КИЕВСКИЕ ЗАРИСОВКИ

1

ЛАВРА

Благолепный фрегат:
Перламутр, бирюза…
Белокаменных врат
Развернув паруса,
Окунул купола,
Точно весла, по грудь
В пустоту, в зеркала –
Отражения суть.

В синеве маята
Позолоченных пик.
В медной полости рта
Колобродит язык.

Силуэты святых
Озаряют – не то
Ореолы вкруг их
Глав, светящихся что
Одуванчиков пух
В благовесте лучей.
Эх, настроить бы слух
На беззвучный ручей!

Да зрачок навсегда
Поселить в белизне
Этих стен, где звезда
Различима во дне.

И где света берет
Само небо взаймы –
На заход, на восход,
На познание тьмы…
Неподъемная тень
От собора легла.
От крестов, что мишень,
Вся исколота мгла.

Так из верха в ночи,
Что из дыр в решете
Ниспадают лучи,
Дабы нам в темноте


Не терять эту связь
Со звездою своей,
Без нее становясь
Все черней и черней…
Дабы слиться в одно
С клокотаньем внутри.
Милый мой, не в окно,
Так в лицо посмотри!

Ты увидишь на нем
Отпечаток искры,
Из которой потом
Возникают миры.

Крестный ход… и везде
Между всходов земли
Только след на воде
Тихой баржи вдали,
Да летящей, не весть
Куда, пары тех крыл,
Обнимающих весь
Поднебесный наш тыл.

Увлекающих наш
В окуляре слезы
Взгляд на верхний этаж
Белизны, бирюзы…

август




































2

АНДРЕЕВСКИЙ СПУСК

Путь голубя, выпорхнувшего из Подола.
Жест-волна от запястья к плечу.
Булыжник пристально и подолгу
Смотрит вдаль сквозь каштановую парчу.

Это единственный выход к набережной, к точной
Своей копии на смятом рябью холсте.
И река с переулком, избрав тебя точкой
Пересеченья, оказываются в хвосте

Воспоминаний чрез год иль два.
Когда отсутствие твое там
Подвигает к письму слова,
Что взгляд с высоты к шагам.

конец августа – 5 сентября





































3

ДОМ ТУРБИНЫХ

Веранда
Если и пить чай,
То непременно здесь.
С выходом «сразу в рай»,
С видом на смесь.

Стекол – в дыму лет,
В мозаичных лучах
Утренних… в рыжий плед,
Что в мантию, облачась.

Лестница
Перила помнят апрель,
Дождь, молоко в бидоне…
Как лучшая параллель
С хозяйской ладонью,

Они-то и есть ось
Дома, где скрип ступенек –
Единственно, что спаслось
От памяти – преступленья.

Прихожая
Из боязни остаться
Запертым и в тени
Крошечное пространство
Наказанному сродни

Ребенку, взглянув за ту
Дверь, проживает в замочной
Скважине пустоту,
Как будущее – заочно.

Гостиная
Зима. Прислонясь щекой
К стеклу, за метель гардины
Встала судьба щенком –
С белой макушкой сына.

Один только не зачах,
Печален средь нас и жалок,
Рассыпанный впопыхах
По стенам букет фиалок.










Комната Елены
Владения абажура.
Место, где мандарин,
Вырвавшись из ажурной
Кожицы, вас дарит

Безукоризненным цветом
Солнечного руна,
Да – «Доброй ночи! – согретым
Голосом от вина.

Кабинет
Роза мертва. И в гипсе
Конечности интерьера
Уповают на гибкость,
Инсценируя «Веру»

На траурном кирпиче.
Скупо и плоско:
С мечтой о луче
Под таянье воска.

Книжная
На полках нет книг.
В книгах страниц и слов –
На бумаге, сам крик
Закостенел – улов

У вечности не богат.
Но и она молчит:
Яблоневый сад
Потрескивает в печи.

Столовая
Ностальгический крем
Приспущенной шторы
Чуть замедляет крен
Пола, стола – что скоро

Обрушатся в один миг
Навзничь, таща за собою –
Что составляло мир.
Противостояло бойне…


15-16 сентября











4

ШЕВЧЕНКО

После стольких дождей
Точно чашу подняв,
Ослепил и понес
В канделябрах ветвей…
Опуская рукав
В остывающий воск.

И аукалась даль
С немотою в груди,
Имитируя глушь.
Да крошилась эмаль
Фонарей впереди –
В черных блюдечках луж…

Он ушел в рушнике,
Аки агнец, под плач
Старых мазанок – в сон
Восковой – налегке:
Шелестя с песней мачт
Октября в унисон….


21 сентября-6 октября






























5

НАБЕРЕЖНАЯ

Трепещущий пульс орешника на холме
Заставляет тебя оглянуться еще в начале.
Дряхлая, скудная местность с мыслями о зиме
Чередует воспоминанья о шелестах на причале.

Присмиревший сад – убежище горожан –
С крапом охры на асфальтовом пиджаке,
Точно из дому выйдя кого-нибудь провожать,
Так и замер с платочком-облаком в кулаке…

Одиночество звука: лишь мелкая дробь
В партитуре ненастья находит то же,
Что Днепр в каплях, – насквозь продрог –
Съежась под ними гусиной кожей.

В продолженье аллеи наспех вписанные, навек
Имена любимых – рукою бодрой
На «Мосту поцелуев», что первый снег,
Опушают поручни формулами свободы…


9-10 октября































ЯНВАРСКОЕ


Равнинная ширь замыкается в полукруг
Узенькой комнаты – той, что без цели…
Душа растет, затмевая собой недуг,
Как температурный жар в ослабевшем теле.

И кажется, за что ни возьмись, что теперь ни сделай,
Все кончится хорошо или, как минимум – без утрат!
И все нечистоты в нас за ночь засыплет белый
Навеки девственный пух отстреленных лебедят.













































НА КРЕЩЕНИЕ

Январь. Все снегом заросло.
Ртуть скачет бешено в окошке.
В заиндевевшее стекло
Глядится мысль о неотложке.

А той все нет и нет… но вой
Непрекращающейся бури,
В сон опрокинув с головой,
Сознанье наше не зажмурит.

И мы, от холода трясясь
Или от страха перед худшим,
Еще нащупываем связь
С благоразумьем, ибо тут же

И речь, и трапеза простая
Да полусвет в полутепле…
Где кисть герани зацветает,
Чуть отогревшись на столе.


23 января

































Январь. И хочется уснуть,
Зрачки направив на другое,
Лишь бы не чувствовать блесну,
Как проволоку, над головою.

Пока нутром всем на крючке
У золотого исполина
Ты в замерзающей реке
Пульс замедляешь в половину.

И ждешь в расчете на рывок
С колючей думой по соседству:
Лишь бы не выдал поплавок
Твое порывистое сердце….

27 января









































28 января 2006 г.

Колокол в темноте
Качается, напряжен.
Свет зажигают – где
Услышат печальный звон.

Памятен тот язык,
Хоть и незрим звонарь…
Обугленной спичкой сник
Черный в снегу фонарь.

В пальцах крошится мел –
Грубый, колючий ворс.
Финский заледенел.
Купол к звезде примерз.

Единственный ледокол,
Вызвавшись отыскать
Выход, в ночи набрел
На пустоту…
Тоска.



































В Петербурге морозно и пусто.
Только храм вопреки потемненью
Не сливается с собственной тенью.
Только снег в одиночестве хруста
В черных недрах Невы как-то грустно
Созерцает свое отраженье.

Бредят небом чугунные крылья
Берегов, образуя на взмахе
Букву К. Неподвижный Исакий
Клонит купол под бронзовой пылью
Своих снов. Онемев от бессилья,
На груди золоченого шпиля
Замерзают уснувшие птахи.

Львы немотствуют в мраморной неге.
Император, подняв скакуна
На дыбы, на подобье пятна
Растворился в несбывшемся беге.
У причала балтийских элегий
За волной набегает волна.

Спелый лед разбивается оземь.
Летний сад, обнажив каждый мускул
Монументов при светоче тусклым
Фонаря, в ностальгической позе
Шелестит, как свеча на морозе,
Бледным пламенем уст на французском...

Спят дворцы, как во времени оном.
Мелким бисером выстлана плоскость
Площадей, мостовых, перекрестков.
Тишина каждый отзвук до стона
Увлекает в небесное лоно.
У Святого Пантелеймона
Пахнет елеем и плавленым воском.
_______________________________

На Васильевском как-то тревожно
Ощущать у смолистой воды
За собою чужие следы.
И поверх тех следов осторожных
Слышать посвисты вьюги дорожной,
Различать дальний окрик звезды.

Пред глазами всплывает туманный
Профиль сфинкса. А где-то вдали
Раздается прощальное - "Пли!"
И проходит с лицом оловянным
Вдоль стены Преподобная Анна.
И, взглянув на нее, как-то странно
Ощущать притяженье земли.

28.01.04.



ВЕСЕННИЙ РЕКВИЕМ

1

стихи к баралгину

На острие у часовой
Малейшей радуясь отсрочке,
Я различаю профиль твой
До бледной родинки на щечке.
Яснеет смысл наших дней.
Опоры шаткие вернулись.
И черный снег течет вдоль улиц
Правдоподобнее, ясней…

Освобожденный бок лежит,
Как отвоеванное царство…
И одеяло словно щит
Распространяется над частым
Сердцебиеньем. Никого –
Из караульных у постели!
И чаю я в ослабшем теле
Весну нетленную его.


10 марта































2

С Неупиваемою Чашей
Да в человеческой пустыне
Весна берет на приступ наше
Ледком покрытое унынье.

Особенно под воскресенье,
Когда округа спьяну спит,
Все четче реквием весенний
Капельным голосом гудит.

Я слышу исповедь метели
О самых лучших временах,
Как мысли черные белели,
И снег царил даже во снах.

Луч отпускает ей грехи
И опускается по шторе
На грудь, соблазну вопреки
Тепло со светочем рассорить.

Одна медлительная льдинка,
Положенная под язык,
Как все хорошее – с горчинкой,
Мне открывает напрямик:

«Нам эта буря по плечу!
Еще две капсулы в кармане…»
Грудь прижимается к лучу,
И запах таянья дурманит.

18 марта
























3

Как хорошо, светло!
Ни горечи нет, ни страха.
Лишь колотое стекло
Щекочется под рубахой.
Воистину ты – весна!
И будто бы не причем
Изрытая белизна,
Что скальпелем тем, лучом.

