Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для
него он составляет все. Чем не блестит эта улица - красавица нашей столицы!
Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все
блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду,
прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на
подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и
тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам еще больше приятен
Невский проспект. Да и кому же он не приятен? Едва только взойдешь на
Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь
нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком
деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости,
куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь
Петербург. Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист,
нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где
жадность и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих в каретах и
на дрожках. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь
житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у
своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть уверен, что
встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное место не
доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский
проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто
подметены его тротуары, и, боже, сколько ног оставило на нем следы свои! И
неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого, кажется,
трескается самый гранит, и миниатюрный, легкий, как дым, башмачок
молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как
подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика,
проводящая по нем резкую царапину, - все вымещает на нем могущество силы или
могущество слабости. Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в
течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних
суток! Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими,
только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и
салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих.
Тогда Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще
спят в своих голландских рубашках или мылят свою благородную щеку и пьют
кофей; нищие собираются у дверей кондитерских, где сонный ганимед, летавший
вчера, как муха, с шоколадом, вылезает, с метлой в руке, без галстука, и
швыряет им черствые пироги и объедки. По улицам плетется нужный народ:
иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу, в сапогах,
запачканных известью, которых и Екатерининский канал, известный своею
чистотою, не в состоянии бы был обмыть. В это время обыкновенно неприлично
ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими
выражениями, каких они, верно, не услышат даже в театре. Иногда сонный
чиновник проплетется с портфелем под мышкою, если через Невский проспект
лежит ему дорога в департамент. Можно сказать решительно, что в это время,
то есть до двенадцати часов, Невский проспект не составляет ни для кого
цели, он служит только средством: он постепенно наполняется лицами, имеющими
свои занятия, свои заботы, свои досады, но вовсе не думающими о нем. Русский
мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают
руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но
никто их не слушает и не смеется над ними, выключая только разве мальчишек в
пестрядевых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках,
бегущих молниями по Невскому проспекту. В это время, что бы вы на себя ни
надели, хотя бы даже вместо шляпы картуз был у вас на голове, хотя бы
воротнички слишком далеко высунулись из вашего галстука, - никто этого не
заметит.
В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех
наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и
французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению
питомцами и с приличною солидностью изъясняют им, что вывески над магазинами
делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в
самых магазинах. Гувернантки, бледные миссы и розовые славянки, идут
величаво позади своих легеньких, вертлявых девчонок, приказывая им поднимать
несколько выше плечо и держаться прямее; короче сказать, в это время Невский
проспект - педагогический Невский проспект. Но чем ближе к двум часам, тем
уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они наконец вытесняются
нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными,
слабонервными подругами. Мало-помалу присоединяются к их обществу все,
окончившие довольно важные домашние занятия, как-то: поговорившие с своим
доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о
здоровье лошадей и детей своих, впрочем показывающих большие дарования,
прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих,
наконец выпивших чашку кофию и чаю; к ним присоединяются и те, которых
завидная судьба наделила благословенным званием чиновников по особенным
поручениям. К ним присоединяются и те, которые служат в иностранной коллегии
и отличаются благородством своих занятий и привычек. Боже, какие есть
прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы!
я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников.
Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия:
мужчины в длинных сюртуках, с заложенными в карманы руками, мамы в розовых,
белых и бледно-голубых атласных рединготах и шляпках. Вы здесь встретите
бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным
искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь
или уголь, но, увы, принадлежащие только одной иностранной коллегии.
Служащим в других департаментах провидение отказало в черных бакенбардах,
они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. Здесь вы
встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью не изобразимые; усы,
которым посвящена лучшая половина жизни, - предмет долгих бдений во время
дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и
которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорта помад, усы, которые
заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою, усы, к которым дышит самая
трогательная привязанность их посессоров и которым завидуют проходящие.
Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, - пестрых, легких, к которым иногда
в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят
хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков
поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучею над черными жуками
мужеского пола. Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не снились
никогда: тоненькие, узенькие талии, никак не толще бутылочной шейки,
встретясь с которыми, вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь
неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и
страх, чтобы как-нибудь от неосторожного даже дыхания вашего не переломилось
прелестнейшее произведение природы и искусства. А какие встретите вы дамские
рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два
воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы
не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять на
воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским. Нигде при
взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на
Невском проспекте. Здесь вы встретите улыбку единственную, улыбку верх
искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую,
что увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что
почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх. Здесь вы
встретите разговаривающих о концерте или о погоде с необыкновенным
благородством и чувством собственного достоинства. Тут вы встретите тысячу
непостижимых характеров и явлений. Создатель! какие странные характеры
встречаются на Невском проспекте! Есть множество таких людей, которые,
встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и, если вы
пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор
не могу понять, отчего это бывает. Сначала я думал, что они сапожники, но,
однако же, ничуть не бывало: они большею частию служат в разных
департаментах, многие из них превосходным образом могут написать отношение
из одного казенного места в другое; или же люди, занимающиеся прогулками,
чтением газет по кондитерским, - словом, большею частию всь порядочные люди.
В это благословенное время от двух до трех часов пополудни, которое может
назваться движущеюся столицею Невского проспекта, происходит главная
выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской
сюртук с лучшим добром, другой - греческий прекрасный нос, третий несет
превосходные бакенбарды, четвертая - пару хорошеньких глазок и удивительную
шляпку, пятый - перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая - ножку
в очаровательном башмачке, седьмой - галстук, возбуждающий удивление, осьмой
- усы, повергающие в изумление. Но бьет три часа, и выставка оканчивается,
толпа редеет... В три часа - новая перемена. На Невском проспекте вдруг
настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах.
Голодные титулярные, надворные и прочие советники стараются всеми силами
ускорить свой ход. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские
секретари спешат еще воспользоваться временем и пройтиться по Невскому
проспекту с осанкою, показывающею, что они вовсе не сидели шесть часов в
присутствии. Но старые коллежские секретари, титулярные и надворные
советники идут скоро, потупивши голову: им не до того, чтобы заниматься
рассматриванием прохожих; они еще не вполне оторвались от забот своих; в их
голове ералаш и целый архив начатых и неоконченных дел; им долго вместо
вывески показывается картонка с бумагами или полное лицо правителя
канцелярии.
С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем
хотя одного чиновника. Какая-нибудь швея из магазина перебежит через Невский
проспект с коробкою в руках, какая-нибудь жалкая добыча человеколюбивого
повытчика, пущенная по миру во фризовой шинели, какой-нибудь заезжий чудак,
которому все часы равны, какая-нибудь длинная высокая англичанка с ридикюлем
и книжкою в руках, какой-нибудь артельщик, русский человек в демикотоновом
сюртуке с талией на спине, с узенькою бородою, живущий всю жизнь на живую
нитку, в котором все шевелится: спина, и руки, и ноги, и голова, когда он
учтиво проходит по тротуару, иногда низкий ремесленник; больше никого не
встретите вы на Невском проспекте.
Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись
рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек
магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда
Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то
таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный
свет. Вы встретите очень много молодых людей, большею частию холостых, в
теплых сюртуках и шинелях. В это время чувствуется какая-то цель, или,
лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех
ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по
стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста. Молодые
коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго
прохаживаются; но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные
советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или
потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах
кухарки-немки. Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою
важностью и с таким удивительным благородством прогуливались в два часа по
Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские
регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы,
которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так нравятся многим
гуляющим, а более всего сидельцам, артельщикам, купцам, всегда в немецких
сюртуках гуляющим целою толпою и обыкновенно под руку.
- Стой! - закричал в это время поручик Пирогов, дернув шедшего с ним
молодого человека во фраке и плаще.- Видел?
- Видел, чудная, совершенно Перуджинова Бианка.
- Да ты о ком говоришь?
- Об ней, о той, что с темными волосами. И какие глаза! боже, какие
глаза! Все положение, и контура, и оклад лица - чудеса!
- Я говорю тебе о блондинке, что прошла за ней в ту сторону. Что ж ты
не идешь за брюнеткою, когда она так тебе понравилась?
- О, как можно! - воскликнул, закрасневшись, молодой человек во фраке.-
Как будто она из тех, которые ходят ввечеру по Невскому проспекту; это
должна быть очень знатная дама, - продолжал он, вздохнувши, - один плащ на
ней стоит рублей восемьдесят!
- Простак!- закричал Пирогов, насильно толкнувши его в ту сторону, где
развевался яркий плащ ее.- Ступай, простофиля, прозеваешь! а я пойду за
блондинкою.
Оба приятеля разошлись.
"Знаем мы вас всех", - думал про себя с самодовольною и самонадеянною
улыбкою Пирогов, уверенный, что нет красоты, могшей бы ему противиться.
Молодой человек во фраке и плаще робким и трепетным шагом пошел в ту
сторону, где развевался вдали пестрый плащ, то окидывавшийся ярким блеском
по мере приближения к свету фонаря, то мгновенно покрывавшийся тьмою по
удалении от него. Сердце его билось, и он невольно ускорял шаг свой. Он не
смел и думать о том, чтобы получить какое-нибудь право на внимание улетавшей
вдали красавицы, тем более допустить такую черную мысль, о какой намекал ему
поручик Пирогов; но ему хотелось только видеть дом, заметить, где имеет
жилище это прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на
Невский проспект и, верно, улетит неизвестно куда. Он летел так скоро, что
сталкивал беспрестанно с тротуара солидных господ с седыми бакенбардами.
Этот молодой человек принадлежал к тому классу, который составляет у нас
довольно странное явление и столько же принадлежит к гражданам Петербурга,
сколько лицо, являющееся нам в сновидении, принадлежит к существенному миру.
Это исключительное сословие очень необыкновенно в том городе, где всь или
чиновники, или купцы, или мастеровые немцы. Это был художник. Не правда ли,
странное явление? Художник петербургский! художник в земле снегов, художник
в стране финнов, где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно. Эти
художники вовсе не похожи на художников итальянских, гордых, горячих, как
Италия и ее небо; напротив того, это большею частию добрый, кроткий народ,
застенчивый, беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий чай с двумя
приятелями своими в маленькой комнате, скромно толкующий о любимом предмете
и вовсе небрегущий об излишнем. Он вечно зазовет к себе какую-нибудь нищую
старуху и заставит ее просидеть битых часов шесть, с тем, чтобы перевести на
полотно ее жалкую, бесчувственную мину. Он рисует перспективу своей комнаты,
в которой является всякий художественный вздор: гипсовые руки и ноги,
сделавшиеся кофейными от времени и пыли, изломанные живописные станки,
опрокинутая палитра, приятель, играющий на гитаре, стены, запачканные
красками, с растворенным окном, сквозь которое мелькает бледная Нева и
бедные рыбаки в красных рубашках. У них всегда почти на всем серенький
мутный колорит - неизгладимая печать севера. При всем том они с истинным
наслаждением трудятся над своею работою. Они часто питают в себе истинный
талант, и если бы только дунул на них свежий воздух Италии, он бы, верно,
развился так же вольно, широко и ярко, как растение, которое выносят наконец
из комнаты на чистый воздух. Они вообще очень робки: звезда и толстый эполет
приводят их в такое замешательство, что они невольно понижают цену своих
произведений. Они любят иногда пощеголять, но щегольство это всегда кажется
на них слишком резким и несколько походит на заплату. На них встретите вы
иногда отличный фрак и запачканный плащ, дорогой бархатный жилет и сюртук
весь в красках. Таким же самым образом, как на неоконченном их пейзаже
увидите вы иногда нарисованную вниз головою нимфу, которую он, не найдя
другого места, набросал на запачканном грунте прежнего своего произведения,
когда-то писанного им с наслаждением. Он никогда не глядит вам прямо в
глаза; если же глядит, то как-то мутно, неопределенно; он не вонзает в вас
ястребиного взора наблюдателя или соколиного взгляда кавалерийского офицера.
Это происходит оттого, что он в одно и то же время видит и ваши черты, и
черты какого-нибудь гипсового Геркулеса, стоящего в его комнате, или ему
представляется его же собственная картина, которую он еще думает произвесть.
От этого он отвечает часто несвязно, иногда невпопад, и мешающиеся в его
голове предметы еще более увеличивают его робость. К такому роду принадлежал
описанный нами молодой человек, художник Пискарев, застенчивый, робкий, но в
душе своей носивший искры чувства, готовые при удобном случае превратиться в
пламя. С тайным трепетом спешил он за своим предметом, так сильно его
поразившим, и, казалось, дивился сам своей дерзости. Незнакомое существо, к
которому так прильнули его глаза, мысли и чувства, вдруг поворотило голову и
взглянуло на него. Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны
прелестнейший лоб осенен был прекрасными, как агат, волосами. Они вились,
эти чудные локоны, и часть их, падая из-под шляпки, касалась щеки, тронутой
тонким свежим румянцем, проступившим от вечернего холода. Уста были замкнуты
целым роем прелестнейших грез. Все, что остается от воспоминания о детстве,
что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, - все это,
казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах. Она
взглянула на Пискарева, и при этом взгляде затрепетало его сердце; она
взглянула сурово, чувство негодования проступило у ней на лице при виде
такого наглого преследования; но на этом прекрасном лице и самый гнев был
обворожителен. Постигнутый стыдом и робостью, он остановился, потупив глаза;
но как утерять это божество и не узнать даже той святыни, где оно опустилось
гостить? Такие мысли пришли в голову молодому мечтателю, и он решился
преследовать. Но, чтобы не дать этого заметить, он отдалился на дальнее
расстояние, беспечно глядел по сторонам и рассматривал вывески, а между тем
не упускал из виду ни одного шага незнакомки. Проходящие реже начали
мелькать, улица становилась тише; красавица оглянулась, и ему показалось,
как будто легкая улыбка сверкнула на губах ее. Он весь задрожал и не верил
своим глазам. Нет, это фонарь обманчивым светом своим выразил на лице ее
подобие улыбки; нет, это собственные мечты смеются над ним. Но дыхание
занялось в его груди, все в нем обратилось в неопределенный трепет, все
чувства его горели, и все перед ним окунулось каким-то туманом. Тротуар
несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост
растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась
к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и
нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз. И все
это произвел один взгляд, один поворот хорошенькой головки. Не слыша, не
видя, не внимая, он несся по легким следам прекрасных ножек, стараясь сам
умерить быстроту своего шага, летевшего под такт сердца. Иногда овладевало
им сомнение: точно ли выражение лица ее было так благосклонно, - и тогда он
на минуту останавливался, но сердечное биение, непреодолимая сила и тревога
всех чувств стремила его вперед. Он даже не заметил, как вдруг возвысился
перед ним четырехэтажный дом, все четыре ряда окон, светившиеся огнем,
глянули на него разом, и перилы у подъезда противупоставили ему железный
толчок свой. Он видел, как незнакомка летела по лестнице, оглянулась,
положила на губы палец и дала знак следовать за собой. Колени его дрожали;
чувства, мысли горели; молния радости нестерпимым острием вонзилась в его
сердце. Нет, это уже не мечта! Боже! столько счастия в один миг! такая
чудесная жизнь в двух минутах!
