меньше. Конец — делу венец.
— Ну ладно, увидимся, чуваки, — я киваю Сафтону и Жирной Свиноматке. Улыбающийся Сафтон дружески подмигивает мне, окидывая взглядом всю комнату. Даже Жирная Свиноматка пытается выдавить улыбку. Их мимика служит новым доказательством того, что политическое равновесие между мной и Майком нарушилось. Словно бы в подтверждение этого, он проводит меня до дверей:
— Заходи в гости, чувак… прости, что так тебя загрузил. Эта сука Донелли… как он мне действует на нервы! Долбоёб, каких поискать. Я потом тебе всё расскажу. Ты ведь не обижаешься, Марк?
— Покедова, Форри, — отвечаю я, надеясь, что в моём голосе звучит достаточно угрозы для того, чтобы этот мудак почувствовал себя неловко и, может даже, не на шутку забеспокоился. Однако какая то часть моего существа не хочет растаптывать этого гада. Здравая мысль, ведь он может мне ещё пригодиться. Но так нельзя думать. Если б я так думал, то вся эта ёбаная канитель не имела бы никакого смысла.
Когда я спустился по лестнице вниз, то напрочь забыл о кумарах; то есть практически забыл. Я чувствовал боль в теле, но она меня больше не беспокоила. Смешно, конечно, обманывать самого себя и думать, что дрянь уже подействовала, просто я стал жертвой эффекта плацебо. Единственное, что я осознавал, это страшное разжижение в кишках. Мне казалось, что внутри всё плавится. Я не срал уже пять или шесть дней и сейчас ощутил первый позыв. Я пердел и, ощупывая штаны, натыкался на влажную слизь, от чего мой пульс учащался. Я жал на тормоза, изо всех сил сжимая мышцы сфинктера. Но было уже слишком поздно, и нужно было принимать решительные меры. Я подумал, не вернуться ли к Форрестеру, но мне больше не хотелось иметь никаких отношений с этим уёбком. Я вспомнил, что у букмекеров в торговом центре есть туалет.
Я вошёл в задымлённый зал и направился прямиком к параше. И увидел такую, бля, картину: два чувака стоят в дверях туалета и ссут на пол, по щиколотку залитый застоявшейся вонючей мочой. Это мне чем то напомнило мойку для ног в плавательном бассейне, куда я когда то ходил. Оба гавайца походя стряхнули свои хуи и засунули их в ширинки с такой же осторожностью, с какой обычно запихивают в карман грязный носовой платок. Один из них посмотрел на меня с подозрением и преградил мне путь в туалет.
— Параша забилась, чувак. Ты ж не сядешь тут срать, — он показал на очко без сиденья, наполненное бурой водой, забитое туалетной бумагой и плавающими кусками говна.
Я посмотрел на него решительно:
— Мне надо, чувак.
— Ты там, случаем, не колоться надумал?
Именно это мне и нужно, пидор. Чарльз Бронсон из Мурхауса. Только Чарльз Бронсон в исполнении этого мудака больше походил на Майкла Джей Фокса. На самом деле, он был немного похож на Элвиса — Элвиса, каким он выглядел сейчас; опухший, разлагающийся бывший Тед.
— Вали на хуй! — Моё возмущение, наверно, было достаточно убедительным, потому что этот ублюдок начал даже извиняться.
— Не обижайся, братка. Просто эти малолетние наркоманы хотели устроить здесь ёбаный притон. А мы по наркоте не выступаем.
— Ебучие суки, — добавил его корифан.
— У меня уже несколько дней ёбаный понос, чувак. И мне опять приспичило. Мне надо просраться. Это, конечно, не параша, а полный пиздец, но мне придётся срать либо сюда, либо себе в штаны. У меня нет никакого дерьма. Просто у меня охуенно болит живот, а на остальное мне плевать.
Этот мудак сочувственно кивнул мне и посторонился. Я почувствовал, как говно потекло по штанам, и перешагнул порог. Я подумал, как смешно выглядело, когда я сказал, что у меня нет никакого дерьма, тогда как у самого уже были полные штаны. Мне повезло, что замок на дверях был исправный. Довольно странно, учитывая жуткое состояние параши.