В израненной синеве
Жаворонковый апрель.
Дремотную в голове
Дурь облекла свирель!
Но вместо баллад в уме
Звенит все ясней-черней
Реквием по зиме,
По тем, кто остался в ней…

31 марта




































4

Пасхальное

Чешуя предзакатная лучиков
Словно плачет на выцветшем куполе.
И дождавшись удобного случая,
Колокольный хрусталь за скорлупами

Неумолчных псалмов в ястребиное
Равнодушье проклюнулся сызнова,
Где стоим с тополями, рябинами
На коленях под белыми ризами.

А страстная, как умалишенная,
Разошлась! Но опутали ноги ей.
Но уже понесли освященные
Куличи прихожане убогие

Я иду подворотнями ужаса
Вдоль домов, огибая безумие,
Где оно после сытного ужина
Почему-то все злей и угрюмее.

Я несу сердце голубя, водкою
Оглушенное – блевом застеночным,
Вдоль весны невесомой походкою
Переулками срама
Ко всенощной.

23 апреля, Пасхальная ночь


























5

Дворовый царь

От зимы ль так устали мы?
Прикройте же, – чем угодно!
Зияющие проталины
С мусором прошлогодним.

До винтика отпечатан
В захилевшем бомже,
Мир повторяет атом
На гибельном вираже.
А что же такое мы в нем?
Быть может, лишь тени от
Себя, частым-частым ливнем
Замазаны до высот…

Задравши потрепанный ворот
Старик подошел: «Дай рубь!»
Я вижу в глазах его город –
Забрался в самую глубь.
И понемногу слезы
Высвечивает фонарь…
Светлый, еще тверезый,
Вечный дворовый царь!

…Мы, кажется мне, к Суду
Его подошли на треть.
И я на алтарь кладу
Карманов глухую медь.

29 марта
























6

Весна

Прошу тебя, так долго
Со мною не молчи,
Девчонка-недотрога
В сиреневой ночи.
Вот свиделись опять,
И не отнять руки…
В глазах твоих «плюс пять»
Глухонемой тоски.

Ручейный менуэт,
Вплетенный в речь врача…
Подавшая мне свет,
Как с барского плеча,
Пощечинами лип
До строчек разбуди,
Чтоб каждый твой изгиб
Увяз в моей груди.

ночь 30 марта


































7

Дерево
Петру Петровичу Старчику

Как семечко в землю упало,
И выросло я высоко.
И, бывши травинкой малой,
Глядело теперь далеко.
Земля от себя не пускала,
А небо к себе манило -
Рассветом меня кормило,
Закатом меня ласкало.

Крепки и упруги корни,
Легка и прозрачна зелень.
Мне было бы там просторней,
Чем здесь, у глухих расщелин.
Бог милостив. И весною,
Когда тяжелел воздух,
Он птиц опускал надо мною
И вил в моих кудрях гнезда.

Я с ними навек сроднилось,
И было мне в них спасенье.
Они окрыленным пеньем
Питали мою бескрылость.
Зимой наступало затишье.
И я себе в черной стуже
Казалось чужим и лишним,
И никому не нужным.

А скоро пришли люди
И острые зубы всадили
В худые мои груди,
В тугие мои жилы.
Я вырвалось из аорты
Навстречу своей воле,
А плоть накренилась от боли
И рухнуло наземь мертвой.

Потом меня жгли в камине.
Пускали в расход по волнам.
Никто и не знал в помине,
Как мне тяжело и больно.
Из ребер строгали мебель.
На коже слагали письма.
А я тосковало о небе,
О чистых до слез высях.

Я помню земные муки
И Бога живого распятье.
Мои смоляные руки
Держали Его в объятьях.
Так я горевало о Сыне,
И Он на печаль мою
Промолвил: "Утешься, ныне
Пребудешь со мной в раю!

30 апреля 2002 г


8

Признание (Л. Губанову)

Снова звезды-санитары сквозь стекло за мной следят:
Не свихнулся ли? Не запил? И вообще живой ли там?
Я держу мои височки словно диких жеребят
За уздечку новых строчек с прежним горем пополам.

Я сходил с ума, спивался, нарывался и стрелялся.
Я кончался непрерывно, одиночеством ужален.
Только звезды-санитары молча щурились сквозь пальцы:
Мол, заштопаем, обколим – не таких еще видали!

Мол, наутро протрезвеет, вспомнит радугу и море...
Дурь долой! и хорошея, снова сядет, невредим,
За стишки, тогда повяжем, забинтуем и зашторим,
Чтобы не было повадно – за спиной его – другим!

…В самом пышном лазарете, разорен, раздавлен, скомкан,
Я лежу в последнем свете умирающего дня.
Снова звезды-санитары над моей склонились койкой
И совиными очами устремились на меня.

22 мая, на Николу
































МАРИНА. ТАРУСА. ПРИЮТ ДУШИ.

Девственный тюль тумана
В утренний полусон
Провинции… тот румяный,
Росами напоен,
Берег под сапогами
Старого рыбака
Вслушивается в гаммы
Незримого поплавка.

Брызжется в земляничных
Омутах страшных тех
Детский, немного птичий,
Бубенчиковый смех.
Темные хороводы
Платьица вкруг рябин…
Девочка смотрит в воду
Дальше ее глубин.

Бодрый клокочет ключ
В смуглой ракушке губ
С купола храма луч
Рвется куда-то вглубь
Хладной аллеи. Сквозь
Пальцы и далеко
Пролито на авось
Окское молоко…

Лег бонапартов лоб
Камнем на берегу.
Эта земля по гроб
Будь перед ним долгу.
Это и есть судьба
В городе над рекой!

Росы горят у лба.
Что свечи за упокой.


2-4 августа 2005 года Таруса.
















ПЕТРШИН ХОЛМ


Превосходство садовой розы
Над камнем средневековым
Неоспоримо. Первооснова,
Достигнув апофеоза,
Забирается с головою
Под облачное покрывало.
Ниже, береговою
Линией от причала

Разворачивается мотив
Готической колыбельной,
И всходит над корабельной
Палубой мощный риф
Костела. Через минуту
Куранты на Староместкой
Изобразят кому-то
Полночь. За занавеской

Каюты «У Флеку» город
Гаснет, как ожерелье
На новогодней ели,
За разговором…
Таинственный светлячок
Пустого фуникулера,
От берега увлечен
По восходящей, скоро

Скроется в белокурых
Зарослях – эфемерных,
Невозмутимых кудрях
Спящего Гулливера…

20 июня 2005





















ФОНТАНКА (элегия)

Свежевыстиранное утро
Облегает изгибы древ
Саваном света, будто
От влаг отяжелев.

Дом глядит не моргая,
Как только что от сна:
В нем – еще молодая,
Ручейная тишина…

Неподалеку тополь
Стряхивает с головы
Капли дождя. И шепот
Отчетливей той листвы

Предвосхищает пару
Любимых. За парапетом
Тлеет звезды огарок,
Теплой слезой воспетый.

Обмороком симфоний
На вензелях моста,
Что поцелуй ладони –
Млечная нагота.

Забывшиеся в объятьях
Двое – в своей ночи,
И ничему не разнять их…

Опережая лучи,
Над волнами первый катер
Уходит куда-нибудь…

Жизни целой не хватит,
Чтобы его вернуть.


9 июня 2005

















АВГУСТОВСКАЯ СОНАТА

С преданностью щенячьей.
С прозрачностью акварели
Крымской… нА вкус
Моря – твое, Август,
Жемчужное ожерелье
На медных ресницах плача.

Неистовая – живая,
Волна бежит отрешенно.
И бег ее будет оправдан.
Что вздыбленного ландшафта
Стихийная завершенность,
Надломанная береговая

Линия от Аю-Дага
Вплоть по трезубец Ай-Петри…
Ночь, плеск прибоя, шарманщик,
Небо и, так заманчив,
Светоч звезды, что в метре
Над головой – как над Прагой –

Пронзает до самозабвенья.
Не молкнущий шелест крови.
Олеандра цветущий локон.
Гурзуф. Из распахнутых окон
Дымящийся, рыжий кофе
И губ дорогих откровенье.
_________

Огненно-серебристый
Луч маяка – по ряби
Водной, на спинах чаек –
Издалека встречает
Плывущий сквозь сон корабль,
Указывая ему пристань…

Ниже, во тьме глубинной
Меж раковин полуразверстых
Изгибаются рыбьи тени,
Чьих плавников свеченье
За немыслимые версты
От… повторяет глаза любимой.
_________

Облако-дух левкоя,
Готовый в груди продлиться
На добрую память о месте.
В утреннем благовесте
Солнечных брызг на лицах
Ультрамарин покоя.

На белых камнях, горящих
От зноя, живые бельма
Медуз лежат неподвижно.
А где-то в душе чуть слышно
Шествуют безраздельно:
Ночь, плеск прибоя, шарманщик…

4-8 августа 2003г.


«ГОРОДСКИЕ МОТИВЫ»

МОСКВА

1

Византийская вязь
Грубых мазков царит
В обруче дня, дробясь
Листьями о гранит!

Тень тополиной свечи,
Упавшая наугад,
Процеженные лучи
Вскармливает что цыплят.

Июнь испустил дух.
В памяти его след.
Шоссе оскверняет слух.
Исход никому невед…

Термометр за стеклом
Зашкаливает – жара!
Точно моллюск, тайком
Таращишься из нутра

Переполненного трамвая…
Между соленных век
Сыплет не переставая
Белый до жути снег.


5 июля
























2

Это час разоблаченья!
Голова /не голова –
Головешка в час горенья.
В пепле ночь по рукава.

Я держу ее, как факел –
Догорела, довела...
И обугленной во мраке
Прозревает до бела.

Я иду, стопа слабеет:
Очертанья дома, в нем
Бред подъезда каменеет
Непреступным дверью-ртом.

Миг один! И полупьяный,
Получокнутый сосед
Отворит мне, точно рану,
Ночь и выведет на свет…

19 июня 2006 г.


































ПСКОВ (этюды)

вокзал

Вокзал. Четвертый час утра.
Зал ожиданья – склеп для посторонних.
И город смотрит из его нутра,
С ногами сев на подоконник.

Над остановкой сердца фонари
Все еще ждут автобуса, что тот
Их вытащит отсюда – до двери
Ночлега – в уличный пролет…

в автобусе

Размеренно, все зная наперед,
Садятся в гроб с глазами ясновидцев.
Пока кондуктор, как со дна всплывет.
Нащупывают мелочь, чтоб не сбиться,

Взгляд прячут в пол и медленно в ладонь
Отсчитывают нужные монеты.
И все молчат, но только тронь,
Как хлынет плач из трафаретов.