Но не во сне ли это все? ужель та, за один небесный взгляд которой он
готов бы был отдать всю жизнь, приблизиться к жилищу которой уже он почитал
за неизъяснимое блаженство, ужель та была сейчас так благосклонна и
внимательна к нему? Он взлетел на лестницу. Он не чувствовал никакой земной
мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту
чист и непорочен, как девственный юноша, еще дышащий неопределенною духовною
потребностью любви. И то, что возбудило бы в развратном человеке дерзкие
помышления, то самое, напротив, еще более освятило их. Это доверие, которое
оказало ему слабое прекрасное существо, это доверие наложило на него обет
строгости рыцарской, обет рабски исполнять все повеления ее. Он только
желал, чтоб эти веления были как можно более трудны и неудобоисполняемы,
чтобы с большим напряжением сил лететь преодолевать их. Он не сомневался,
что какое-нибудь тайное и вместе важное происшествие заставало незнакомку
ему вверяться; что от него, верно, будут требоваться значительные услуги, и
он чувствовал уже в себе силу и решимость на все.
Лестница вилась, и вместе с нею вились его быстрые мечты. "Идите
осторожнее!" - зазвучал, как арфа, голос и наполнил все жилы его новым
трепетом. В темной вышине четвертого этажа незнакомка постучала в дверь, -
она отворилась, и они вошли вместе. Женщина довольно недурной наружности
встретила их со свечою в руке, но так странно и нагло посмотрела на
Пискарева, что он опустил невольно свои глаза. Они вошли в комнату. Три
женские фигуры в разных углах представились его глазам. Одна раскладывала
карты; другая сидела за фортепианом и играла двумя пальцами какое-то жалкое
подобие старинного полонеза; третья сидела перед зеркалом, расчесывая
гребнем свои длинные волосы, и вовсе не думала оставить туалета своего при
входе незнакомого лица. Какой-то неприятный беспорядок, который можно
встретить только в беспечной комнате холостяка, царствовал во всем. Мебели
довольно хорошие были покрыты пылью; паук застилал своею паутиною лепной
карниз; сквозь непритворенную дверь другой комнаты блестел сапог со шпорой и
краснела выпушка мундира; громкий мужской голос и женский смех раздавались
без всякого принуждения.
Боже, куда зашел он! Сначала он не хотел верить и начал пристальнее
всматриваться в предметы, наполнявшие комнату; но голые стены и окна без
занавес не показывали никакого присутствия заботливой хозяйки; изношенные
лица этих жалких созданий, из которых одна села почти перед его носом и так
же спокойно его рассматривала, как пятно на чужом платье, - все это уверило
его, что он зашел в тот отвратительный приют, где основал свое жилище жалкий
разврат, порожденный мишурною образованностию и страшным многолюдством
столицы. Тот приют, где человек святотатственно подавил и посмеялся над всем
чистым и святым, украшающим жизнь, где женщина, эта красавица мира, венец
творения, обратилась в какое-то странное, двусмысленное существо, где она
вместе с чистотою души лишилась всего женского и отвратительно присвоила
себе ухватки и наглости мужчины и уже перестала быть тем слабым, тем
прекрасным и так отличным от нас существом. Пискарев мерил ее с ног до
головы изумленными глазами, как бы еще желая увериться, та ли это, которая
так околдовала и унесла его на Невском проспекте. Но она стояла перед ним
так же хороша; волосы ее были так же прекрасны; глаза ее казались все еще
небесными. Она была свежа; ей было только семнадцать лет; видно было, что
еще недавно настигнул ее ужасный разврат; он еще не смел коснуться к ее
щекам, они были свежи и легко оттенены тонким румянцем, - она была
прекрасна.
Он неподвижно стоял перед нею и уже готов был так же простодушно
позабыться, как позабылся прежде. Но красавица наскучила таким долгим
молчанием и значительно улыбнулась, глядя ему прямо в глаза. Но эта улыбка
была исполнена какой-то жалкой наглости; она так была странна и так же шла к
ее лицу, как идет выражение набожности роже взяточника или бухгалтерская
книга поэту. Он содрогнулся. Она раскрыла свои хорошенькие уста и стала
говорить что-то, но все это было так глупо, так пошло... Как будто вместе с
непорочностию оставляет и ум человека. Он уже ничего не хотел слышать. Он
был чрезвычайно смешон и прост, как дитя. Вместо того чтобы воспользоваться
такою благосклонностью, вместо того чтобы обрадоваться такому случаю,
какому, без сомнения, обрадовался бы на его месте всякий другой, он бросился
со всех ног, как дикая коза, и выбежал на улицу.
Повесивши голову и опустивши руки, сидел он в своей комнате, как
бедняк, нашедший бесценную жемчужину и тут же выронивший ее в море. "Такая
красавица, такие божественные черты - и где же? в каком месте!.." Вот все,
что он мог выговорить.
В самом деле, никогда жалость так сильно не овладевает нами, как при
виде красоты, тронутой тлетворным дыханием разврата. Пусть бы еще безобразие
дружилось с ним, но красота, красота нежная... она только с одной
непорочностью и чистотой сливается в наших мыслях. Красавица, так
околдовавшая бедного Пискарева, была действительно чудесное, необыкновенное
явление. Ее пребывание в этом презренном кругу еще более казалось
необыкновенным. Все черты ее были так чисто образованы, все выражение
прекрасного лица ее было означено таким благородством, что никак бы нельзя
было думать, чтобы разврат распустил над нею страшные свои когти. Она бы
составила неоцененный перл, весь мир, весь рай, все богатство страстного
супруга; она была бы прекрасной тихой звездой в незаметном семейном кругу и
одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы
составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске
свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников;
но, увы! она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить
гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину.
Проникнутый разрывающею жалостью, сидел он перед загоревшею свечою. Уже
и полночь давно минула, колокол башни бил половину первого, а он сидел
неподвижный, без сна, без деятельного бдения. Дремота, воспользовавшись его
неподвижностью, уже было начала тихонько одолевать его, уже комната начала
исчезать, один только огонь свечи просвечивал сквозь одолевавшие его грезы,
как вдруг стук у дверей заставил его вздрогнуть и очнуться. Дверь
отворилась, и вошел лакей в богатой ливрее. В его уединенную комнату никогда
не заглядывала богатая ливрея, притом в такое необыкновенное время... Он
недоумевал и с нетерпеливым любопытством смотрел на пришедшего лакея.