Я сбросил штаны и сел на холодный мокрый фарфоровый унитаз. Я опорожнил живот с таким чувством, будто всё на свете: кишки, желудок, селезёнка, печень, почки, сердце, лёгкие и мои заёбанные мозги посыпались через жопу в очко. Пока я срал, в лицо мне лезли мухи, и от их прикосновений по всему моему телу пробегала дрожь. Я попытался поймать одну из них и, к своему удивлению и несказанной радости, почувствовал, как она жужжит в кулаке. Я крепко сдавил её в руке. Когда я разжал кулак, то увидел громадную отвратную трупную муху — большую мохнатую ублюдочную ягоду смородины.
Я размазал её по противоположной стенке и вывел указательным пальцем буквы «Х», «И», «Б» и «С», используя её кишки, мясо и кровь вместо чернил. Когда я начал писать букву «Ы», запас «чернил» иссяк. Ничего страшного. Я взял немного у «Х», которая была слишком жирная, и дописал «Ы». Отодвинулся как можно дальше, стараясь не провалиться в очко, и полюбовался своей работой. Мерзкая трупная муха, причинившая мне столько страданий, превратилась в произведение искусства, которое доставляло мне огромное наслаждение. Но не успел я подумать о том, что это должно послужить для меня хорошим знаком, как вдруг понял, что я только что совершил, и моё тело сковал приступ панического ужаса. На мгновение я остолбенел. Но только на одно мгновение.
Я спрыгнул с толчка и шлёпнулся коленями на зассанный пол. Мои спущенные до щиколоток джинсы начали жадно впитывать в себя мочу, но я этого практически не замечал. Я закатал рукава рубашки, немного помедлил, разглядывая свою неровную и кое где потёкшую надпись, и по локоть запустил руки в бурую воду. Тщательно порывшись, я почти сразу же обнаружил одну из своих бомбочек. Я вытер прилипший к ней кусочек говна. Немного расплавилась, но в принципе ещё целая. Я приклеил её сверху на сливной бачок. Прежде чем я нашёл вторую, пришлось пару раз основательно поплескаться в этой жиже и перещупать дерьмо очень многих мурхаусских и пилтонских парней. Один раз я даже срыгнул, но всё таки достал свой белый золотой слиток, который, к моему удивлению, сохранился ещё лучше, чем первый. Вода вызывала на ощупь даже большее отвращение, чем говно. Моя покрытая бурыми пятнами рука словно бы загорела под футболкой. Её «загар» заканчивался выше локтя, так как мне приходилось глубоко перегибаться через бортик унитаза.
Несмотря на неприятные ощущения от воды, я прополоскал руку в раковине под струёй холодной воды. Это, конечно, не назовёшь тщательным мытьём, но большего я бы просто не вынес. Потом я вытер жопу чистым краем своих обосранных трусов и швырнул их тоже в толчок.
Когда я натягивал мокрые «левисы», послышался стук в дверь. У меня опять немного закружилась голова, но не от вони, а из за влажной ткани, облепившей ноги. Стук в дверь усилился.
— Эй, поц, а ну выходи на хуй оттуда!
— Обломайтесь, суки!
Я подумал, не проглотить ли мне свечи, но отказался от этой идеи сразу же, как только она у меня родилась. Они были предназначены для анального всасывания и на них было ещё довольно много той восковой фигни, так что я вряд ли смог бы их проглотить. А поскольку я полностью очистил свои кишки, то мои мальчики были бы там в целости и сохранности. И они вошли туда, как по маслу.
Когда я выходил из букмекерской конторы, меня провожали подозрительными взглядами. Я говорю не о выстроившихся в очередь ссыкунах, которые насмешливо бросали мне вдогонку «сколько можно срать» и т. п., а о парочке чмошников, обративших внимание на мой подгулявший видок. Один поц даже пробурчал что то угрожающее, но большинство из них были целиком поглощены своими карточками или скачками на экране. Выходя, я заметил, как Элвис/Бронсон оживлённо жестикулировал, показывая на телек.