кремль

То ли от стен сознанье правоты,
А то от колокольных зыбей…
Куда укрыться, если ты
Лбом прислонился к мертвой глыбе.

И хрупкой сущностью своей
Вдруг постигаешь, сколь неравен
Твой натиск здесь, и тем верней
Шаг отступления раздавит…

в кафе

С фигуркой женщины твой столик.
На нем дымится кофе растворимый…
За занавеской – луковица столь не-
Вместима в сердце, сколько объяснима

Заглавьем храма. Мысленный поток
Уводит в сторону, и кажутся нелепым
Затертая тетрадь, обилье строк
И с колокольни снятый фотослепок.

7 сентября





по набережной

Незваным гостем входишь в дом
И задержаться здесь неволен.
Хозяин с каменным лицом
Твоей прикуривает болью.

Он облака с речною тиной
Разводит, чтоб не обожгла,
И в кружки льет, как на холстину,
Свинцовые колокола!

двор

Столб на манер гвоздя
Торчит под шляпкой света.
Двор – в стороне гудя
Листвой, полураздетый –

Полухмельной, стучась
В тебя, вопит и стонет:
«Впусти хотя б на час!
Хотя бы на ладони»

поезд на Москву

Рывок из-за спины
Дневного мордобоя,
Мимо ларька, стены…
С разбитою губою

Титаником твоим,
Весь в нервах – перекошенный,
Как будто смыли грим
С неузнанного прошлого...


13 октября



















31 июля

Смерть отсюда приметнее нежели
Акушера персты, профиль скальпеля…
Где до слез потрясающей нежностью
Разрешается сумрак оскаленный!

Где тебя не по имени-отчеству,
Отворяя боль – из невесомости,
Но за волосы в ночь развороченной
Кровоточиной света и совести

Отнимают от матери-иволги,
Обессиленной что-либо вымолвить…
Тащат – долго ли, грубо ли, криво ли!
И обратной дороги не вымолить.

Эта ночь заговорена, крестная.
Только двинешься ей на попятную –
Видишь мысль пред собой необъездную.
Слышишь слово в себе необхватное.





































"РАДОНИЦА"

Посвящается Лине Корниловне Табашниковой

1

«Хотя бы в последний мой смертный час,
Назначь мне свиданье у синих глаз»
М. Петровых



Зелень древесной плоти
Заключает с крылом пари,
Что, приблизившись к позолоте
Купола, воспарит

Выше! Маслина кровли
Окунулась в лиловый сумрак.
Все оттенки отбросив кроме
Бархата, тот рисунок

Служит единственным ориентиром
Душе, свое позабывшей имя.
В четырех плоскостях мира,
Пренебрегая ими,

Она неизбежно к пятой
Тяготеет, прозрев, и скоро
Чума оставляет, пятясь
От нее, разоренный город.

31 октября




























2

Итак, на дорожку
Присядем. Молчишь?
В две тысячи должном
Мы видеться лишь
Во снах будем – это
Сильнее гаданья,
Вернее приметы.
И все ж – до свиданья!
До первого цвета…

Когда же твой поезд?
С какого вокзала?
Едва ль успокоюсь –
Что б ты не сказала.
Возьми на прощанье
(Прощанье – прощенье)
Взамен обещанья
Последовать тенью

Напутственной песни
Чернильную вязь...
В которую местность
Отсель собралась?
Выпытывать глупо
Дыханьем неровным.
Как пульс не прощупать –
С какого перрона?

И что там забыла?
Поклажа не в счет.
Достаточно было
Минуты еще,
Чтоб встать на пороге
И двери – на ключ!
И ждать, когда вздрогнет
На темени луч…



















____________

«Вернись!» - это первое,
Что я могу
Придумать. Наверное,
В такую пургу
Не всякий решиться
Отправиться вспять
Веселой синицей.
И в пору не звать,
А ждать и молиться.

«Очнись!» - то нисколько
Не просьба, но вызов.
Заклятье осколков
Зеркальных, как брызг от
Твого отраженья,
«Очнись!» - прежде уст:
Призыв к возвращенью
Рассыпанных бус…
____________

Под сенью косматых
Ветвей, словно встарь,
Две тысячи пятый
Встречаем январь!
Как он постарел,
Погрубел, изнемог
На нашем столе
Новогодний пирог.

Мы празднуем дату,
Как те журавли,
Что рвутся обратно –
На гнезда свои.
Так все мы на птичьих
Правах (остывает
На пальцах девичьих
Слеза восковая) –

Бежим за своими,
Ушедшими, – в дом,
Чтоб встретиться с ними
За общим столом.
И там, у черты,
Замираем тревожно:
И гнезда пусты,
И вернуть невозможно…


4-12 ноября 2004 - 2005





Виктору Александровичу Шалаеву

1
«Помянем, друзья, друга!»
«Братья! Помянем брата!»
«Пошел он следом за вьюгой…»
«А значит, не жди возврата»
«Жены! Великого мужа
Помянем в огнях закатных!»
«Ушел он в самую стужу»
«А значит, не жди обратно»

«Как поминает семя
Горсть и тепло ладони…»
«Как поминает темя
боль, что в себе хоронит…»
«Как поминают гнезда
Посвисты, щебет, пенье…»
«Век до минуты роздан
Молчанью поминовенья»

2

В те дни бушевал февраль.
Мне чудился в комьях снега
Цветущий в ночи миндаль.
Теплом растекалась нега.
На выговоре щенячьем
Скулил по задворкам ветер.
А Век в темноте маячил.
Морщинами лица метил.

«Убыл, уплыл, уехал…»
Не подберу глагола
Действу сему: помеха –
Сорвавшийся в крик голос.
Будь то по водной глади.
Или путем небесным.
Не наследив, сладил
С мукой своей крестной.

20-27 апреля 2004 г.














С посвящением Илье Тюрину
ВСТРЕЧА

Затертый до дыр пейзаж.
Где волны, что эхом крик,
Песчинкой насытясь, наш
Оставили материк
Не тронутым. Точно в ней
Будущий разглядев
Берег за много дней
Отсюда, за много древ…

Птенчиком, наповал
Сшибленным из гнезда.
Столько о нас узнал,
Сколько одна звезда
Знает о тех в ночи
Свечках да фонарях.
Только ты не молчи,
Глядя на нас впотьмах!

Все стремления к нулю
Сводят вода и дно.
Пастель отдала углю
Финальное полотно.
____________________

Что не отнимет день
В нервах своих тревог:
Песню, обличье, тень,
Молитву, как монолог
Ужаса, вплоть до строч..,
Какие допишем там.
Все забирает ночь.
Что ж остается нам?

Взгляд, устремленный вверх –
Немногим крупнее тли –
На ту неземную верфь,
Откуда мы все пришли.
Взгляд в себя без зеркал
С пристальностью Его.
Где замолчав создал
Нечто из ничего.

Это письмо – без начал,
Без края и величин.
Настолько о нас смолчал,
Насколько родник один,
Из глубины пришед,
Морю отдал, и сам
Стал глубина и свет,
Не покорясь волнам…

1 сентября – 26 ноября


Анатолию Ивановичу Кобенкову

Так и встал в дверях, точно памятник.
Ливнем, листьями зацелованный.
Отсекает дни сердце-маятник.
Ночь пришла к тебе за подковами.
И ни чем от нее не открестишься.
Ни упреками, ни поллитрою.
Только жизнь, глядишь, заневеститься!
Под фатою росой политая…

На березовых складках первыми
Проступают слезинки-крапинки.
Что-то с хрустом в рубашке прервано,
Отлетело под ноги запонкой.
И метнулись вслед руки-молнии.
Шарим в темени, как в репейнике.
Но один Господь в той намоленной
Тишине сидит, вяжет веники…

И так ласково нам: «Что вы, глупые!
Баньку славную приготовил я!»
Легче дух в сенях, пар под куполом…
Рабу Божьему Анатолию.


10 сентября






























БОРИСУ РЫЖЕМУ

Край стола. Сиреневая скатерть.
Посреди ее цветок.
Покурю и вновь накатит,
Что убить в себе не смог...
_________________________

Даже та старуха-пятница
От меня куда-то пятится.
До утра никто не хватится -
Посижу еще чуток…
_________________________

Обниму слепого ангела:
«Да не хнычь же ты, чудак!
Что когда-то меня ранило,
То царапина, пустяк»
_________________________

Между нами точно трещина -
Где не тот, не этот свет…
Мотылек души трепещется,
Опрокинув табурет.


8 февраля






























ДОМ
бабушке Эмилии Александровне

1

Дом продан заживо
Хозяйка отреклась…
И взгляд из каждого
Оконца ищет связь

С прошедшим временем,
На деле находя
Весну без семени
И местность без гвоздя.

Один завещанный
На зимы – уголек
С ладоней женщины
Потемки превозмог.

Дом трижды пуст
Сегодня без неё…
А этот спуск
С крылечка – в забытьё.


































2

Тебя больше нет – то ли там, то ли тут…
Сколько силы ушло к этой правде с повинной.
Скоро новые песни за горло возьмут
Тишину, обрывая со мной пуповину.

Скоро в щели забьются твои
Новый сор, запах варки и топки.
Для чужого тепла – прибери, сотвори
Лучший угол, растерянный, робкий…

Убаюкай победный рожок, по округе
Раздающий триумф новоселья, верни
Колыбельную печки рождественской вьюге,
Ту музыку поленьев в мальчишечьи дни…









































3

Я помню тебя любым!
Нежным, шероховатым,
Бревенчатым и дощатым –
С вишнями за твоим
Окошком зеленоватым…

Я, странной тоской прибит,
Заглядываю в силуэты
И думаю: в мире где-то
Дом мой в снега зарыт,
Неприбранный, неотпетый…

Мне хочется обмануть
Ход времени, переставив
Фигурки людей местами.
Но где он, обратный путь?
Мир голубеющих ставень…

февраль




































НОВОГОДНЯЯ ТРИЛОГИЯ

I

Новогодний мотив: марш последней недели,
Непрерывный смычок сумасшедшей метели,
Снег с дождем зачеркнул мостовую, и еле
Различимым стал дом
С годом, прожитым в нем.
Торжество акварели!
Где, разбавив вином пустоту и тревогу,
Мы из дома бежим, забывая дорогу...

Трезвый мусорщик тих, – с неподдельной заботой,
Что подснежник, сгребает с земли нечистоты,
Тучный дворник метет невесомое что-то,
Вызвав к яви от сна
Мутный светоч окна
В день последней субботы…
Символический плен – тот же ценник на елке
Упраздняет мечту, ностальгию и толки…

Как рабыню, ее выкупаешь для старых
Впечатлений, забав, или больше для пары –
Вместо женщины, друга, высокого дара,
Диалога, объятий,
Чтобы только не спятить
Под бренчанье гитары
Одному… ты, к себе прижимая больную,
Облетевшую хвою, твой праздник минуешь.