- Та барыня, - произнес с учтивым поклоном лакей, - у которой вы
изволили за несколько часов пред сим быть, приказала просить вас к себе и
прислала за вами карету.
Пискарев стоял в безмолвном удивлении: "Карету, лакей в ливрее!.. Нет,
здесь, верно, есть какая-нибудь ошибка..."
- Послушайте, любезный, - произнес он с робостью, - вы, верно, не туда
изволили зайти. Вас барыня, без сомнения, прислала за кем-нибудь другим, а
не за мною.
- Нет, сударь, я не ошибся. Ведь вы изволили проводить барыню пешком к
дому, что в Литейной, в комнату четвертого этажа?
- Я.
- Ну, так пожалуйте поскорее, барыня непременно желает видеть вас и
просит вас уже пожаловать прямо к ним на дом.
Пискарев сбежал с лестницы. На дворе точно стояла карета. Он сел в нее,
дверцы хлопнули, камни мостовой загремели под колесами и копытами - и
освещенная перспектива домов с яркими вывесками понеслась мимо каретных
окон. Пискарев думал во всю дорогу и не знал, как разрешить это приключение.
Собственный дом, карета, лакей в богатой ливрее... - все это он никак не мог
согласить с комнатою в четвертом этаже, пыльными окнами и расстроенным
фортепианом.
Карета остановилась перед ярко освещенным подъездом, и его разом
поразили: ряд экипажей, говор кучеров, ярко освещенные окна и звуки музыки.
Лакей в богатой ливрее высадил его из кареты и почтительно проводил в сени с
мраморными колоннами, с облитым золотом швейцаром, с разбросанными плащами и
шубами, с яркою лампою. Воздушная лестница с блестящими перилами, надушенная
ароматами, неслась вверх. Он уже был на ней, уже взошел в первую залу,
испугавшись и попятившись с первым шагом от ужасного многолюдства.
Необыкновенная пестрота лиц привела его в совершенное замешательство; ему
казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и
все эти куски без смысла, без толку смешал вместе. Сверкающие дамские плечи
и черные фраки, люстры, лампы, воздушные летящие газы, эфирные ленты и
толстый контрабас, выглядывавший из-за перил великолепных хоров, - все было
для него блистательно. Он увидел за одним разом столько почтенных стариков и
полустариков с звездами на фраках, дам, так легко, гордо и грациозно
выступавших по паркету или сидевших рядами, он услышал столько слов
французских и английских, к тому же молодые люди в черных фраках были
исполнены такого благородства, с таким достоинством говорили и молчали, так
не умели сказать ничего лишнего, так величаво шутили, так почтительно
улыбались, такие превосходные носили бакенбарды, так искусно умели
показывать отличные руки, поправляя галстук, дамы так были воздушны, так
погружены в совершенное самодовольство и упоение, так очаровательно
потупляли глаза, что... но один уже смиренный вид Пискарева, прислонившегося
с боязнию к колонне, показывал, что он растерялся вовсе. В это время толпа
обступила танцующую группу. Они неслись, увитые прозрачным созданием Парижа,
в платьях, сотканных из самого воздуха; небрежно касались они блестящими
ножками паркета и были более эфирны, нежели если бы вовсе его не касались.
Но одна между ими всех лучше, всех роскошнее и блистательнее одета.
Невыразимое, самое тонкое сочетание вкуса разлилось во всем ее уборе, и при
всем том она, казалось, вовсе о нем не заботилась и оно вылилось невольно,
само собою. Она и глядела и не глядела на обступившую толпу зрителей,
прекрасные длинные ресницы опустились равнодушно, и сверкающая белизна лица
ее еще ослепительнее бросилась в глаза, когда легкая тень осенила при
наклоне головы очаровательный лоб ее.
Пискарев употребил все усилия, чтобы раздвинуть толпу и рассмотреть ее;
но, к величайшей досаде, какая-то огромная голова с темными курчавыми
волосами заслоняла ее беспрестанно; притом толпа его притиснула так, что он
не смел податься вперед, не смел попятиться назад, опасаясь толкнуть
каким-нибудь образом какого-нибудь тайного советника. Но вот он
продрался-таки вперед и взглянул на свое платье, желая прилично оправиться.
Творец небесный, что это! На нем был сюртук и весь запачканный красками:
спеша ехать, он позабыл даже переодеться в пристойное платье. Он покраснел
до ушей и, потупив голову, хотел провалиться, но провалиться решительно было
некуда: камер-юнкеры в блестящем костюме сдвинулись позади его совершенною
стеною. Он уже желал быть как можно подалее от красавицы с прекрасным лбом и
ресницами. Со страхом поднял он глаза посмотреть, не глядит ли она на него:
боже! она стоит перед ним... Но что это? что это? "Это она!" - вскрикнул он
почти во весь голос. В самом деле, это была она, та самая, которую встретил
он на Невском и которую проводил к ее жилищу.
Она подняла между тем свои ресницы и глянула на всех своим ясным
взглядом. "Ай, ай, ай, как хороша!.." - мог только выговорить он с
захватившимся дыханием. Она обвела своими глазами весь круг, наперерыв
жаждавший остановить ее внимание, но с каким-то утомлением и невниманием она
скоро отвратила их и встретилась с глазами Пискарева. О, какое небо! какой
рай! дай силы, создатель, перенести это! жизнь не вместит его, он разрушит и
унесет душу! Она подала знак, но не рукою, не наклонением головы, нет, в ее
сокрушительных глазах выразился этот знак таким тонким незаметным
выражением, что никто не мог его видеть, но он видел, он понял его. Танец
длиля долго; утомленная музыка, казалось, вовсе погасала и замирала, и опять
вырывалась, визжала и гремела; наконец - конец! Она села, грудь ее
воздымалась под тонким дымом газа; рука ее (создатель, какая чудесная рука!)
упала на колени, сжала под собою ее воздушное платье, и платье под нею,
казалось, стало дышать музыкою, и тонкий сиреневый цвет его еще виднее
означал яркую белизну этой прекрасной руки. Коснуться бы только ее - и
ничего больше! Никаких других желаний - они все дерзки... Он стоял у ней за
стулом, не смея говорить, не смея дышать.
- Вам было скучно? - произнесла она. - Я также скучала. Я замечаю, что
вы меня ненавидите... - прибавила она, потупив свои длинные ресницы.
- Вас ненавидеть! мне? я...- хотел было произнесть совершенно
потерявшийся Пискарев и наговорил бы, верно, кучу самых несвязных слов, но в
это время подошел камергер с острыми и приятными замечаниями, с прекрасным
завитым на голове хохлом. Он довольно приятно показывал ряд довольно
недурных зубов и каждою остротою своею вбивал острый гвоздь в его сердце.
Наконец кто-то из посторонних, к счастию, обратился к камергеру с каким-то
вопросом.
- Как это несносно! - сказала она, подняв на него свои небесные глаза.-
Я сяду на другом конце зала; будьте там!
Она проскользнула между толпою и исчезла. Он как помешанный растолкал
толпу и был уже там.
Так, это она! она сидела, как царица, всех лучше, всех прекраснее, и
искала его глазами.