На автобусной остановке я впервые заметил, что на дворе знойный летний день. Я вспомнил: кто то говорил мне, что сегодня открытие Фестиваля. Да, с погодой им повезло. Я влез на стену рядом с остановкой и подставил солнечным лучам свои мокрые джинсы. Я видел, как подошёл 32 й, но мне лень было спускаться. Когда подъехал следующий, я взял себя в руки, сел на этого засранца и отправился обратно в Солнечный Лейт. Поднимаясь по лестнице на свой новый флэт, я думал о том, что теперь самое время помыться.


Когда же, наконец, мой спермо прямокишечный корифан Рентс слезет с моих ушей! Прямо напротив меня сидит тёлка в прикиде «тыры пыры» («трусы просвечивают»), и мне нужно полностью сосредоточиться, чтобы внимательно всё изучить. Класс! То, что надо. Я в ударе, в охуенном, бля, ударе. Сегодня один из тех дней, когда гормоны выстреливают из меня, как шарики в пинболле, и у меня в голове вспыхивают все эти воображаемые огни и звуки.
И что же собирается делать Рентс в этот прекрасный солнечный день, словно бы созданный для оттяга? У этого мудака хватает наглости предложить мне вернуться к себе на флэт, провонявший бухлом, тухлой спермой и мусором, который пора было выбросить несколько недель назад, и втыкать в видак! Зашторить окна, закрыть солнечный свет, закупорить свои ёбаные мозги и смареть, как этот идиот с косяком в руке уссыкается, тупо уставясь во вшивый ящик. Но, но, но, месье Рентон, Саймон не намерен сидеть в тёмной комнате с лейтским плебсом и торчками, пердящими от возбуждения. Я создан, чтоб любить тебя, бе еби, я ты — чтоб любить меня я…
…перед цыпкой в «тыры пыры» встала жирная собака, своей толстой жопой закрывающая от меня её небесную попку. У неё хватило наглости надеть облегающие лосины. Как она могла забыть о деликатной природе Саймоновых яиц!!!
— Классная тёлка! — говорю я ехидно.
— Ну тебя в жопу, припезденный сексист, — отвечает малыш Рентс.
Я пытаюсь не обращать внимания на этого ублюдка. Кореша — это пустая трата времени. Они вечно норовят опустить тебя до уровня своей социальной, сексуальной и интеллектуальной заурядности. Но если этот конь думает, что обскакал меня на одно очко, то пора его обломать.
— Тот факт, что ты употребляешь слова «припезденный» и «сексист» в одном предложении, говорит о том, что у тебя такое же смутное и хуёвое представление об этой проблеме, как и обо всех остальных.
Чувак сразу сникает. Мямлит что то в ответ в жалкой попытке спасти положение. Саймон — малыш Рентс: 1 — 0. И мы оба об этом знаем. Рентон, Рентон, счёт какой?…
«Бриджес» битком набит. О ля ля, станцуем, о ля ля, танцует Саймон… Здесь представлены пизды всех рас, всех цветов, всех вероисповеданий и всех национальностей. Ох, ты ж бля! Пошевеливайся! Две азиатки изучают карту. Саймон экспресс, самый зайчик. Ёбаный Рентс, тупой ублюдок, полнейший КРЕТИН.
— Чем могу служить? Куда путь держите? — спрашиваю. Шлавное штаринное шетландское гоштеприимштво, о, это бешподобно, говорит молодой Шон Коннери, новый Бонд, потому как, девочки, это новое заебондство…
— Мы ищем «Королевскую милю», — шикарный английский колониальный голосок отвечает мне прямо в лицо. Славная махонькая писюшка. Ноги в руки, сказал простачок Саймон…
Малыш Рентс похож на обмякший член, затиснутый между кучей пизд. Иногда мне кажется, что этот придурок всё ещё думает, будто эрекция нужна для того, чтобы ссать через высокие стены.
— Идите за мной. Хотите посмотреть представление? — Да уж, только на Фестивале можно подцепить таких кралечек.