30 декабря

























II

Расстоянье растет каждый год непрестанно:
Мир скорее лишь тень от лампады Лианы,
Александра, Эмилии, Виктора, Анны.
Имена их, юдоль,
Повтори как пароль
В этот мир безымянный!
Как синоним любви, окликая руины –
Сашу, Витеньку, Милочку, Аннушку, Лину…

В эту полночь и день, что остались от года,
Воскресенье влачит без просвета и брода
Грусть и память о них, чтоб проститься у входа
В новый дом или стих,
Но без тех – пятерых.
На краю небосвода
Они, словно и мы, над столом поднимая
Золотые фужеры, зовут, поминают…

Как же всем объяснить – сыновьям и вдове,
Сироте и отцу… что, всегда в большинстве
Остается любовь – в непрерывном родстве
С неизбывной бедой?
И идут чередой
С той бедой во главе
Оборвавшие пленку последние кадры:
Анны, Викторы, Лины… Эмилии, Александры…


31 декабря

























III

Беспокойство берет, с немотою гранича.
На подходе весна, так давай же по-птичьи
Объяснимся в любви к Леонардо Да Винчи.
И дадим круголя
Под конец февраля,
Позабыв про приличье.
Пусть останется свет, приручен, бесподобен.
Наворкуй чувство нежности мне на сугробе…

Начирикай о том, что еще не случилось!
Измотавшись на гнев, израсходовав милость,
Голубая мечта крепко втоптана в силос.
Бело-розовый конь
Весь в долгах испокон…
Нам такое не снилось.
Самогон на столе – средство самозащиты –
Добивает живых, воскрешает убитых...

Это время Поста. Заревел снеговик.
В марафоне минут, замарав беловик,
Исписалась зима. Кто еще не привык
К ее повести, тот
Птицей рифмы поет.
Это наш боевик!
Где нельзя поделить на чужих и своих,
Можно только любить и прощать за двоих.


19 февраля


























СТИХИ 2002-2004 гг

ВИА ДОЛОРОСА

На Виа Долороса
Нет ни крупицы света.
Фонарные столбы,
Как черные скелеты
Слепые морщат лбы
И плач многоголосый
Сличают по приметам
С кантатою судьбы.

Пустынна мостовая.
Безжизненны дома.
И, занавесив окна,
Полуденная тьма
Как тень скребет по стеклам.
И, не переставая
Людей сводить с ума,
Качается Дамоклов

Меч в тишине упругой.
А я сорваться медлю,
До искренних созвучий
Преображая петли
Кириллицы на случай
Возможного недуга.
Но как хитер и въедлив,
Как тих рок неминучий.

А я не знаю улиц
Длиннее этой – уже,
Чтобы так ноги ныли.
Чтоб так, ссутулив душу
В дыму дорожной пыли,
Плоть человечья гнулась.
Точно закляли стужей -
Огнем заговорили...

На Виа Долороса
Нет ни крупицы света...

15-25 декабря 2003г.













Тале

Сударыня, Вы сбиты с толку!
Опомнитесь – который час!
Случилось это задолго
До Вас.

Столетие? Всякого мало!
Какое ни проживи.
Двадцатое отбушевало
Для нашей любви!

Послушайте, неслучайно:
Мы и в такой дыре –
Два золотых отчаянья
Встречаемся в ноябре

Впервые за столько
Весен… одна сбылась:
Случилось это задолго
До Вас.

Хотя наши узы тонки,
Не рвется такая связь:
Вы были еще ребенком.
Нет, раньше – не родилась!

Душа Ваша где-то пела
И взглядывала с высоты,
А я обводил мелом
На белом Ваши черты.

И считал для себя долгом
Любить лишь Гюго да вальс…
Случилось это задолго
До Вас.

ноябрь 2002 г




















ПОСВЯЩЕНИЕ ТЕНИ

1

Тело, обняв стул,
Ищет глазам опору.
Локоть прилип к листу
И широкораспорот
Длинной улыбкой рот.
Что это? Боль? Усмешка?
Как в промежутке от
Той слепоты кромешной
До немоты прозренья,
Полного слезной влаги.
Как результат тренья
Пера о клочок бумаги,
Звук шевелит губами
По памяти или в полу-
Забытьи. В яме
Горла застыл голос -
Замер!


июль 2003

































2

Лицо твое стерто
Со складок моих ладоней.
Так забывают мертвых,
Которых никто не
Помнил живыми.
Так исчезают тени,
Прошелестев за ними,
Которые нигде не
Оставили по себе следа,
А просто: сошли на нет!
И неслышна земле та
Поступь в пыли лет…

июль 2003










































НА РЕКЕ КАЛКА

"Ищи меня возле реки,
И вод, и крови полной,
Что обнимает мне виски,
Вздымая волны.

Ищи меня среди убитых.
В той неуютной ржи,
Где почвы ливнями изрыты,
И лист над берегом дрожит...

Любимый внук, последний сын,
Друг первый, отнятый жених...
В прозрачном жемчуге росы
Ищи меня среди живых"

осень 2003








































Двадцать четвертая зима
Уже на подступах ко МКАДу,
И первым, кто сойдет с ума,
То буду я в ее блокаду.

Двадцать четвертая попытка
Пересмотреть себя на фоне
Снежинок, сыплющих с избытком
И утопающих в ладони.

Ночей глухие промежутки,
Как черные провалы дня,
И, кажется, всего лишь сутки
Прошли, как не было меня.

А время бы предостеречь, как
Вдруг слышишь где-то свысока:
Двадцать четвертая осечка
у оголенного виска...

осень 2002г.


































"Когда б я уголь взял для высшей похвалы..."
О. Мандельштам


Отнимут все: и кротость, и осанку.
И стройный голос низведут
До хрипоты в жестокой перебранке
С голодным Веком, до минут
Предсказанным тобой. Все отберут

У памяти: и крепь, и хватку -
И ясность снов, и мыслей кутерьму.
Когда, внезапным схваченный припадком
Реальности, поймешь вдруг – почему!
Тебя из тьмы поволокут во тьму.

И будет строг твой праздничный наряд.
И груб обряд пасхальный: с боем
Отнимут все, но больше поглотят
Ветра и волны вековым прибоем.
Когда придут средь ночи за тобою.

Но нынче тебе ближе ворожба
Кольцеобразных строчек, ритма!
Еще смиренье не коснулось лба.
И по губам дрожащей бритвой
Скорбь не прошлась, и тайна жил не вскрыта.

И взор поет бесслезно и открыто,
Как только боги, должно быть, поют.
Хлеб не преломлен, чаша не испита.
Но тем острей и злей хребетный зуд:
"отнимут все... во тьму поволокут..."

декабрь 2003






















ИЗ ПИСЕМ

Отцу, Николаю Александровичу Шалаеву
1

Понеже письмо есть форма
Стремленья. Попытка фразы
Вместить эпопею – зерна
Молчанья, капельку глаза…

Я пишу тебе без обиды
И жалости, как ты мог бы
Подумать, скорее выдох,
Сам за меня, не дрогнув,
Выпалит все, что думал…

Никто из нас не обязан
Дослушивать до конца.
Письмо – это форма отказа
Голоса от лица…






































2

Лампа над полукругом
Света, строку избрав
За центр, отводит руку
В сторону, не разжав
Пальцев, не отпустив
Пера, я гляжу на то,
Как нашу ладью прилив
Уносит в свое ничто.

Я осязаю час,
Когда мы с тобой одни,
В исподнем и без прикрас,
На голом песке, в тени –
Останемся: я над сим
Согбенный столом и ты,
Отчаянный пилигрим, –
В поисках теплоты…






































3

В обнимку с мольбертом. Что ж!
Лучше и не найти
Выхода, как в дождь
С милостыней в горсти.
В пояс и никому
Вслед или за рубли –
Но небушку одному
Да куполу в нем…
Слуга
Оттенков и полутонов,
Кисельные берега
Обретший, не утонув…











































4

Человек одинок всегда.
И никакое мы
Его не спасет. «Среда.
Начал дневник. Восход…»
Мимика ноября – в ответ
На жар очага.
Бьется на грязном цвет,
Выпорхнув из сочка…

Человек одинок всегда.
Даже его молчанью
Необходимо общенье
С мыльницей, бритвой,
Чашкою чая,
Прикосновеньем…
Ему нужна точка
Пересеченья, в коей
Он смог бы и в одиночку
Сладить, достать рукою,
Максимум! Чмокнуть в щечку…


2002-2005 г
































В ГОРОДЕ Н.Н.

Л.К.

И только здесь, на ощупь
Пересекая город,
Ты можешь прийти на площадь,
На влажных камнях которой
Оставил некогда след
Твой шаг никому навстречу.
И брызнет в глаза свет
Забытых навек наречий.

Ты увидишь себя на том
Полузабытом фоне
С полураскрытым ртом
В улыбке – в кругу симфоний
Последнего октября
И ахнешь над страшной кручей,
Что кто-то зовет тебя:
«Вы мой, дорогой поручик!»

осень 2004


































ЧИТАЯ ГОРАЦИЯ

С посвящением Иннокентию Анненскому, с восхищением!

книга первая, ода 5 «К Пирре»

Несчастен мальчик, что, обласкан
Дыханьем розы, не уколот
Ее шипом и без опаски
Глядит на пир волны веселой,
На бурю парус направляя…
Несчастен он, коль не предвидит,
Как скоротечна тишь благая.
Коль верит, что в своей хламиде
Сухим из вод на берег выйдет.

Но не обнять бездонный кубок!
Не знает он, о, бедный мальчик,
Как стройный парус его хрупок.
Как ветерок этот обманчив.
Он чтит застенчивую гостью,
Не разгадав еще измены.
Остаток силы горсть за горстью
Кладет на жертвенник безмерный.

Тогда как я свои одежды
Сушу на стенах горизонта
В знак примирения невежды
С владыкой горестного понта,
Едва утихшего. И ныне
Я поднимаю слово камнем
К губам из недр моей пустыни:
«Любимая,
ты больше нестрашна мне!»

