Прошлое

В свидетели призвав Луну и суку с глупой кличкой Джанга,
мы целовались на ветру. Февраль над миром плыл — архангел,
который рад бы вострубить, да нет ни срока, ни отмашки.

Мне было знобко и легко, мне было страшно.
Под рубашкой
твоей застывшую ладонь я грела — и огнём горела,
а в нашем доме — далеко — шумели гости.
Дерзким телом
тянулась я к тебе — тогда, в мои смешные девятнадцать,
мир был придуман для меня, и чтоб, конечно, целоваться
вот так: взасос, взапой, в раздрыг,
до мелкой и щемящей дрожи,
в последних числах февраля, пустых и праздных, как прохожий,
что было торкнулся во двор, но сей же час ретировался.

Ты был.
Спасибо, что прошёл, не доведя любовь до фарса
совместной жизни на краю обетованного болота.

И я была: нелепей «лю» без «блю»,
привязчивей икоты,
самоотверженней Д'Арк,
наивнее, чем Чебурашка.

... Скулила Джанга.
Зябла ночь,
стучало сердце под рубашкой
в мою открытую ладонь,
и нам двоим дарили вечность.

Спасибо, что не взял.

Пора в мир разобщённых человечков.


© Уже Другая

Узелки

Я могла бы дальше сплетать слова,
я могла бы лгать, что любовь удержит,
но приходит правда — всегда права —
и лишает разом любой одежды,
и лишает разом нелепых прав,
притязаний, образов, ипостасей,
а потом растёт, даже свет поправ, —
так растёт прискорбный дефект в алмазе.
Входит в кровь и в кости, в уют жилья,
как волна, рождённая бронзой гонга.

Принимай и ты то, что знаю я.
Будет страшно — правда, совсем недолго.
А потом ни жарко, ни высоко,
а потом ни холодно, ни убого:
ты лежишь, скукожившись узелком,
в записном блокноте слепого бога,
и скользят по нитям твоей судьбы
пальцы отстранённо, не слыша крика,
потому что — вечность, и бог забыл,
как его намеренье многолико.

Для чего он в узел связал тебя,
на какую память, каким зароком —
лишь его касания ознобят,
ты откроешь сам.

Оставайся с богом.


© Уже Другая