Статья была вывешена на Толдот 15.09.10. Теперь даю перепечатку. Почему нет? За три года контингенту прибавилось (сБ), а актуальности не убыло. Наоборот! Так что.

** **

Хочется написать о Йом-Кипуре что-нибудь особенное. Чтобы прочел читатель и закричал жене через всю квартиру: "Жена! Смотри, какие удивительные вещи пишут о Йом-Кипуре. А мы и не знали!"

Оторвет жена задумчивый взгляд от экрана и проворкует: "Что же там написано, милый?" И милый огласит с листа: "Йом-Кипур – самый важный день еврейского календаря!"

И вся семья тут же побежит поститься.

Нет, конечно, ничего этого не будет. Никто поститься не побежит. По крайней мере, из тех, кто и раньше не постился. Ибо, чтобы не есть, надо знать зачем. Это чтобы есть – знать не надо. А у нас вера знаний, а не религия инстинктов. (И поэтому, если выпускать специальный журнал, то назвать его надо не иначе, как "Знание Торы – сила!")

Йом-Кипур – не просто пост. На самом деле это пик еврейского года, его вершина. Еврей, соблюдающий заповеди, к нему готовится, его ждет. Не как мы когда-то Новый год – в запахе хвои, со звонким весельем: бой курантов, "Голубой огонек". Через неделю снесли остов елки во двор – и отпало, исчезло. Пауза в суматохе зимы, не больше. А здесь – именно вершина, итог. То, чего не просто ждут, а боятся и ждут. Ибо Йом-Кипур – не дата, а зарубка. И не в календаре, а на нас самих. На мне самом. Дадут еще один год жизни или не дадут? Заслужил ли?

А почему, собственно, не заслужил? Что я мог сделать такого, из-за чего у меня отберут последнее, что осталось, – жизнь? Странная точка зрения на меня, согласно которой главное – исправление. Разве меня родили для того, чтобы исправляться? Меня родили жить!! А исправляются пусть те, кто жить не умеет. И постоянно грешит.

Вот здесь, наверное, и расположен главный нерв всей проблемы, ее болевая точка. Соблюдающий заповеди еврей говорит: я нарушал законы. Не соблюдающий даже слов таких не знает. Ну – нарушал, ну – исправился. Больше не буду.

Будешь! Ибо, чтобы не совершить проступка, надо бояться его совершить.

Пришел один верующий еврей к раби Исраэлю Салантеру. Россия. Местечко. Позапрошлый век. Пришел и говорит: работаю я шойхетом, резником. Режу кур и коров. Должность ответственная. Одно неверное движение – и вместо кашерной курицы – треф. Устал от напряжения: а вдруг ошибусь, лишу бедняка последнего куска мяса? Короче, решил поменять род занятий. Закуплю товару, открою лавку, вздохну свободно.

Посмотрел на него раби Исраэль Салантер и всплеснул руками, будто перед ним сумасшедший: вздохнешь свободно?! Ой-вей, да ведь здесь ответственности еще больше. Как бы кого случайно не обсчитать. Как бы кого ненароком не обвесить. Чтобы чужая копейка не прилипла к рукам. Здесь – тысячи запретов, не то что при убое скота, когда запрет всего один. Так что пойди и подумай.

Сам рав Салантер предпринял однажды попытку заняться торговлей, чтобы хоть как-то прокормить семью. Занял денег. Присмотрел лавку в аренду. Но передумал, пришел возвращать долг, вздохнул: боюсь, не получится, ненароком нарушу... А ведь был праведник из праведников.

Рассказы рассказывать проще, чем быть их персонажем. В другой раз пригласили его на свадьбу. Ставят хупу. Веселятся. А когда разъезжались и предложили далеко живущим остаться на ночь, рав Салантер тоже напросился на ночлег, благо никого утруждать не надо: сдвинули столы, бросили на пол соломенные тюфяки. И вот в темноте ученик спрашивает его шепотом: разве раби не живет через дорогу? Раби отвечает: живет, но там уже спят, и раби боится их разбудить.

Боится. В этом все дело.

Не страх наказания, а страх нарушения. На одном уроке ученики спросили: да разве есть наказание за проступки? Хороший вопрос. Сели думать, что можно назвать, в самом деле, наказанием за проступки. Не здесь, а там. Если предположить, что "там" существует. Думали и отвергали одну картину за другой. Если ад (назовем его адом) представляет собой сковородку, то не страшно. Пусть больно, очень больно, до жареного мяса, с криком и воплями: ой, больше не буду, мамочка! Но вот достанут, чтобы облить живой водой – для восстановления тела; спросят: раскаялись, грешники? Вздохнем поглубже и выкрикнем: нет! какими нас сделали – так мы и поступали! И снова нас – в кипящее масло... Не страшно.

Думали, думали, ничего не могли придумать.

Пока сама собой не возникла картина. Идет человек по улице. Способный физик, талант, будущий кандидат на Нобелевскую. И вдруг на него падает гора льда, сосулька с крыши. Проболел два дня. Потом стал замечать, что трудно стало сидеть над книгами. Тяжело думать, голова болит. Вместо аспирантуры пошел на производство. Прожил без Нобелевской, хороший семьянин, исполнительный работник.