6 марта 2004





















К ЗЕРКАЛУ

Сергею Ожогину – армейскому доброму другу моему


Гнет воздержанья обостряет
Эффект влечения к тому,
Что стало вдруг возможным. В мае –
Столь актуальны – не уму,
Не сердцу эти наши клятвы.
Когда отсутствие – зерно,
Вновь обретаемое – жатва

Увы, мой друг! Добавлю – но!
Голодный слеп, а сытый глуп.
Им никогда не сговориться.
Зачем ломать последний зуб
Об то, чему не преломиться
Ни под какими «жду, люблю…»?
(я, право, захожу вперед –

Прости! – вторых и третьих блюд…)
Каков теперь, дружище, плод
Заветный тот? И по зубам ли
Его огрызок? Но… молчу.
Уже тогда я видел: бабник
С тебя не выйдет. Как свечу,
Вернее, все, что от нее

Осталось – каплю воска, нить…
…двоих старение, спанье.
Ты сам назвался сохранить.
А посему пред веткой, полной
Прозрачных яблочек, глаза
Ты принужден оставить долу
Или поднять… на образа.

Я закругляюсь. Дело к ночи.
А ночью, знаешь, недосуг
Изъяны дня в себе ворочать.
И не до сук… тем паче, друг!
Прощай! Когда-нибудь и мы
Себе свидание позволим.
В бушлате дембельской зимы.
За КПП измен и боли…



весна 2005

1

Сколько радости! Сколько счастливого снега!
Близорукий фонарь освещает тепло и надежно.
Храм растет на пути с прямотой молодого побега,
Но суровое небо подходит к тебе осторожно.
В высоту простирается луч или руку низовью
Протянула звезда – приподняться с коленей
Столь бесснежной зиме, к своему изголовью –
Распрямиться свечой над человеческой тенью
Столь нежданной весне или Пасхе ранней.

Только ты не спеши – нам впереди поститься,
Каяться, восходить, падать и петь на грани…
Только бы не остыть, ибо нам не проститься!
…маяться, бедовать, обманываться, сбываться,
От себя отходить и вновь к себе возвращаться.

2

Скуп сегодня январь на леденцы и шали:
Спекся румянец, смолк яблока белого хруст.
В варево торжества серости подмешали.
Сквозь мишуру на ели медленно гаснет грусть.
Гидрометцентр, как Брейгель, яму вдали рисует.
Телик диктует сделку, зная уже заранье:
Ты у него на пульте. Время выкрикнуть всуе
Автора преступленья, вспомнить про наказанье.

3

Десять дней с головою, чтоб снеговик, зашитый
С прошлой зимы, сорвался, и вечный долг отсрочил
Друг не менее старый (только беде – Мы квиты! –
Можно сказать), где время жизни твоей короче.
Десять дней отступленья – наши, согласно цели,
Втрое растут потери. Это кольцо блокады
Выпивки и безделья. И никто не оценит
Подвига, жертвы, часа, ибо палатка – рядом.
То есть гораздо ближе церкви и слов о Боге
И уж тем паче – неба… как недостаток зренья,
Утреннее похмелье не обличит двурогих!
Где горбушка вины, там чекушка забвенья…


6 января (09.01)

4

Вот и родился Бог, которого столько ждали.
Что же предпримем мы? Кто его распознает
Без пейсов и бороды, посоха и сандалий?
Без ворожбы волхвов… если тропа лесная
Нас приведет не в хлев, но в самую Русь, пускай хоть,
Полем – в крестьянский дом, запущенный без догляда:
Печка чадит бедой, все мужичье под кайфом,
Вымя коровье иссохло, но баба родит, как надо…

Десять дней маяты! Праздничная неделя,
Нас отшвырнув назад – к сумеркам и приматам,
Сделала все, чтоб мы да в кураже проглядели
День, колею, избу, в коей младенец спрятан.
Ирод далек от мысли в ночь объявить облаву,
Бросить в погоню псов… Он отпустил всю стражу
На выходные, ибо не верует ни в кровавый,
Ни в Божий суд, полагая – кто-то его отмажет…

Ночь подошла к пределу, звезды от глаз сокрылись.
Слышно из колыбели птенчика щебетанье.
Вот и рассвет, и первый, преодолев бескрылость,
Снег опушает темя грубого мирозданья.


7 января (10.01)

I

Новогодний мотив: марш последней недели,
Непрерывный смычок сумасшедшей метели,
Снег с дождем зачеркнул мостовую, и еле
Различимым стал дом
С годом, прожитым в нем.
Торжество акварели!
Где, разбавив вином пустоту и тревогу,
Мы из дома бежим, забывая дорогу...

Трезвый мусорщик тих, – с неподдельной заботой,
Что подснежник, сгребает с земли нечистоты,
Тучный дворник метет невесомое что-то,
Вызвав к яви от сна
Мутный светоч окна
В день последней субботы…
Символический плен – тот же ценник на елке
Упраздняет мечту, ностальгию и толки…

Как рабыню, ее выкупаешь для старых
Впечатлений, забав, или больше для пары –
Вместо женщины, друга, высокого дара,
Диалога, объятий,
Чтобы только не спятить
Под бренчанье гитары
Одному… ты, к себе прижимая больную,
Облетевшую хвою, тот праздник минуешь.

II

Без четверти девять. Аптечный киоск,
Осажен толпой, нечто новое внес
В этот год, притворив возрастающий спрос
На изысканный спирт.
Ибо даже кто спит –
На карачках приполз…
И обняв пустоту, мимо лавочек тех
Над бульваром летит лихорадочный смех…

По обломкам людей, по фрагментам их душ
Узнаешь ты страну, постигая к тому ж
Свое место средь них – этот пир между луж
И сугробов даешь!
Чем задорней галдеж
Новогодних кликуш,
Визг петард и огни фейерверков до крыш!
…обернувшись в «АиФ», до утра пролежишь.

В новогоднюю ночь! Из другого угла
Улыбается червь разносолам стола.
Ухмыляется вран, как на год подросла
Наша первая жизнь
И последняя жизнь!
Как скатерка бела
Тридцать первого дня – ни пятна от вина!
И слеза от пощечин на ней не видна…


30 декабря


III

Расстоянье растет каждый год непрестанно:
Мир скорее лишь тень от лампады Лианы,
Александра, Эмилии, Виктора, Анны.
Имена их, юдоль,
Повтори как пароль
В этот мир безымянный!
Как синоним любви, окликая руины –
Сашу, Витеньку, Милочку, Аннушку, Лину…

В эту полночь и день, что остались от года,
Воскресенье влачит без просвета и брода
Скорбь и память о них, чтоб проститься у входа
В новый дом или стих,
Но без тех – пятерых.
На краю небосвода
Они нынче, как мы, над столом поднимая
Золотые фужеры, зовут, поминают…

Как же всем объяснить – сыновьям и вдове,
Сироте и отцу… что, всегда в большинстве
Остается любовь – в непрерывном родстве
С неизбывной бедой?
И идут чередой
С той бедой во главе
Оборвавшие пленку последние кадры:
Анны, Викторы, Лины… Эмилии, Александры…


31 декабря

«Мы все учились понемногу:
Чему-нибудь и как-нибудь...»
А. Пушкин

1. ВМЕСТО СЛЕЗ

Слово «армия» звучит, как название некоего заболевания: пневмония, гипертония, аритмия... И в этом есть какая_то связь: все признаки болячки налицо. А следовательно, и относиться к ней нужно соответственно. Все слышанное, читанное и виденное (по ТВ) мной об армии воспринималось весьма условно, но с приличным довеском страха. Неуга-сающая война в Чечне только подливала масла в огонь.
Я вовсе не собираюсь высмеивать, как это общепринято теперь, недостатки и уж тем более драматизировать на этот счет. Опишу только свои впечатления и мысли, возраст которых уже довольно зрелый, собственно, почему они и могут быть интересны.
Начнем.
Отсутствие похмелья после проводов (совсем ничего не пил) лишь обострило мое воспри-ятие первых минут «до службы». Поезд «Москва – Нижний Новгород». 4 часа утра. Оста-новка. Как слепые котята, выбегаем поодиночке к машине. Садимся. Внутри – хоть глаз коли. Получасовая тряска в полной темноте. Наконец, печальные здания в утренней дым-ке, плац и отчаянные вопли марширующих солдатиков. Я, наверное, еще не проснулся.

2. ОПИСАНИЕ НЕОПИСУЕМОГО......

Первое: склады, доверху набитые обмундированием образца 30-40 гг. (!) Сапоги, шинели, шинели, сапоги... Новехонькие.
Подробнее: шинель – нечто от мешка в форме пальто с крючками вместо пуговиц. Запа-хивается справа налево, вплоть до плеча, перехватывая горло, низ – свободен. При _20 почти не отличается от майки. Внешняя сторона – из мелкого ворса, пахнет старостью... Совершеннейший образец смирительной рубашки. Беря в руки автомат, чувствуешь себя полным идиотом (мишенью). Сапоги – месть безногих. Приближают к смерти без единого выстрела. До сих пор при мысли о шинели – одышка, о сапогах – спотыкаюсь...
Казарма. Воспоминания сродни детсадовским. До смешного совпадает расстановка крова-тей; позднее, в больнице, – один к одному: тумбочка, кровать, тумбочка... Потрясающее однообразие цвета. Видимо, здесь какой-то общий принцип. Никак не могу понять – ка-кой. Стандарты прививались не только внешности, но и сознанью. А
перемен не предвидится. Еще одна параллель – воздух: пахнет сыростью, как послемытья полов грязной тряпкой. Стены сплошь тусклого цвета, хотят вроде бы развеселить, но тщетно. Пол дощатый со скрипом и гулким «охом» от соприкосновения с сапогом. Потол-ки высоченные (почти незаметны). Неуклюжая пародия на орнамент. Умывальники бес-препятственно переходят в туалеты и обратно: общая труба с краниками и раковинами под ними (вода, если есть, – ледяная, даже летом). Туалеты не нуждаются в детальном рассмотрении. Повсюду горят лампочки вполнакала. При спуске по лестнице (везде, все-гда, неотлучно) сопровождает черта вдоль стены на уровне груди, отделяющая два цвета (нечто подобное слышал у Бродского в мемуарах).
Окантовка (черта, снег, прическа древ, трав ... дерна), как неотъемлемый атрибут сего места, штампует затылки новобранцев (братцев)...
и действует это психологически – эффектно.
Мат, как жанр доисторический, производит впечатление ошеломляющее. Ругаются все: и стар, и млад (стар – сознательно, млад – принципиально). Конечно, привычка берет верх. Но, и отвыкнув, продолжаешь материться. Это, очевидно, глубже, чем просто менталь-ность. Революция, мешанина классов, крепкое рабоче-крестьянское словцо (именно мате-рок) и прочее. Но не буду лезть в дебри. Армейский мат не такой плоский, как граждан-ский, и окрашен ярким колоритом внут
ренних событий. Речь приспосабливается к внешней стороне – каковы окружение и об-становка, такова и речь. И мат не исключение.
Апрель. Намечается проверка!!!! Магическое словосочетание. Второе по значению после слова «тревога». Последнее слишком синонимично первому. В обоих случаях – шумиха и суматоха, как в праздник, в котором никто не понимает, что,собственно, празднуем.
Итак, проверка. Буквально: приезд генерала (известие о чем, как факт,равносильно рас-пространению атомных частиц при взрыве) из Москвы (немыслимо!).
Апофеоз: клейменье одежд. Выражение далеко не сленговое. Клеймо представляет из себя отметку, нанесенную пером (мелом) на внутренней стороне любой ткани(вплоть до тру-сов), со всеми уникальными данными испытуемого (т.е. рост, вес, Ф.И.О. и т.д.) Стандар-ты сего, я думаю, имеют общиекорни с понятием окантовки (равный идиотизм).
Генерал приехал?!!?!??! 4_6 часов стояния на плацу под пронизывающим ветром и мок-рым снегом (результат: у пятерых – пневмония) и 10 минут наблюдения издалека за туч-ной фигуркой (!) вышеупомянутого «пупса» (вместо лица – однотонное, о чем-то там себе моргающее пятно).

