Виктор Ерофеев:

Из чего мы состоим

 

Мы — самые-самые-самые. И потому что мы самые-самые-самые, мы — самый разобщенный народ на земле. У нас в новейшее историческое время произошли две катастрофы ценностей. За последние сто лет дважды во все стороны разлетелись наши понятия о добре и зле. Первый раз — в ноябре 1917-го. Революционный переворот взорвал всю нашу традиционную аксиологию. Она не была совершенной, но она была весьма органична. В течение семидесяти лет у нас возводилась новая система ценностей — в 1991 году ухнула и она. Одни ее не принимали, другие без нее жить не могли, но, когда она разлетелась, оказалось, что мы плывем в ледяном море разбитых ценностей.

Надо было как-то выживать. Каждый выживал по-своему. Каждый нахватал каких-то ценностей, наносных, случайных, осмысленных и бессмысленных, как у кого получилось. Какие-то ценности брали из семьи, какие-то из книг, какие-то с улицы, из подворотни. Брали ценности из тюрьмы, из школы, отовсюду понемногу.

И получилось, что у каждого из нас есть свой мешочек ценностей, и ценности, как разноцветные стеклянные шарики, собраны в этих мешочках. Мы стоим, держим в руках мешочки, а ценности-шарики у нас не совпадают. У одних один набор ценностей, а у других — похожий, но иной, а у третьих — непохожий, вообще ни на что не похожий.

Проценты. Мы состоим из процентов. У одних 70% имперских шариков, остальное — пофигизм, а у тех — 55% ценностей демократических, к ним добавлены православные, а у кого-то высокий процент сталинских ценностей, а у кого-то — западнических, а у кого-то в голове развеваются всякие ленточки, а еще есть шарики патриотизма, эгоизма, гедонизма, честолюбия, священной мести, даже некоторого садизма. А еще там шарики жертвенности и опять-таки пофигизма.

Наши мешочки не совпадают друг с другом. Мы притираемся друг к другу, чтобы найти понимание, и поэтому каждый разговор начинаем заново, как говорили римляне, «от яйца», и постепенно в течение вечера в спорах и разногласиях что-то рождается, но уже хочется спать или выпили много, или песню затянули, и разговор сам собой проваливается куда-то, а назавтра мы тремся мешочками вновь, заводим разговоры «от яйца» или отходим в сторону: надоело.

 

Так возникает и множится отчуждение, разночтение, разъединение.

А государство глядит на нас и думает: как бы вас собрать всех в кучу, построить по рядам, мобилизовать и заставить жить на пользу государству и вам тоже вроде бы на частную мелкую пользу?

И ведь государство в конце концов что-то придумало. Оно обратило внимание, что есть некоторые ключевые понятия, которые к нам можно подобрать. Мы на них отзываемся. Но как?

Мы совершаем всякие поступки, воюем, миримся, влюбляемся, ненавидим, но кто мы такие и из чего состоим — непонятно, мы разучились смотреть внутрь себя, у нас расфокусировалось внутреннее зрение. Нас штормит, потому что мы сами себя не знаем, сами для себя загадка, и даже этим гордимся: ура, мы — загадка! И нам вообще-то противно нас самих анализировать.

Впрочем, время от времени мы сами о себе высказываем разные предположения. Было время, когда мы раскисли, потерялись, встали на колени, поползли бог весть куда, и тогда мы нередко бичевали самих себя и говорили, что мы состоим из говна. Конечно, мы все состоим из преувеличений, из напыщенных сравнений, и всякая обидная оценка, как и самоуничижение, бывает порой паче гордости.

 

Но потом нас качнуло в другую сторону. На днях сижу я в мелком итальянском ресторане (появились такие в Москве) с одним зрелым-перезрелым писателем-философом, и он мне говорит, что мы ни на кого не похожи, потому что у нас надмирное назначение, мессианство не просто земное, но и надземное. Я, конечно, сижу и завидую. Вот бы в такое уверовать запросто, как стопудовая купчиха у Достоевского! И особенно, говорит он, это чувствуется в последние два года. Да ну! Я рот открыл. Но не успел ничего сказать, как мне объясняют, что мы целый век были жертвы политики, а теперь все распогодилось. Надо просто-напросто обожествить любимую страну, и тогда ничего не жалко, страдай, люби, мучайся, гибни и ликуй. В общем, были мы из говна, а стали из золота.

И все наши невесты станут, как березы, золотыми. И есенинское село Константиново будет золотым. И министры тоже будут золотые. И артисты — золотые. И пиво — оно золотое! И установка «Град» — это золотое оружие. Небо — золотое. И асфальт — золотой. И я знаю золотых журналистов. А журналисты, кто еще не золотой, тоже становятся золотыми.

И я наконец после долгих терзаний обожествлю все, что надо, и тоже стану золотым. И у нас мешочки станут полные золота. И все потянутся к нам со всех сторон, из Зимбабве и Никарагуа: дайте нам! Возьмите нас к себе! И украинцы тоже вместе с цветными народами: возьмите нас к себе! Извините, братья! И наши золотые военные, ополченцы и богатыри обнимутся с братьями, а врагов уничтожат или добродушно посадят надолго в тюрьму.

И вот так мы, золотые, всех победим. Победа — замок зажигания: завел, летишь, всех побеждаешь. А американцы пусть удавятся, и европейцы пусть тоже удавятся, хотя зачем им вешаться, они и так мертвые, как сказал мне в том мелком московском ресторанчике мой друг, зрелый-перезрелый писатель, побывавший в Америке и в Европе и понявший, что они там все мертвые, а мертвецы тянут наших соседей в свою засранную могилу, но мы не дадим. Нас нельзя победить. Принудить к миру? Ни при каких обстоятельствах. Мы ни на что, кроме победы, не способны. Кто не понял, тот дурак. Ведь у нас надмирная миссия, золотые мои!