— О да, — одна из (китайских) цыпочек протягивает мне клочок бумаги с надписью: Брехт, «Кавказский меловой круг» . Постановка театральной труппы Ноттингемского университета. Наверняка, сборище прыщавых, пискливых онанистов с жалкой претензией на высокое искусство, которые по окончании учёбы будут работать на атомных электростанциях, награждающих местных детишек лейкемией, или в консалтинговых компаниях, закрывающих заводы и доводящих людей до нищеты и отчаяния. Для начала нужно закрыть все эти министерства. Разогнать всех этих злоебучих мастурбантов, ты согласен со мной, Шон, мой старый приятель и бывший молоковоз? Да, Шаймон, тут ты прав. У меня со стариной Шоном много общего. Оба эдинские ребята, оба работали в кооперативе молоковозами. Только я развозил молоко в одном Лейте, а Шон — по всему городу, это вам подтвердит любой старожил. Видать, в те времена законы о детском труде были не такими строгими. Мы отличаемся друг от друга только внешне. В этом отношении Саймон даст Шону большую фору.
Рентс тележит что то про «Галилея», «Мамашу Кураж», «Ваала» и прочую хероту. На баб это производит впечатление. Какой же я дурак! У этого распиздяя, видно, свои методы. Удивительный мир. Да, Шаймон, глажам швоим не верю. Я тозэ, Шон.
Индийские манды отправляются на шоу, но соглашаются раздавить со мной по стаканчику в «Диконсе» после представления. Рентс даже на это не способен. Гы гы гы, и всё. Усраться, и не жить. Он забил стрелу с мисс Могадон, милашкой Хейзел… придётся развлекать обеих цыпок… если хочу выпендриться. Я ведь занятой человек. Долг превыше вшего, правда, Шон? Шовершенно верно, Шаймон.
Рентс откалывается, пусть идёт и доканывает себя наркотой. До чего всё таки ебанутые у меня друзья! Картошка, Второй Призёр, Бегби, Метти, Томми: эти полудурки олицетворяют собой О Г Р А Н И Ч Е Н Н О С Т Ь. Крайне «ограниченная компания». Я сыт по горло всеми этими неудачниками, безнадёгами, подонками, шизоидами, торчками и прочей нечистью. Я энергичный молодой человек, движущийся только вверх и всегда идущий напролом, напролом, напролом…
…социалисты долдонят о товарищах, классе, профсоюзах и обществе. Ебал я их всех в рот. Тори — о работодателях, стране, семье. Этих тоже во все дыры. Это я, я, Я, ёб вашу мать, Саймон Дэвид Уильямсон, НУМЕРО УНО, БЛЯДЬ, один против всего мира, и это игра в одни ворота. Всё так охуительно просто… Ебать их всех. Я вошхищаюш твоим бежудержным индивидуалижмом, Шаймон. В молодошти я тоже был таким, как ты. Шпашибо на добром шлове, Шон. Мне уже об этом говорили.
Фу… прыщавый поц в шарфе с червами… да, сегодня эти суки разгуливают, как у себя дома. Вы только посмотрите на него: полное отрицание стиля. Я бы скорее отправил свою сестрёнку в бордель, чем разрешил своему брату нацепить шарф с червами… вау, по курсу сногсшибательная тёлка… рюкзачок, бронзовый загар… ам ням ням… соси, еби, соси, еби… все мы терпим провал…
…куда податься… согнать три пота в тренажёрном зале, у них там сейчас сауна и солярий… накачать мышцы… героиновые отходняки — не более чем неприятное воспоминание. Клёвые чувихи, Марианна, Андреа, Эли… с кем я оттянусь сегодня вечером? Кто из них лучше ебётся? Хотя, какая, в принципе, разница! Я вполне могу найти кого нибудь и в клубе. Движение — это магия. Три команды: женщины, натуралы и голубые. Голубые охотятся за натуралами — этакими клубными вышибалами с громадными бицепсами и храбростью во хмелю. Натуралы охотятся за женщинами, которые балдеют от грациозных, изнеженных гомосеков. Никто не полушает того, шего хошет. Кроме наш ш тобой, правда, Шон? Шовершенно верно, Шаймон.
Надеюсь, там не будет того гомика, который клеился ко мне в прошлый раз. В кафе он сказал мне, что у него ВИЧ, но это же не смертный приговор, и он превосходно себя чувствует. Какой идиот станет рассказывать об этом первому встречному? Пиздит, наверное.