- Вы здесь, - произнесла она тихо.- Я буду откровенна перед вами: вам,
верно, странным показались обстоятельства нашей встречи. Неужели вы думаете,
что я могу принадлежать к тому презренному классу творений, в котором вы
встретили меня? Вам кажутся странными мои поступки, но я вам открою тайну:
будете ли вы в состоянии, - произнесла она, устремив пристально на его глаза
свои, - никогда не изменить ей?
- О, буду! буду! буду!..
Но в это время подошел довольно пожилой человек, заговорил с ней на
каком-то непонятном для Пискарева языке и подал ей руку. Она умоляющим
взглядом посмотрела на Пискарева и дала знак остаться на своем месте и
ожидать ее прихода, но в припадке нетерпения он не в силах был слушать
никаких приказаний даже из ее уст. Он отправился вслед за нею; но толпа
разделила их. Он уже не видел сиреневого платья; с беспокойством проходил он
из комнаты в комнату и толкал без милосердия всех встречных, но во всех
комнатах всь сидели тузы за вистом, погруженные в мертвое молчание. В одном
углу комнаты спорило несколько пожилых людей о преимуществе военной службы
перед статскою; в другом люди в превосходных фраках бросали легкие замечания
о многотомных трудах поэта-труженика. Пискарев чувствовал, что один пожилой
человек с почтенною наружностью схватил за пуговицу его фрака и представлял
на его суждение одно весьма справедливое свое замечание, но он грубо
оттолкнул его, даже не заметивши, что у него на шее был довольно
значительный орден. Он перебежал в другую комнату - и там нет ее. В третью -
тоже нет. "Где же она? дайте ее мне! о, я не могу жить, не взглянувши на
нее! мне хочется выслушать, что она хотела сказать", - но все поиски его
оставались тщетными. Беспокойный, утомленный, он прижался к углу и смотрел
на толпу; но напряженные глаза его начали ему представлять все в каком-то
неясном виде. Наконец ему начали явственно показываться стены его комнаты.
Он поднял глаза; перед ним стоял подсвечник с огнем, почти потухавшим в
глубине его; вся свеча истаяла; сало было налито на столе его.
Так это он спал! Боже, какой сон! И зачем было просыпаться? зачем было
одной минуты не подождать: она бы, верно, опять явилась! Досадный свет
неприятным своим тусклым сиянием глядел в его окна. Комната в таком сером,
таком мутном беспорядке... О, как отвратительна действительность! Что она
против мечты? Он разделся наскоро и лег в постель, закутавшись одеялом,
желая на миг призвать улетевшее сновидение. Сон, точно; не замедлил к нему
явиться, но представлял ему вовсе не то, что бы желал он видеть: то поручик
Пирогов являлся с трубкою, то академический сторож, то действительный
статский советник, то голова чухонки, с которой он когда-то рисовал портрет,
и тому подобная чепуха.
До самого полудня пролежал он в постеле, желая заснуть; но она не
являлась. Хотя бы на минуту показала прекрасные черты свои, хотя бы на
минуту зашумела ее легкая походка, хотя бы ее обнаженная, яркая, как
заоблачный снег, рука мелькнула перед ним.
Все отринувши, все позабывши, сидел он с сокрушенным, с безнадежным
видом, полный только одного сновидения. Ни к чему не думал он притронуться;
глаза его без всякого участия, без всякой жизни глядели в окно, обращенное в
двор, где грязный водовоз лил воду, мерзнувшую на воздухе, и козлиный голос
разносчика дребезжал: "Старого платья продать". Ежедневное и действительное
странно поражало его слух. Так просидел он до самого вечера и с жадностию
бросился в постель. Долго боролся он с бессонницею, наконец пересилил ее.
Опять какой-то сон, какой-то пошлый, гадкий сон. "Боже, умилосердись: хотя
на минуту, хотя на одну минуту покажи ее!" Он опять ожидал вечера, опять
заснул, опять снился какой-то чиновник, который был вместе и чиновник и
фагот; о, это нестерпимо! Наконец она явилась! ее головка и локоны... она
глядит... О, как ненадолго! опять туман, опять какое-то глупое сновидение.
Наконец сновидения сделались его жизнью, и с этого времени вся жизнь
его приняла странный оборот: он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во
сне. Если бы его кто-нибудь видел сидящим безмолвно перед пустым столом или
шедшим по улице, то, верно бы, принял его за лунатика или разрушенного
крепкими напитками; взгляд его был вовсе без всякого значения, природная
рассеянность наконец развилась и властительно изгоняла на лице его все
чувства, все движения. Он оживлялся только при наступлении ночи.
Такое состояние расстроило его силы, и самым ужасным мучением было для
него то, что наконец сон начал его оставлять вовсе. Желая спасти это
единственное свое богатство, он употреблял все средства восстановить его. Он
слышал, что есть средство восстановить сон - для этого нужно принять только
опиум. Но где достать этого опиума? Он вспомнил про одного персиянина,
содержавшего магазин шалей, который всегда почти, когда ни встречал его,
просил нарисовать ему красавицу. Он решился отправиться к нему, предполагая,
что у него, без сомнения, есть этот опиум. Персиянин принял его сидя на
диване и поджавши под себя ноги.
- На что тебе опиум? - спросил он его.
Пискарев рассказал ему про свою бессонницу.
- Хорошо, я дам тебе опиуму, только нарисуй мне красавицу. Чтоб хорошая
была красавица! чтобы брови были черные и очи большие, как маслины; а я сама
чтобы лежала возле нее и курила трубку! слышишь? чтобы хорошая была! чтобы
была красавица!
Пискарев обещал все. Персиянин на минуту вышел и возвратился с
баночкою, наполненною темною жидкостью, бережно отлил часть ее в другую
баночку и дал Пискареву с наставлением употреблять не больше как по семи
капель в воде. С жадностию схватил он эту драгоценную баночку, которую не
отдал бы за груду золота, и опрометью побежал домой.
Пришедши домой, он отлил несколько капель в стакан с водою и,
проглотив, завалился спать.
Боже, какая радость! Она! опять она! но уже совершенно в другом виде.
О, как хорошо сидит она у окна деревенского светлого домика! наряд ее дышит
такою простотою, в какую только облекается мысль поэта. Прическа на голове
ее... Создатель, как проста эта прическа и как она идет к ней! Коротенькая
косынка была слегка накинута на стройной ее шейке; все в ней скромно, все в
ней - тайное, неизъяснимое чувство вкуса. Как мила ее грациозная походка!
как музыкален шум ее шагов и простенького платья! как хороша рука ее,
стиснутая волосяным браслетом! Она говорит ему со слезою на глазах: "Не
презирайте меня: я вовсе не та, за которую вы принимаете меня. Взгляните на
меня, взгляните пристальнее и скажите: разве я способна к тому, что вы
думаете?" - "О! нет, нет! пусть тот, кто осмелится подумать, пусть тот..."
Но он проснулся, растроганный, растерзанный, с слезами на глазах. "Лучше бы
ты вовсе не существовала! не жила в мире, а была бы создание вдохновенного
художника! Я бы не отходил от холста, я бы вечно глядел на тебя и целовал бы
тебя. Я бы жил и дышал тобою, как прекраснейшею мечтою, и я бы был тогда
счастлив. Никаких бы желаний не простирал далее. Я бы призывал тебя, как
ангела-хранителя, пред сном и бдением, и тебя бы ждал я, когда бы случилось
изобразить божественное и святое. Но теперь... какая ужасная жизнь! Что
пользы в том, что она живет? Разве жизнь сумасшедшего приятна его
родственникам и друзьям, некогда его любившим? Боже, что за жизнь наша!