3. ЗНАКОМЬТЕСЬ – СУДЬБА!

6 утра. Слепящий свет. Крик ужаса: «Рота, подъем!» По левую руку от меня – рез-кий звук падающего предмета. Смотрю: перевернутая кровать – и втрое сложенный, сон-ный «солдатик». Не могу ничего понять. Потом – мысль. Действует отрезвляюще. Вска-киваю, как ужаленный (натурально). Ищу заспанными глазами «предметы своего туале-та». Пытаюсь все это напялить на себя. Смутно в голове – 45 секунд (время для одевания). Но проходит минут 15, пока вся неразбериха прекратится (а на самом деле все только на-чинается). Мальчики вдоль «взлетки» (выстланный линолеум по центру казармы) образу-ют строй (со стороны – умора, свет которой не видывал: все еще спят, но уже стоя). Стоим недолго – зарядка. Захотел «по нужде» – терпи. Кто служит побольше, знает: чтоб «облег-читься» беспрепятственно, нужно встать минут за 10 пораньше. На улице такой возмож-ности может и не быть (к тому же по такой погоде «легко простатит словить»).
Зарядка: рубашонка, шапчонка и сапожонки – и ты с очередным вздором в голове: «Что я здесь забыл?» На улице -25 (ночь не остыла), под рубашонкой колеблющийся «...». В ре-зультате всех немыслимых процедур (бег, прыг, скок...) сон покидает тело.
По возвращении в казарму лавина в сто двадцать бритых голов (рота) несется в уборную, ломая все на своем пути. А так как уборных две (сержантская и солдатская), а разрешено только в «солдатскую», то выстраивается очередь. Все, естественно, на разный лад вопят и матерят друг друга.
Далее – уборка.
Если бы я мог описать все подробно или хотя бы частично, чтоб выглядело понятней, то меня бы сочли за шизофреника (если уже не сочли). Впрочем, шизофрения – довольно-таки распространенное явление в наши дни. Дело в том, что одеяло (синее, с черными по-лосками на краю)поверх постели должно быть «квадратной формы», чтобы полоски на оном совпадали с полосками соседнего(!). В этом_то и вся хохма. Сто двадцать обмякших от сна тел (пребывая в известной абстракции, одурев от мороза, с холодком в желудке) пытаются нечто подобное изобразить. Полоски выравниваются при помощи нитки, протя-нутой с одной стороны казармы в другую. Причем параллельно полоскам выравниваются все окружающие их предметы: спинка кровати (душка), полотенце (отдельная история), коврик (совершенная загадка для меня), край подушки и т.д. Сие действо настолько теат-рально, что Станиславский бы застрелился, увидев его со стороны (Верю!).
«Квадратную форму» одеялам предают специально предназначенные для этого(!) «лыжи» (плоские палки с ручками). Ими_то и дубасишь разнесчастное одеяло вплоть до завтрака.
Долгожданный завтрак. Строем и с песней пускаемся в метель. Голодные. Шагаем налегке и в предвкушенье... Подходим. В столовую не пускают. Что_то там застопорилось. Полча-са нас обдает морозцем, но мысль о предстоящей трапезе греет. Наконец входим: пред-банник-раздевалка, очередь, раздача(!). Стук ложек и чавканье
в унисон заполняют собой все пространство. Завтрак: тарелка с клочком капусты на дне кипятка, хлеб, масло, вода с чаинками. Едим минуты 2-3, далее – «домой!» (в казарму).
В этакой монотонности дня неизменно проходят первые месяцы
службы.

4. КТО В ЦИРКЕ НЕ СМЕЕТСЯ

Все повернуто с ног на голову. Мир особых условий существования. Свои традиции и правила. И, конечно же, свои иллюзии (даже здесь они есть). Первая речь комбата при знакомстве расставляет все на свои места. «Юноши! ........ забудьте про мамкину сись-ку.......... утрите сопли, а не то мы вам утрем..........» (в данном случае нецензурная лексика
звучит внушительно). Ситуация более_менее начинает проясняться.
Первая уборка территории (подразумевает скорей просто участие, нежели сам процесс). Наш объект – мусорка, раскиданная в радиусе полкилометра. Рабочий предмет: саперная лопатка с катастрофически тупым концом. Понимая всю тщетность данного мероприятия, спрашиваю: «А не легче ли – трактором?...» Ответ: «А ты думал: в сказку, что ль, по-пал!?!...» Впереди еще год и одиннадцать месяцев доказательств обратного.
Градация. Первый год – «дух», «запах». В смысле нечто бесформенное, не имеющее ниче-го общего с телом. Дальше – «тело». Уже не «дух», но ничем не лучше. Через полгода службы «тело» переводят в «слоны». Понятие связано, я так думаю, с цветовыми отноше-ниями верхней одежды (шинели) и с повадками самого животного (неуклюжесть, непово-ротливость). В «слоны» переводят шестью ударами пряжки по ягодицам. После чего на-ливают стакан водки и залпом оного ставят точку. «Череп» – это год, так сказать, службы. «Золотая середина». У тех, кто еще ничего не понял в этом бардаке, есть шанс исправить-ся, дальше будет поздно. «Дед» – эгоцентричный флегматик, болезненно реагирующий на
все, что касается календарных сроков. «Стодневка» – интервал между тобой и домом, вследствие которого выносится вердикт (он же «Приказ») о твоем «освобождении». Пе-реживается как собственное рождение (еще раз!). Каждый вечер по заявке «радиослуша-телей» (тех же «дедов») вся рота хором выкрикивает цифру....... В ходе вечерней поверки, при многочисленном: «Иванов!» – «Я!», когда звучит фамилия старослужащего, таким образом, напоминается, сколько осталось дней до «Приказа». Служба в армии уже за пле-чами, но эта перекличка еще долго будет звучать у меня в ушах. Помнится, гортанное «Я!», хорошо выкрикнутое, освобождало от лишних отжиманий и прочих издевательств.
В то время как «Я!», сказанное невнятно и тихо, обрекало изморенное за день тело на ночь трудовых работ (т.е. чистку «Очек» – уборной) при помощи зуб. щетки и бритвенного лезвия; сидишь, драишь и думаешь о своем тихом «Я!»).
Армия с зоной разнится только в одном. Малолетки неспособны на «низость зеков», по-скольку ум их не настолько изощрен, и, в сущности, они еще дети и шалят как-то по_детски...
Однажды кто_то принес из столовой пайку хлеба, спрятав ее в кармане. Хлеб нашли. И заставили перед строем, отжимаясь, есть его с пола. Все это унизительно, но и показа-тельно одновременно. Человек доел свой кусок и мгновенно сделал вывод. Я видел глаза
«сержанта». Он смаковал этот момент, и в то же время взгляд его выражал любопытство (как у всякого неискушенного сердца). Характерный пример мальчишества.
Также один «солдатик» с легкостью променял свои новенькие штанишки на две банки сгущенного молока. «Сгущенку» съел за 10 минут, а в драных штанах ходил почти год. Ужасно хотелось сладкого!

5. НА «ЗАЩИТЕ» РОДИНЫ

Ночные стрельбы. Поэзия Вооруженных Сил.
Одежда: бушлат, подштанники,комбинезон (это всего лишь слово такое), шапка-ушанка, рукавицы (в которых почему_то еще холодней), лопатка (вечно бьющая, пардон, по зад-нице), котелок (при беге издает истошный лязг). За полночь. Выдвигаемся. На улице хоть волков гоняй – темень беспросветная и морозище. Самое время во что-нибудь пострелять.
До полигона 6 с лишком километров. Идем – лбы к затылкам. Грузное шарканье сапог по льду. Жиденькие разговорчики. Дорога тянется через лес, потому – тишь, благодатная. Слышно, как ложится на ели снег.
Наконец, приходим. Перекошенные от мороза (иль от обиды на судьбинушку) физионо-мии «гансов» (то бишь офицеров). Раздача «болванок» (боеприпасов). Пальцы немеют.
Корпус «БМП» внешне напоминает танк. Внутренне...не знаю аналогов(!!!). При залеза-нии в башню как минимум чего_нибудь себе обязательно поцарапаешь или отобьешь. Не поцарапаешь при залезании, так отобьешь при вылезании. Удивляться этому нет времени.
Принимаешь как должное: залез – царапина, вылез – синяк. В руках «чебурашка» (набал-дашник с кнопками: пушка и пулемет). Почти никогда НЕ работает, поэтому приходится все выполнять вручную. Пока выполняешь вручную (кстати, еще один синяк), мишень ис-чезает – бой закончен. Воображаемый противник ликует, а может, грустит из жалости к тебе. Но, если все_таки удалось выстрелить, тогда – держись! Все отходы выпущенного снаряда, включая гильзу, обрушиваются на тебя. В «дымовушке», мало чего соображая (учитывая время суток), просто затыкаешь все свои дыхательные отверстия и ждешь (со-гласно инструкции переживших сие коллег), когда дым рассеется. Попал в цель или нет – это уже детали. Главное – не забыть опустить ствол пушки «долу», дабы на обратном пути не разрядить «оставшийся ресурс» в наблюдательный корпус комбата. Что_то постоянно одергивало руку и мешало (комбата по_своему тоже жаль). При неблагополучном исходе дела, т.е. неудачной стрельбе (как будто могло быть иначе), нас ожидает тот же маршрут, но – «рысью». Словом, «марш_бросок». Точнее говоря, те же 6 верст с гаком, только на брюхе, поскольку «ноженьки подкашиваются» и ползти гораздо удобней, чем бежать. Не-преодолимое чувство барьера на всем протяжении пути. После чего, сняв сапоги, зависа-ешь под потолком в ощущении легкости.
Какой_то час утра. Ложимся спать. Все безразлично. Скоро я буду Дома. Через семь ми-нут, как усну...