И вот он, представьте себе, умер. И разворачивается перед ним вся его жизнь. А на кадре с сосулькой говорят ему: сейчас мы тебе покажем, что произошло бы, опоздай та злая льдина на долю секунды. И показали – как фильм в кинотеатре. Упал лед – но не на него, он даже не заметил. Дальше жизнь пошла по-другому, празднично, интересно, в тяжелых трудах, более полно и осмысленно: аспирантура, научные открытия, международное признание, великий лауреат.

Кончился фильм. А у него (у его души) слезы на глазах: вот как я мог прожить, да не прожил.

Этот пример придумали ученики на уроке. Страшна не сковородка в аду, такого ада вообще не бывает. Страшно – не реализоваться.

А уж если мы своими руками не даем себе реализоваться – еще страшнее.

Что-то мы сегодня о страшном. Хотя Йом-Кипур и наступает на исходе Десяти Страшных дней. Ну да ведь хочется и о светлом. Недаром в этот день молятся по синагогам, облачившись в белые одеяния.

Светлое начнется после Йом-Кипура, когда мы будем сидеть за столом в сукке, специальном шалаше со слабой крышей, и делать с друзьями лехаим. Сукот – самый веселый еврейский праздник. Но вот о чем надо не забыть: когда за несколько дней до праздника мы будем этот шалаш возводить под окном – не устроить бы шума на весь мир. Особенно ближе к ночи. Дескать, глядите, какой я праведный еврей – сукку сколачиваю. Дети спят, соседи. Сквозь молоточный стук они нашей праведности рискуют не заметить. Пусть мы выполняем великую заповедь – постараемся выполнить ее не за счет спящих. Ибо в противном случае никакая это не заповедь, а нарушение, которого надо бояться.

Снова бояться. Видно, от этого перед Йом-Кипуром не уйти. Вместо осенней элегии, в форме которой задумывалась статья, получилась у нас мрачная картина страха и боязни. Впрочем, читатель был предупрежден...

Двумя судами нас судят. Один – в конце жизни, он главный, итоговый. Другой – как выездная сессия, где мы – там и он. Каждой осенью просматривают прожитое нами за год, внимательно изучают – и явное наше, и скрытое. И дела, и слова. Придирчиво, но объективно, без "подтасовки". Сами дела нас и обвиняют. Сами дела за нас и заступаются.

Необъективность приходит в самом конце, когда все уже положено на колеблющиеся чашки весов, когда выяснилось, что мы – ровно посреди: ни злодеи, ни праведники. Обычные российские евреи, прибывшие в Израиль. Или перебравшиеся на Запад – в Германию, Америку, где нас сегодня нет?

Люди мы в меру спокойные, в меру издерганные. Стараемся жить в ладу с людьми, бывает, что срываемся. Нельзя сказать, что этика – наш коллективный конек, но за злодеев не слыли. Господи, если б мы знали раньше, что каждое наше слово на вес золота!

Качаются весы. Индивидуально качаются, у каждого свои. Какое будет решение? Очень простое: простим, если ты прощал, и дадим еще год жизни. Обратите внимание – "если ты прощал". От этой мелочи зависит все. Ну почему мне не сказали раньше?

Так что, дорогой читатель, теперь можешь предъявить нам претензию: тебе сказали! Только что. И нет у тебя последнего оправдания, старого проверенного школьного приема: ой простите, Нина Васильевна, я не знал!

Говорить, что Всевышний добрый и все простит, смысла нет. Ибо сразу наталкиваешься на протест прокурора: а ты прощал? И начинаешь оглядываться в поисках адвоката. А он уже бежит с документами на руках: вот смотрите, здесь еще пионером старушку через рельсы перевел, а здесь – уже под финиш бытия – мог на тещу накричать, да сдержался, чем не мягкость характера? По крупицам будут собирать. А потом присудят... Да что присудят-то?

В одной книге о Хафец-Хаиме приведена история про ученика его ешивы, который несколько недель отсутствовал, а когда пришел, все ахнули: он был сед, как снег у проталины. Тогда по России шла гражданская смута. Схватили на улице молодого еврея и поставили к забору за уклонение от службы в Красной армии. Подкатили пулемет, новенький, английский. Нажали на гашетку – но что-то в нем заело. Револьверами арестованного добивать не стали, решили починить технику. Полчаса возились, а еврей тем временем сбежал. Домой вернулся, руки дрожат, в глазах безумие, только через неделю пришел в себя.

Выслушал Хафец-Хаим его рассказ, успокоил. А вечером в кругу близких сказал: "Если перед пулеметом мы седеем от страха, то что должно происходить перед Страшным Судом, на котором проверяются все наши поступки и помыслы!"

Что должно происходить? Мы не на гражданской войне в России в начале прошлого столетия. Мы в ситуации много худшей. Когда нет оправдания нашим срывам и проступкам. Когда не скажешь, показывая на казаков: вот, антисемиты достали. Теперь, если кто кого достает, так это мы – своих ближних и своих дальних...

Хотя, что теперь говорить. Поздно. Если и на этот раз получим годовую передышку, то не иначе, как чудом.

За что? Не иначе, как за то, что все бросили и побежали поститься. Вместе с женой.

(Архив "Вестник Швут-Ами")