Ебливый педрила… кстати, вспомнил, надо купить презиков… впрочем, в Эдинбурге от девиц СПИДом не заразишься. Правда, говорят, малой Гогси заразился от одной, но мне всё таки кажется, что он с этой кралей немножечко занимался дряневарением и веноширянием. Если же ты не двигаешься одним шприцом со всякими там Рентонами, Картошками, Свонни и Сикерами, то можешь ни о чём не беспокоиться… хотя… зачем искушать судьбу… а почему бы и не поискушать… во всяком случае, я жив и здоров, и до тех пор, пока я ещё буду способен подцепить тёлку с её мандой и всё такое прочее, всё остальное для меня — ёбаный НОЛЬ, заполняющий эту большую ЧЁРНУЮ ДЫРУ, похожую на сжатый кулак в центре моей чёртовой груди…



Несмотря на несомненное чувство обиды, исходившее от матери, Нина никак не могла взять в толк, в чём же она провинилась. Эти сигналы приводили её в смятение. Вначале: «Уйди с дороги»; а потом: «Чего стоишь, как столб?» Родственники выстроили невидимую стену вокруг её тётушки Алисы. С того места, где она сидела, Нина не могла видеть Алисы, но нервный шёпот, доносившийся через всю комнату, известил её о том, что тётя где то рядом.
Мать поймала её взгляд. Она уставилась на Нину, словно голова гидры. Сквозь «ну ну успокойся» и «он был хорошим человеком» Нина расслышала, как мать изрекла: «Чаю».
Она сделала вид, что не услышала этого сигнала, но мать настойчиво прошипела через всю комнату, направляя свои слова в Нину, подобно тонкой струе:
— Ещё чаю.
Нина уронила свой номер «НМЭ» на пол. Она встала с кресла, подошла к большому обеденному столу и взяла поднос, на котором стоял чайник и почти пустой кувшин молока.
Через открытую дверь на кухню она посмотрела в зеркало на своё лицо и остановила взгляд на прыщике над верхней губой. Её чёрные волосы, подстриженные косым клином, казались жирными, хотя она их помыла накануне вечером. Она почесала живот, раздувшийся от жидкости. Значит, скоро месячные. Вот невезение.
Нина не могла участвовать в этом странном торжестве скорби. Всё это её напрягало. Нечаянное безразличие, с каким она отнеслась к смерти дядюшки Энди, было только отчасти напускным. Когда Нина была маленькой, она любила его больше всех, и дядя её всегда смешил, по крайней мере, все так говорили. И, с одной стороны, она об этом помнила. Всё это, конечно, было: шутки, щекотка, игры, сколько угодно мороженого и конфет. Однако она не могла найти никакой эмоциональной связи между собой теперешней и собой тогдашней и поэтому не ощущала никакой эмоциональной связи с Энди. Когда её родственники рассказывали о её детстве и младенчестве, она смущённо поёживалась. Это казалось ей полным отречением от самой себя, какой она была сейчас. Более того, это её напрягало.
В конце концов, она надела траурный костюм, о чём ей все постоянно напоминали. Родственники были такими надоедливыми. Они держались за земное ради своей угрюмой жизни; это был мрачный клей, связывавший их воедино.
— Девочка всё время носит чёрное. А вот в дни моей молодости девушки носили платья приятных ярких расцветок и не пытались походить на вампиров. — Так говорил дядя Боб, толстый, бестолковый дядя Боб. Родственники смеялись. Все до одного. Дурацкий самодовольный смешок. Нервный смех испуганных детей, старающихся отойти в сторонку от забияки, а не смех взрослых людей, услышавших шутку. Нина впервые осознала, что смех — это не просто юмор. Он снимает напряжение и сплачивает перед лицом смерти. Кончина Энди выдвинула эту тему на первое место в повестке дня каждого из них.
Чайник выключился. Нина заварила ещё чаю и разлила его по чашкам.
— Не беспокойся, Алиса. Не беспокойся, милочка. А вот и Нина с чаем, — сказала её тётушка Эврил. Нина подумала, что на фильмы категории «пи джей» возлагаются неоправданно высокие надежды. Способны ли они компенсировать двадцатичетырёхлетний разрыв отношений?