6. «ЗАКУРИМ!»

Есть три вещи, которые высоко ценятся в армии. Письмо из дома, сон и курево.
Письмо из дома (домой) создает необходимый эмоциональный фон и укрепляет душу (со-зидает). Мелочи домашнего быта умиляют до слез. Внутренний диалог перерастает в ис-поведь. Когда еще и с кем солдат может поделиться наболевшим? Сон – метафизическое воплощение письма. Прямая связь с родными. И главное: во сне ты на какое_то время по-кидаешь этот реальный мир. Курево – это единственно неотъемлемая у солдата привычка из «прошлой жизни». Фигурально выражаясь, мостик из того, «гражданского» мира в этот... Что невозможно ни запретить, ни отнять. Когда куришь сигарету, зрачок фокусиру-ется на дыме и высвобождает сознание. С выдыханием выходит что_то дурное, и ты уже,
кажется, согласен на перемирие....
Эпизод.
Прошло года полтора. Началась моя «стодневка» (сто дней до приказа). Стою как_то на крыльце полураздетый, курю. Подходит парнишка: «Товарищ сержант, разрешите обра-титься?» (главная особенность учебки: с сержантом – на «Вы»; в «войсках» иначе). Гово-рю: «С учебки, что ль?» «Так точно». Протягиваю сигарету. «Спасибо, товарищ сержант!» Завидев мое расположение, размяк и попросил огоньку... В эту же минуту я вспомнил себя в точно такой же ситуации, только я был на месте этого «солдатика» и сигарету протяги-вали мне... Странно, думаю, как будто вся жизнь уместилась в этом нехитром эпизоде: вчера – мне, сегодня – я... Курево – в армии явление фантастическое. И чего только не приходит в голову, пока торчишь в курилке, переминая обслюнявленный бычок! Удиви-тельно, но мысли самые простейшие. Это теперь, задним умом, я разжевываю те или иные обстоятельства, а тогда: «хлеб, молоко, мягкий диван, шерстяной плед...» – что еще нужно человеку. Это похоже на медитацию. Пока легкие поглощают смесь дрянного табака и морозного воздуха, нервы блаженствуют, сердце сжимается и проталкивает кровь дальше – надо жить.

7. ПОКОЙ УЖЕ НЕ СНИТСЯ

Тревога – смысл всех явлений и событий, происходящих в армии. «Тревожатся» все: от «генерала» до самого захудалого «солдатика». Никто, как всегда, не понимает, зачем и кому этонужно (все же оптимистичнее, нежели у Вертинского). Ясно одно: «тревожимся».
Под «тревогой» подразумевается внезапное нападение воображаемого врага, о коем все узнают за неделю, а то и за две. В чем и состоит парадокс: мы, якобы, не в курсе, но – на-чеку. Накануне весь полк усиленно готовится. Все вокруг без конца что-то штопают, пи-шут, строгают, расчесывают, чистят, прибивают, отрывают, отрывают, прибивают... Везде просматривается какая-то таинственность (туманно). О чем_то шепчутся, кому_то кричат. Словно переворот в сумасшедшем доме, где революционеры – сами врачи...
Солдат раздевают и одевают по сто раз на дню. Повсюду: бронежилеты, автоматы, рации.
О последнем нужно сказать поподробнее.
Допустим, вы пулеметчик. Бронежилет на вас – 10 кг. Плюс пулемет (ПКТ и т.д.) – 10 кг. Плюс всяческое барахло, без которого ну никак нельзя обойтись (фляга, лопатка, противо-газ (?)...). Словом, во всей амуниции. Точнее, как чучело. В течение всего «тревожного
дня». И, наконец, собственная масса.
Допустим – нападение (того самого врага). Предположим: тревога, пальба, атака и т.п. И ваши – за 100 кило. Отсюда, «война» напоминает скорей охоту, где вы тот самый несчаст-ный зверек... Комментарий исчерпан.
У «пОдполов» (подполковников) – не легче. Стены увешаны картами предполагаемых боевых действий. На столах – тактические чертежи. На всю округу раздается матерщина. Но мат вписывается в атмосферу органично. Речь не ведает себе пределов. По ходу возни-кают неслыханные доселе словосочетания и формулировки. Это как раз тот случай, когда мышление «вояк» претендует на нечто большее (творчество). И звучит это грандиозно.
К концу дня это настолько выматывает их, что все (скажем так, офицеры) скопом напива-ются и разбредаются по домам до «завтрашней тревоги».
Наутро у «подполов» разламывается голова, но по старой закалке они продолжают шеве-литься. Похмелье несколько затрудняет «процесс». Поэтому все вокруг суетятся менее эмоционально, чем вечером, однако с устойчивым интересом.
К обеду все выдыхаются. Дается «отбой». Далее – чудовищная пьянка, о которой, как о государственной тайне (что, по сути, одно и то же, ведь все об этом знают), лучше не пи-сать, ибо зрелище не из лицеприятных.

8. «И ТОТ, КТО С ПЕСНЕЙ ПО ЖИЗНИ ШАГАЕТ...»

Особое место в армии (а в некоторых частях прямо-таки болезненно) уделяется строевой песне. Солирует, как правило, какой_нибудь мощный деревенский бас. Все по-грешности вокальных данных запевалы скрадывает заунывное подвывание товарищей. В стотысячный раз. Тем же путем от казармы в столовую и обратно. Примечательно, что обратно, «отяжелев», – уже с меньшим энтузиазмом. Темы песен не отличаются разнооб-разием. Дом, любимая, срок службы – все освящается, как слова из молитвы.
В действительности отношение к этим песням (темам) весьма условно. Первое время – пронимают до слез. Потом – душу отводишь (исконно русское). Поздней – до тошноты доводят. Ну, а к дембелю – вызывают сопливую ностальгию, когда слова уже утрачивают свое первоначальное значение, смешиваясь с гулом маршировки.
В моей части плюс к песне необходимым атрибутом передвижения по территории полка являлся еще и ... барабанщик. Форменным образом. Помню, как его выбирали. Вопрос: «Кто хоть раз держал в руках барабан?» Молчанье. Чуть слышный смешок...
Среди новобранцев (на полгода «моложе» – позже прибывших в часть) был особенно не-приметен один: Филиппов Алеша (Филиппок). Маленький, щупленький, с младенческим выражением лица и с широко оттопыренными ушами. Все и вся вокруг его жалели. Глядя на него, как_то особенно становилось обидно за отчизну. Ему-то и «доверили» барабан.
Барабаном назвалось Нечто округлой формы, извлекающее нестройный звук, больше на-поминавший грохот, чем характерную для него дробь.
Филиппок был раза в три меньше этого, с позволения сказать, инструмента. Он всегда шел перед строем и гремел так, что затмевал тем самым все наши вопли о «дождях» и «дев-чонках», которые, как мы полагали, ждут... Когда приходили в столовую, он брал барабан с собой за стол (чтоб не украли «завистники», ведь ни у кого в полку его не было, кроме как у нас, и поэтому много раз пытались его стащить, дабы – командир похвалил: молод-цы, мол, ребята!). За столом Филиппок едва ли дотягивался до своей пайки. Барабанные
палочки торчали из_за пазухи, а само «чудо» лежало на коленях – между животом «удар-ника» и краем стола. Все это было жутко неудобно. В конце концов барабан, вывалянный в перловкеи забрызганный щами, переставал издавать должный грохот и переходил на
шепот, а то и вовсе умолкал... Как_то Филиппок показал мне свою тетрадку. Там я прочел: «Очарована, заколдована...», написанное им от руки. Первый и последний случай подоб-ного рода, встретившийся мне в армии. Потом Алеша признался, что пишет стихи и очень любит свою (что, впрочем, вполне нормально в 18 лет, с барабаном на шее, в Богом забы-том месте)... Позднее он пытался покончить собой, но это уже другая история.
Зачем я вспомнил о нем? Не знаю. Вероятно, потому, что он был первый человек (не толь-ко в армии, но и вообще на земле), которому я ПРОЧИТАЛ СВОИ СТИХИ.

9. «МЫ ТОЛЬКО С ГОЛОСА ПОЙМЕМ, ЧТО ТАМ
ЦАРАПАЛОСЬ, БОРОЛОСЬ»

Воспоминание сильно уступает реальности происшедшего. Оно приукрашивает, приуменьшает, утрирует и редко когда совпадает с характером и чертами того или иного события. Возможно, оно передает самое суть в ущерб нюансам, так же как если бы под-черкивало детали, пренебрегая их смыслом. К сожалению (а скорей всего – к счастью), мало кто из нас обладает абсолютной, феноменальной (фотографической) памятью. Боль-шей частью мы все же склонны (а может быть, такова природа самого механизма) запо-минать в угоду своему настроению, в условиях бескомпромиссного «Я», а не с уче_
том нравственного климата (темперамента, эстетического вкуса, морали), иными слова, по принципу искусственного отбора. Где худшее (в накоплении, поветрие n_х лет) более подчиняясь лучшему, попросту перестает быть худшим. Не могу вообразить себе, как это все работает в нас, но мы оправдываем себя на протяжении всей жизни, собственно, поче-му и не сходим с ума, а продолжаем жить. Это самая коротенькая преамбула к тому, что я надеюсь изложить дальше.
Пообещав вначале, что не буду драматизировать, я все_таки не могу обойти эту тему сто-роной. По прошествии времени я анализирую ту действительность более объективно, не-жели бы делал это день в день со случившимся. Я думаю, здесь кроется источник того (главного), что вдохновило меня на вышеизложенное. Тот негатив в отношении подростка к армейской службе. То закоренелое убеждение в сознании любого «гражданского лица»...