вечный раздор мечты с существенностью!" Почти такие мысли занимали его
беспрестанно. Ни о чем он не думал, даже почти ничего не ел и с нетерпением,
со страстию любовника ожидал вечера и желанного видения. Беспрестанное
устремление мыслей к одному наконец взяло такую власть над всем бытием его и
воображением, что желанный образ являлся ему почти каждый день, всегда в
положении противоположном действительности, потому что мысли его были
совершенно чисты, как мысли ребенка. Чрез эти сновидения самый предмет
как-то более делался чистым и вовсе преображался.
Приемы опиума еще более раскалили его мысли, и если был когда-нибудь
влюбленный до последнего градуса безумия, стремительно, ужасно,
разрушительно, мятежно, то этот несчастный был он.
Из всех сновидений одно было радостнее для него всех: ему представилась
его мастерская, он так был весел, с таким наслаждением сидел с палитрою в
руках! И она тут же. Она была уже его женою. Она сидела возле него,
облокотившись прелестным локотком своим на спинку его стула, и смотрела на
его работу. В ее глазах, томных, усталых, написано было бремя блаженства;
все в комнате его дышало раем; было так светло, так убрано. Создатель! она
склонила к нему на грудь прелестную свою головку... Лучшего сна он еще
никогда не видывал. Он встал после него как-то свежее и менее рассеянный,
нежели прежде. В голове его родились странные мысли. "Может быть, - думал
он, - она вовлечена каким-нибудь невольным ужасным случаем в разврат; может
быть, движения души ее склонны к раскаянию; может быть, она желала бы сама
вырваться из ужасного состояния своего. И неужели равнодушно допустить ее
гибель, и притом тогда, когда только стоит подать руку, чтобы спасти ее от
потопления?" Мысли его простирались еще далее. "Меня никто не знает, -
говорил он сам себе, - да и кому какое до меня дело, да и мне тоже нет до
них дела. Если она изъявит чистое раскаяние и переменит жизнь свою, я женюсь
тогда на ней. Я должен на ней жениться и, верно, сделаю гораздо лучше,
нежели многие, которые женятся на своих ключницах и даже часто на самых
презренных тварях. Но мой подвиг будет бескорыстен и может быть даже
великим. Я возвращу миру прекраснейшее его украшение".
Составивши такой легкомысленный план, он почувствовал краску,
вспыхнувшую на его лице; он подошел к зеркалу и испугался сам впалых щек и
бледности своего лица. Тщательно начал он принаряжаться; приумылся,
пригладил волоса, надел новый фрак, щегольской жилет, набросил плащ и вышел
на улицу. Он дохнул свежим воздухом и почувствовал свежесть на сердце, как
выздоравливающий, решившийся выйти в первый раз после продолжительной
болезни. Сердце его билось, когда он подходил к той улице, на которой нога
его не была со времени роковой встречи.
Долго он искал дома; казалось, память ему изменила. Он два раза прошел
улицу и не знал, перед которым остановиться. Наконец один показался ему
похожим. Он быстро взбежал на лестницу, постучал в дверь: дверь отворилась,
и кто же вышел к нему навстречу? Его идеал, его таинственный образ, оригинал
мечтательных картин, та, которою он жил, так ужасно, так страдательно, так
сладко жил. Она сама стояла перед ним: он затрепетал; он едва мог удержаться
на ногах от слабости, обхваченный порывом радости. Она стояла перед ним так
же прекрасна, хотя глаза ее были заспаны, хотя бледность кралась на лице ее,
уже не так свежем, но она все была прекрасна.
- А! - вскрикнула она, увидевши Пискарева и протирая глаза свои (тогда
было уже два часа). - Зачем вы убежали тогда от нас?
Он в изнеможении сел на стул и глядел на нее.
- А я только что теперь проснулась; меня привезли в семь часов утра. Я
была совсем пьяна, - прибавила она с улыбкою.
О, лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка, чем произносить такие
речи! Она вдруг показала ему, как в панораме, всю жизнь ее. Однако ж,
несмотря на это, скрепившись сердцем, решился попробовать он, не будут ли
иметь над нею действия его увещания. Собравшись с духом, он дрожащим и
вместе пламенным голосом начал представлять ей ужасное ее положение. Она
слушала его с внимательным видом и с тем чувством удивления, которое мы
изъявляем при виде чего-нибудь неожиданного и странного. Она взглянула,
легко улыбнувшись, на сидевшую в углу свою приятельницу, которая, оставивши
вычищать гребешок, тоже слушала со вниманием нового проповедника.
- Правда, я беден, - сказал наконец после долгого и поучительного
увещания Пискарев, - но мы станем трудиться; мы постараемся наперерыв, один
перед другим, улучшить нашу жизнь. Нет ничего приятнее, как быть обязану во
всем самому себе. Я буду сидеть за картинами, ты будешь, сидя возле меня,
одушевлять мои труды, вышивать или заниматься другим рукоделием, и мы ни в
чем не будем иметь недостатка.
- Как можно! - прервала она речь с выражением какого-то презрения.- Я
не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работою.
Боже! в этих словах выразилась вся низкая, вся презренная жизнь, -
жизнь, исполненная пустоты и праздности, верных спутников разврата.
- Женитесь на мне! - подхватила с наглым видом молчавшая дотоле в углу
ее приятельница.- Если я буду женою, я буду сидеть вот как!
При этом она сделала какую-то глупую мину на жалком лице своем, которою
чрезвычайно рассмешила красавицу.
О, это уже слишком! этого нет сил перенести. Он бросился вон, потерявши
чувства и мысли. Ум его помутился: глупо, без цели, не видя ничего, не
слыша, не чувствуя, бродил он весь день. Никто не мог знать, ночевал он
где-нибудь или нет; на другой только день каким-то глупым инстинктом зашел
он на свою квартиру, бледный, с ужасным видом, с растрепанными волосами, с
признаками безумия на лице. Он заперся в свою комнату и никого не впускал,
ничего не требовал. Протекли четыре дня, и его запертая комната ни разу не
отворялась; наконец прошла неделя, и комната все так же была заперта.
Бросились к дверям, начали звать его, но никакого не было ответа; наконец
выломали дверь и нашли бездыханный труп его с перерезанным горлом.
Окровавленная бритва валялась на полу. По судорожно раскинутым рукам и по
страшно искаженному виду можно было заключить, что рука его была неверна и
что он долго еще мучился, прежде нежели грешная душа его оставила тело.
Так погиб, жертва безумной страсти, бедный Пискарев, тихий, робкий,
скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта, быть может со
временем бы вспыхнувшего широко и ярко. Никто не поплакал над ним; никого не
видно было возле его бездушного трупа, кроме обыкновенной фигуры
квартального надзирателя и равнодушной мины городового лекаря. Гроб его
тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту; за ним идучи, плакал один
только солдат-сторож, и то потому, что выпил лишний штоф водки. Даже поручик
Пирогов не пришел посмотреть на труп несчастного бедняка, которому он при
жизни оказывал свое высокое покровительство. Впрочем, ему было вовсе не до
того: он был занят чрезвычайным происшествием. Но обратимся к нему.