— Плохи дела, коли сердчишко пошаливает, — заявил её дядюшка Кенни. — Но он хоть не мучился. Всё равно это лучше, чем рак, когда всё внутри гниёт. У нашего отца тоже было больное сердце. Проклятие рода Фитцпатриков. Это был твой дедушка. — Он посмотрел на Нининого кузена Малькольма и улыбнулся. Хотя Малькольм приходился Кенни племянником, он был всего на четыре года младше дяди, а выглядел даже старше.
— Когда нибудь все эти сердечные болезни, рак и всё прочее, обо всём этом забудут, — позволил себе заметить Малькольм.
— Ну, конечно. Медицинская наука… Кстати, как твоя Эльза? — Кенни понизил голос.
— Готовится к новой операции. На фаллопиевых трубах. Мне кажется, они…
Нина развернулась и вышла из комнаты. У неё сложилось такое впечатление, будто Малькольм ни о чём так не любит рассказывать, как об операциях, которые перенесла его жена, для того чтобы забеременеть. От всех этих подробностей у неё мурашки пробегали по коже. Почему люди думают, что тебе хочется всё это слушать? Какая женщина готова пройти через всё это только ради того, чтобы произвести на свет орущего сосунка? И каким нужно быть мужчиной, чтобы поощрять это? Когда она вышла в холл, позвонили в дверь. Это были тётя Кэти и дядя Дэви. Они проделали неблизкий путь из Лейта в Бонниригг.
Кэти обняла Нину:
— О, дорогуша! Где же она? Где Алиса?
Нина любила свою тётю Кэти. Она была самой общительной из её тётушек и обращалась с ней как с личностью, а не как с ребёнком.
Кэти подошла и обняла по порядку Алису, свою невестку, затем свою сестру Айрин, Нинину маму, и её братьев Кенни и Боба. Эта очерёдность понравилась Нине. Дэви сурово всем поклонился.
— Бог ты мой, долго ж вы сюда добирались на этой старой колымаге, Дэви, — сказал Боб.
— Ага. Пришлось ехать в объезд. Свернули сразу за Портобелло, а выехали уже перед самым Боннириггом, — покорно объяснил Дэви.
Снова позвонили. На сей раз пришёл доктор Сим, семейный психоаналитик. Его жесты были живыми и деловыми, но манера выражаться мрачной. Он пытался выразить некоторое сострадание, в то же время сохраняя прагматическую силу, чтобы придать семье уверенности. Сим полагал, что у него это неплохо выходит.
Нина тоже так считала. Запыхавшиеся тётки засуетились вокруг него, словно поклонницы вокруг рок звезды. Вскоре Боб, Кенни, Кэти, Дэви и Айрин последовали за доктором Симом наверх.
Как только они вышли из комнаты, Нина поняла, что у неё начались месячные. Она пошла за ними вверх по лестнице.
— Оставайся внизу! — зашипела Айрин на свою дочь, обернувшись.
— В туалет сходить нельзя? — возмущённо спросила Нина.
В уборной она сняла с себя одежду, начав с чёрных кружевных перчаток. Оценивая величину ущерба, она обнаружила, что выделения испачкали панталоны, но, к счастью, не попали на её чёрные гамаши.
— Блин, — вырвалось у неё, когда капли густой тёмной крови упали на коврик. Она оторвала длинную полосу туалетной бумаги и прижала её к себе, чтобы остановить кровотечение. Затем порылась в шкафчике, но не нашла ни тампонов, ни гигиенических прокладок. Может, у Алисы больше нет месячных? Скорее всего.
Оторвав ещё бумаги и намочив её водой, она вытерла, насколько это было возможно, пятна на коврике.
Не теряя ни минуты, Нина стала под душ. Поплескавшись, она сделала подушечку из рулонной бумаги и быстро оделась. Трусики она постирала в раковине, выжала и засунула в карман куртки. Когда Нина выдавила угорь над верхней губой, ей заметно полегчало.