Я не люблю трупов и покойников, и мне всегда неприятно, когда переходит
мою дорогу длинная погребальная процессия и инвалидный солдат, одетый
каким-то капуцином, нюхает левою рукою табак, потому что правая занята
факелом. Я всегда чувствую на душе досаду при виде богатого катафалка и
бархатного гроба; но досада моя смешивается с грустью, когда я вижу, как
ломовой извозчик тащит красный, ничем не покрытый гроб бедняка и только одна
какая-нибудь нищая, встретившись на перекрестке, плетется за ним, не имея
другого дела.
Мы, кажется, оставили поручика Пирогова на том, как он расстался с
бедным Пискаревым и устремился за блондинкою. Эта блондинка была легенькое,
довольно интересное созданьице. Она останавливалась перед каждым магазином и
заглядывалась на выставленные в окнах кушаки, косынки, серьги, перчатки и
другие безделушки, беспрестанно вертелась, глазела во все стороны и
оглядывалась назад. "Ты, голубушка, моя!" - говорил с самоуверенностию
Пирогов, продолжая свое преследование и закутавши лицо свое воротником
шинели, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых. Но не мешает известить
читателей, кто таков был поручик Пирогов.
Но прежде нежели мы скажем, кто таков был поручик Пирогов, не мешает
кое-что рассказать о том обществе, к которому принадлежал Пирогов. Есть
офицеры, составляющие в Петербурге какой-то средний класс общества. На
вечере, на обеде у статского советника или у действительного статского,
который выслужил этот чин сорокалетними трудами, вы всегда найдете одного из
них. Несколько бледных, совершенно бесцветных, как Петербург, дочерей, из
которых иные перезрели, чайный столик, фортепиано, домашние танцы - все это
бывает нераздельно с светлым эполетом, который блещет при лампе, между
благонравной блондинкой и черным фраком братца или домашнего знакомого. Этих
хладнокровных девиц чрезвычайно трудно расшевелить и заставить смеяться; для
этого нужно большое искусство или, лучше сказать, совсем не иметь никакого
искусства. Нужно говорить так, чтобы не было ни слишком умно, ни слишком
смешно, чтобы во всем была та мелочь, которую любят женщины. В этом надобно
отдать справедливость означенным господам. Они имеют особенный дар
заставлять смеяться и слушать этих бесцветных красавиц. Восклицания,
задушаемые смехом: "Ах, перестаньте! не стыдно ли вам так смешить!" - бывают
им часто лучшею наградою. В высшем классе они попадаются очень редко или,
лучше сказать, никогда. Оттуда они совершенно вытеснены тем, что называют в
этом обществе аристократами; впрочем, они считаются учеными и воспитанными
людьми. Они любят потолковать об литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и
Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове. Они
не пропускают ни одной публичной лекции, будь она о бухгалтерии или даже о
лесоводстве. В театре, какая бы ни была пьеса, вы всегда найдете одного из
них, выключая разве если уже играются какие-нибудь "Филатки", которыми очень
оскорбляется их разборчивый вкус. В театре они бессменно. Это самые выгодные
люди для театральной дирекции. Они особенно любят в пьесе хорошие стихи,
также очень любят громко вызывать актеров; многие из них, преподавая в
казенных заведениях или приготовляя к казенным заведениям, заводятся наконец
кабриолетом и парою лошадей. Тогда круг их становится обширнее; они
достигают наконец до того, что женятся на купеческой дочери, умеющей играть
на фортепиано, с сотнею тысяч или около того наличных и кучею брадатой
родни. Однако ж этой чести они не прежде могут достигнуть, как выслуживши,
по крайней мере, до полковничьего чина. Потому что русские бородки, несмотря
на то что от них еще несколько отзывается капустою, никаким образом не хотят
видеть дочерей своих ни за кем, кроме генералов или, по крайней мере,
полковников. Таковы главные черты этого сорта молодых людей. Но поручик
Пирогов имел множество талантов, собственно ему принадлежавших. Он
превосходно декламировал стихи из "Димитрия Донского" и "Горе от ума", имел
особенное искусство пускать из трубки дым кольцами так удачно, что вдруг мог
нанизать их около десяти одно на другое. Умел очень приятно рассказать
анекдот о том, что пушка сама по себе, а единорог сам по себе. Впрочем, оно
несколько трудно перечесть все таланты, которыми судьба наградила Пирогова.
Он любил поговорить об актрисе и танцовщице, но уже не так резко, как
обыкновенно изъясняется об этом предмете молодой прапорщик. Он был очень
доволен своим чином, в который был произведен недавно, и хотя иногда, ложась
на диван, он говорил: "Ох, ох! суета, все суета! что из этого, что я
поручик?" - но втайне его очень льстило это новое достоинство; он в
разговоре часто старался намекнуть о нем обиняком, и один раз, когда попался
ему на улице какой-то писарь, показавшийся ему невежливым, он немедленно
остановил его и в немногих, но резких словах дам заметить ему, что перед ним
стоял поручик, а не другой какой офицер. Тем более старался он изложить это
красноречивее, что тогда проходили мимо его две весьма недурные дамы.
Пирогов вообще показывал страсть ко всему изящному и поощрял художника
Пискарева; впрочем, это происходило, может быть, оттого, что ему весьма
желалось видеть мужественную физиономию свою на портрете. Но довольно о
качествах Пирогова. Человек такое дивное существо, что никогда не можно
исчислить вдруг всех его достоинств, и чем более в него всматриваешъся, тем
более является новых особенностей, и описание их было бы бесконечно.
Итак, Пирогов не переставал преследовать незнакомку, от времени до
времени занимая ее вопросами, на которые она отвечала резко, отрывисто и
какими-то неясными звуками. Они вошли темными Казанскими воротами в
Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и
чухонских нимф. Блондинка бежала скорее и впорхнула в ворота одного довольно
запачканного дома. Пирогов - за нею. Она взбежала по узенькой темной
лестнице и вошла в дверь, в которую тоже смело пробрался Пирогов. Он увидел
себя в большой комнате с черными стенами, с закопченным потолком. Куча
железных винтов, слесарных инструментов, блестящих кофейников и подсвечников
была на столе; пол был засорен медными и железными опилками. Пирогов тотчас
смекнул, что это была квартира мастерового. Незнакомка порхнула далее в
боковую дверь. Он было на минуту задумался, но, следуя русскому правилу,
решился идти вперед. Он вошел в комнату, вовсе не похожую на первую,
убранную очень опрятно, показывавшую, что хозяин был немец. Он был поражен
необыкновенно странным видом.
Перед ним сидел Шиллер, - не тот Шиллер, который написал "Вильгельма
Телля" и "Историю Тридцатилетней войны", но известный Шиллер, жестяных дел
мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, - не писатель Гофман,
но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера.
Шиллер был пьян и сидел на стуле, топая ногою и говоря что-то с жаром. Все
это еще бы не удивило Пирогова, но удивило его чрезвычайно странное
положение фигур. Шиллер сидел, выставив свой довольно толстый нос и поднявши
вверх голову; а Гофман держал его за этот нос двумя пальцами и вертел
лезвием своего сапожнического ножа на самой его поверхности. Обе особы
говорили на немецком языке, и потому поручик Пирогов, который знал
по-немецки только "гут морген", ничего не мог понять из всей этой истории.