Она услышала, как вся бригада вышла из комнаты и направилась вниз. «Блядская дыра», — подумала она, и ей захотелось поскорее выбраться отсюда. Она ждала только подходящего момента, чтобы раскрутить мамашу на бабло. Нина собиралась поехать в Эдинбург вместе с Шоной и Трейси на концерт той группы в «Кэлтон Студиос». Но теперь, когда у неё начались месячные, она не могла даже мечтать об этом, потому что Шона говорила, что пацаны это сразу видят, просто носом чуют. Шона разбирается в парнях. Она была на год младше Нины, но у неё уже было два раза: один раз с Грэмом Редпатом, а второй — с одним французом, с которым она познакомилась в Эвиморе.
Нина ещё ни с кем не была, ни разу. Почти все её знакомые говорили, что это дерьмо. Пацаны оказывались либо неопытными, либо отмороженными, либо перевозбуждёнными. Ей нравилось производить на них впечатление, нравилось видеть застывшие, дурацкие выражения на их лицах, когда они смотрели на неё. Но если уж делать это, то с тем, кто в этом разбирается. С кем нибудь постарше, но не таким, как дядя Кенни, который смотрит на неё, как пёс — с налитыми кровью глазами и высунутым языком. У неё было странное ощущение, будто дядя Кенни, несмотря на свои годы, немного напоминал бы неопытных юнцов, с которыми была Шона и остальные девчонки.
Хоть она и собиралась на сейшн, теперь Нине придётся сидеть дома и смотреть телевизор. Точнее, «Игру поколения Брюса Форсайта», вместе со своей мамой и своим тупым, доставучим младшим братцем, который всегда оживляется, когда эта фиговина катится вниз, и быстро читает вслух номера своим скрипучим, ехидным голоском. Мама даже не разрешит ей курить в гостиной. Зато Дуги, своему дебильному дружку, она курить в гостиной разрешает. Вот это нормально, это предмет добродушных шуток, а никак не причина рака и сердечных заболеваний. Нина же должна подниматься наверх, в этот ледяной ад. У неё там дубарь, и пока она включит нагреватель и комната как следует прогреется, можно будет выкурить целую пачку «Мальборо», все двадцать штук. Да пошли они все в жопу. Сегодня вечером она обязательно постарается попасть на сейшн.
Выйдя из ванной, Нина зашла посмотреть на дядю Энди. Труп лежал в кровати, всё ещё накрытый одеялом. «Наверно, они закрыли ему рот,» — подумала она. Казалось, будто смерть настигла дядю, когда он был пьян и агрессивно спорил о футболе или политике. Тело было тощее и сморщенное, впрочем, Энди всегда был таким. Она вспомнила, как её щекотали эти настойчивые, вездесущие костлявые пальцы. Наверное, Энди умирал всегда.
Нина решила порыться в ящичках, чтобы посмотреть, нет ли у Алисы каких нибудь кальсон, которые можно было бы одолжить. В самом верхнем отделении комода лежали носки и манишки Энди. Алисино нижнее бельё находилось в следующем. Нина поразилась разнообразию белья, которое носила Алиса. Начиная с безразмерных рейтуз, которые Нина прикладывала к себе и которые доходили ей почти до колен, и кончая узенькими кружевными подштанниками; Нине и в голову не могло прийти, что тётя носила такие. Одни из них были сделаны из того же материала, что и Нинины чёрные кружевные перчатки. Она сняла перчатки, чтобы потрогать трусики. И хотя они ей понравились больше, она всё же взяла розовые в цветочек, вернулась в ванную и надела их.
Спустившись вниз, Нина обнаружила, что одна социальная «смазка» собрания — чай — была заменена другой — алкоголем. Доктор Сим стоял с бокалом виски в руке и разговаривал с дядей Кенни, дядей Бобом и Малькольмом. Интересно, спросит ли его Малькольм о фаллопиевых трубах? Все мужчины пили со стоическим фатализмом, словно бы выполняя тяжёлый долг. Несмотря на скорбь, нельзя было скрыть чувства облегчения, витавшего в воздухе. Это был третий сердечный приступ Энди, и теперь, когда он, наконец, отбросил коньки, можно было спокойно жить дальше и не подскакивать всякий раз, когда на другом конце провода слышался Алисин голос.
Приехал ещё один кузен, Джефф, брат Малки. Он посмотрел на Нину взглядом, близким к ненависти. Это было странно и действовало на нервы. Но он был дебилом. Как и все остальные