Впрочем, слова Шиллера заключались вот в чем.
"Я не хочу, мне не нужен нос! - говорил он, размахивая руками.- У меня
на один нос выходит три фунта табаку в месяц. И я плачу в русский скверный
магазин, потому что немецкий магазин не держит русского табаку, я плачу в
русский скверный магазин за каждый фунт по сорок копеек; это будет рубль
двадцать копеек; двенадцать раз рубль двадцать копеек - это будет
четырнадцать рублей сорок копеек. Слышишь, друг мой Гофман? на один нос
четырнадцать рублей сорок копеек! Да по праздникам я нюхаю рапе, потому что
я не хочу нюхать по праздникам русский скверный табак. В год я нюхаю два
фунта рапе, по два рубля фунт. Шесть да четырнадцать - двадцать рублей сорок
копеек на один табак. Это разбой! Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так
ли? - Гофман, который сам был пьян, отвечал утвердительно.- Двадцать рублей
сорок копеек! Я швабский немец; у меня есть король в Германии. Я не хочу
носа! режь мне нос! вот мой нос!"
И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то, без всякого
сомнения, Гофман отрезал бы ни за что ни про что Шиллеру нос, потому что он
уже привел нож свой в такое положение, как бы хотел кроить подошву.
Шиллеру показалось очень досадно, что вдруг незнакомое, непрошеное лицо
так некстати ему помешало. Он, несмотря на то что был в упоительном чаду
пива и вина, чувствовал, что несколько неприлично в таком виде и при таком
действии находиться в присутствии постороннего свидетеля. Между тем Пирогов
слегка наклонился и с свойственною ему приятностию сказал:
- Вы извините меня...
- Пошел вон! - отвечал протяжно Шиллер.
Это озадачило поручика Пирогова. Такое обращепие ему было совершенно
ново. Улыбка, слегка было показавшаяся на его лице, вдруг пропала. С
чувством огорченного достоинства он сказал:
- Мне странно, милостивый государь... вы, верно, не заметили...я
офицер...
- Что такое офицер! Я - швабский немец. Мой сам (при этом Шиллер ударил
кулаком по столу) будет офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я
завтра сейчас офицер. Но я не хочу служить. Я с офицером сделает этак: фу! -
при этом Шиллер подставил ладонь и фукнул на нее.
Поручик Пирогов увидел, что ему больше ничего не оставалось, как только
удалиться; однако ж такое обхождение, вовсе не приличное его званию, ему
было неприятно. Он несколько раз останавливался на лестнице, как бы желая
собраться с духом и подумать о том, каким бы образом дать почувствовать
Шиллеру его дерзость. Наконец рассудил, что Шиллера можно извинить, потому
что голова его была наполнена пивом; к тому же представилась ему хорошенькая
блондинка, и он решился предать это забвению. На другой день поручик Пирогов
рано поутру явился в мастерской жестяных дел мастера. В передней комнате
встретила его хорошенькая блондинка и довольно суровым голосом, который
очень шел к ее личику, спросила:
- Что вам угодно?
- А, здравствуйте, моя миленькая! вы меня не узнали? плутовочка, какие
хорошенькие глазки! - при этом поручик Пирогов хотел очень мило поднять
пальцем ее подбородок.
Но блондинка произнесла пугливое восклицание и с тою же суровостью
спросила:
- Что вам угодно?
- Вас видеть, больше ничего мне не угодно, - произнес поручик Пирогов,
довольно приятно улыбаясь и подступая ближе; но, заметив, что пугливая
блондинка хотела проскользнуть в дверь, прибавил: - Мне нужно, моя
миленькая, заказать шпоры. Вы можете мне сделать шпоры? хотя для того, чтобы
любить вас, вовсе не нужно шпор, а скорее бы уздечку. Какие миленькие ручки!
Поручик Пирогов всегда бывал очень любезен в изъяснениях подобного
рода.
- Я сейчас позову моего мужа, - вскрикнула немка и ушла, и чрез
несколько минут Пирогов увидел Шиллера, выходившего с заспанными глазами,
едва очнувшегося от вчерашнего похмелья. Взглянувши на офицера, он
припомнил, как в смутном сне, происшествие вчерашнего дня. Он ничего не
помнил в таком виде, в каком было, но чувствовал, что сделал какую-то
глупость, и потому принял офицера с очень суровым видом.
- Я за шпоры не могу взять меньше пятнадцати рублей, - произнес он,
желая отделаться от Пирогова, потому что ему, как честному немцу, очень
совестно было смотреть на того, кто видел его в неприличном положении.
Шиллер любил пить совершенно без свидетелей, с двумя, тремя приятелями, и
запирался на это время даже от своих работников.
- Зачем же так дорого? - ласково сказал Пирогов.
- Немецкая работа, - хладнокровно произнес Шиллер, поглаживая
подбородок. - Русский возьмется сделать за два рубля.
- Извольте, чтобы доказать, что я вас люблю и желаю с вами
познакомиться, я плачу пятнадцать рублей.
Шиллер минуту оставался в размышлении: ему, как честному немцу,
сделалось немного совестно. Желая сам отклонить его от заказывания, он
объявил, что раньше двух недель не может сделать. Но Пирогов без всякого
прекословия изъявил совершенное согласие.
Немец задумался и стал размышлять о том, как бы лучше сделать свою
работу, чтобы она действительно стоила пятнадцать рублей. В это время
блондинка вошла в мастерскую и начала рыться на столе, уставленном
кофейниками. Поручик воспользовался задумчивостью Шиллера, подступил к ней и
пожал ручку, обнаженную до самого плеча. Это Шиллеру очень не понравилось.
- Мейн фрау! - закричал он.
- Вас волен зи дох? - отвечала блондинка.
- Гензи на кухня!1 ----
1 - Моя жена! - Что вам угодно? - Ступайте на кухню! (искаженное нем. -
Meine Frau! - Was wollen sie doch? - Gehen sie in die Kuche!).
Блондинка удалилась.
- Так через две недели? - сказал Пирогов.
- Да, через две недели, - отвечал в размышлении Шиллер, - у меня теперь
очень много работы.
- До свидания! я к вам зайду.
- До свидания, - отвечал Шиллер, запирая за ним дверь.
Поручик Пирогов решился не оставлять своих исканий, несмотря на то что
немка оказала явный отпор. Он не мог понять, чтобы можно было ему
противиться, тем более что любезность его и блестящий чин давали полное
право на внимание. Надобно, однако же, сказать и то, что жена Шиллера, при
всей миловидности своей, была очень глупа. Впрочем, глупость составляет
особенную прелесть в хорошенькой жене. По крайней мере, я знал много мужей.
которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки
младенческой невинности. Красота производит совершенные чудеса. Все душевные
недостатки в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся
как-то необыкновенно привлекательны; самый порок дышит в них миловидностью;
но исчезни она - и женщине нужно быть в двадцать раз умнее мужчины, чтобы
внушить к себе если не любовь, то, по крайней мере, уважение. Впрочем, жена
Шиллера, при всей глупости, была всегда верна своей обязанности, и потому
Пирогову довольно трудно было успеть в смелом своем предприятии; но с
победою препятствий всегда соединяется наслаждение, и блонди