«Дедовщина»
Из «учебки» в «войска» переправляют через полгода. Мои полгода пришлись как раз на июнь месяц. В учебный частях «дедовщина» практически отсутствует, так что первые полгода проходят с неизменными легендами о предстоящих унижениях, побоях и пр.
Странно, но тот июнь запечалился в моей памяти как осенний. Ливень и почему_то жел-тые листья на черном асфальте... Плюс желтые здания казарм – очевидная параллель.
Прибытие. Распределение по ротам. Ведут в казарму, которой предстоит отдать еще пол-тора (наверняка самых лучших) года юности. Выстраиваемся на «взлетке». Как в зоопар-ке. Только теперь предмет всеобщего наблюдения – ты. По твоим повадкам и внешнему
виду тут же дается характеристика (т.е. ставится воображаемое клеймо на лоб: «бык», «олень», «слон» и т.д.). Впоследствии это определение преследует тебя до конца службы (а то и жизни), как навязчивая идея. Олень – слабый, инфантильный, психологически не-устойчивый тип (присваивается в основном интеллигентным мальчикам: налицо опреде-ленное изящество в обращении, приписываемое животному, печально характеризует че-ловека – ненавистное качество). Бык и слон – соответственно по присущим – быку и сло-ну – признакам. Ко мне подходит дагестанец (невероятных размеров – на голову выше): «Меня зовут Саид». Размахивается рукой и, имитируя удар, резко останавливает свой ку-лак в сантиметре от моей груди. Смеется и проходит мимо. Я до сегодняшней минуты чувствую этот удар в себе (откровенно сказать, лучше бы ударил).
Замечательный эпизод.
После очередной потасовки укладываемся спать – привыкли. Даже какой_то азарт про-снулся. Вдруг слышу из_за спины чей_то голос: «Эй, младшой (из «учебок» преимущест-венно все выходят младшими сержантами – никаких привилегий), поди_ка сюда». Обора-чиваюсь ... вижу – «дед». «Ты, говорят, из Москвы... так, значит, мы земляки, что ли?» «Значит...». К глубокому моему разочарованию, это еще совсем ничего не значит. Если в роте случайно оказался твоей земляк_москвич, то из этого вовсе не следует, что он засту-пится за тебя в трудную минуту или вообще обратит внимание на твою драму.
Ибо, как сказал один мой товарищ_дагестанец (а были среди них и такие): «Русские – ка-ждый за себя. У вас один в поле воин. Потому вы и слабые».
Не уверен, что унижения в армии настолькоужасны, чтобы нельзя было о них говорить. По_моему, унижения в нашей обыденной жизни ничем не легче, а то и страшней. Униже-ние в армии есть только первый стресс (трамплин) для человека неподготовленного. Уни-жения и стрессы в дальнейшем обретают куда более изощренные формы. Таким образом и складывался целый генофонд нации. Сперва – война, затем – репрессии. Параллельно и неуклонно – система. Тот самый принцип уничтожения и уничижения – до последнего вбитого гвоздя в изуродованной столице. Интересно, что в нас (даже в самых маленьких) еще течет кровь того времени – той накипи.
У сержанта Дюлябина (Дуля) пропало мыло. «Рота, строиться! Упор лежа принять! Раз_два, раз_два, раз_два!...» На сто каком_то «раз-два» падаем на пол без сил – все сто двадцать тел – пластом. Отжимание от пола – забавнейшая вещь! Раз – наверху, два – на полу, два с половиной – хлопок ладоней за спиной. Лежим, не шелохнемся. «Встать!» Подрываемся почти одновременно. «Равняйсь! Смирно! Отставить! Упор лежа принять!» Прошло минут двадцать (кажется, целая вечность). И вдруг: «Илюха! Да это ж я мыло твое взял! Тьфу! Забыл совсем!». Сержант Зыкин возвращает крошечный кусок мыла сво-ему приятелю. Мы прощены – среди нас крыс (еще одна характеристика) нет (потом вы-яснилось, что все же были).
И еще.
Приближается время моей демобилизации. Поздний вечер. В тапках валяюсь на кровати. Листаю книжицу. Кажется, «Фауст»(!). С плаца раздаются тоскливые вопли старых запе-вал, продолжающиеся все тем же завыванием товарищей. Клонит в сон. Все ужасно осто-чертело, но как_то спокойно на душе. Слышу за дверью шаги, потом - стук. Открываю – Филиппок. Плачет. «Впусти... меня ищут...». Заходит и заходится одновременно – от слез. Прячется. Мгновение спустя – опять шаги и опять стук. Открываю. На пороге знакомый «дед». «Денис, где эта падла?» «Никого нет» – «Все равно найду и прищучу». Уходит.
В эту ночь с Алешей случилась истерика. В человеке что_то надломилось – навсегда, без-возвратно.

10. «ДАЙ БОГ ЛЕГКОГО ПОХМЕЛЬЯ ПОСЛЕ
ТРУДНОГО СТОЛА»

Единственное, зачем стоило бы пойти туда, так это затем, чтобы вернуться. Памяти особенно дороги такие моменты. Когда осадок накопившейся горечи фильтруется долго-жданным освобождением. Поскольку все чувства до крайности обострены, а нервы обна-жены, окружающий мир представляется в совершенно иных пропорциях: он доверяет тебе свои особые, таинственные цвета и оттенки, звуки и ароматы. Я помню даже вкус сигаре-ты на том перроне. Помню запах неба (октябрьский) и цвет своего билета на поезд (блед-но_розовый, почти цвет мечты). Помню каждый изгиб этого дня, будто бы черты очень
дорогого мне человека, которого никогда прежде не видел, а лишь слышал о его сущест-вовании. Все прошло. Все позади. Не знаешь, как себя ведут в таких случаях. Растерянно достаешь очередную сигарету и идешь в тамбур. Рассеянно смотришь на мелькающие в окне деревья, как на сплошную массу безответного «мимо».
Курский вокзал. От семисот тридцати дней осталось пятнадцать минут. И все вернется на круги своя. Словно кто_то выключил свет в комнате, к которой ты так привык. И снова включил. Скоро обнаружится пропажа некоторых предметов в ней. Не исключена и смена
обстановки, но пока это все неважно. Ты спускаешься в недра подземки и садишься в электричку. Все вокруг (от кирпичей сталинского барокко вплоть до стекол в метро) смотрит на тебя заинтересованным взглядом: «Изменился ли ты?» Ты молчишь, словно не хочешь будить в себе некоего младенца – новую жизнь, в преддверии которой ты стоишь с глупой улыбкой на лице.
Захожу в подъезд.
Новая консьержка (то бишь старушка – дежурная по подъезду).
Караулит. Время раннее (мало ли кто шляется), выходной день (!)
«Вам кого?»
«Я – здесь – живу – я – вернулся – из......»

11. «КАК БУДТО ЖИЗНЬ КАЧНЕТСЯ ВПРАВО,
КАЧНУВШИСЬ ВЛЕВО»

Проходит год. Сижу дома. Все забыто, избыто, пропито. Звонок.
Телефон. Беру трубку.
«Денис!»
«Серега!»
«Я женюсь! Приезжай: ты свидетель!»
«Когда? Как? Зачем?»
Вспоминаю выражение его лица. Загадочное, сверх того – таинст_
венное (до забвения). Вчера был в увольнении, явился под утро с
мордой кота – влюбился. Зовут Надежда.
«Так все_таки решился?»
«Да! Приезжай! Будем ждать!»
Месяц спустя еду.
Никаких иллюзий.
Армейский мой друг живет недалеко от нашей части. Парадокс. Возвращаюсь (косвенно) туда же, откуда бежал. Никаких ностальгических ноток. Все чересчур туманно.
Каким_то внутренним оком блуждаю в прошлом. Только оно меня еще связываетс этим мирком. Ни единой черточки – нечто однообразное, зыбкое, поверхностное. И в то же время: часть твоей судьбы, обрывок жизни, львиная доля тебя самого...


июль 2003 – февраль 2004

«Я не более чем животное,
Кем-то раненное в живот»
«Поэма Конца»

1. ВСТРЕЧА

Я ехал в этот чужой город, но более чем родной, как оказалось, чем многие другие города этого материка. Я ехал в него не из праздного любопытства зеваки и не из любви к камню... И совсем даже не к Марине, прожившей когда-то здесь единственно счастливую судьбу, хотя это сделало бы мне честь…
Я ехал в этот город, как в место рождения феномена. Я приближался к «Поэме конца», карабкался на «Поэму горы». Я хотел увидеть воочию место (убедиться в его воздухе и сути), буквально давшее поэзии второе дыхание.
Между тем всякая детализация полна погрешностей. А уж тем более, если дело касается сопоставлений (игры с прошлым сродни воспоминаньям), где поэзия – единственный свидетель из всех возможных, оставшихся в живых, многое переиначивает на свой лад.
Любой предмет как бы походя используется Мариной: «перст столба», «воды…, как нотного листка», «мост,… сплошное между».. Все одушевленно приглашено к участью в жизни поэта или, может быть, только в одном из ее эпизодов, что, возможно, важней, ибо играет роль не сколько фона-декорации, но исчерпывающую – роковую!
Цель нижеследующего: познать город, как книгу, или прочесть книгу, как город. Увидеть на бумаге не местность с домами, улочками и фонарями, но – целое событие в рамках одной человеческой судьбы, где каждая мелочь значима, каждый изгиб верен, каждый оттенок важен. Могло ли это произойти где-нибудь еще? Могло. Могло бы это написаться как-нибудь иначе? Конечно. Но вся-то и прелесть в том, что место состоялось, а строчки написаны, и мы вновь и вновь шагаем по этим страницам, перелистываем булыжники тех мостовых, перегибаем мосты длиною в одно тире…



2. СТОЛБ
«В небе, ржавее жести,
Перст столба»

Этот «перст», могучий жест руки, словно отодвигающей широкую штору… находит новую параллель – человек, как точку опоры, куда переводится (возвращается) взгляд с неба (в город). Все движения, мысли, поведение этого человека предугаданы уже одним словом «встал». Место его и функция на плоскости жизни сужаются до крошечного пяточка, им (будь он фонарь) освещенного. Настоящий фонарь предстанет позднее, а пока перед нами столб беспроволочный и значение его неопределенно.
Возникновение в первых строчках столба и дальнейшее его развитие, как образа, замечательно тем, что за ним просматривается особая величина (константа) поэтическая, задающая темп и напряжение будущим строчкам (образам), эта величина – вертикаль. То есть особое свойство сердца и характер всего произведения, где, забегая вперед, момент возвышения перемежается с моментом низвержения. Вертикаль, могущая соединить собой оба начала: небесное и земное, божественное и человеческое, греховное и сакральное. Земля отражается в небе своими нечистотами: «ржавь и жесть», а небо одновременно – в нас, в нашем настроении недобром, полном «дурных предвестий». Оба отражения замыкает в себе вертикаль столба или того человека, что между небом и землей:
«Встал на означенном месте,
как судьба»
то страшное «между», о котором также – впереди, и ставит перед выбором саму душу: небо или земля?









3. ПАНИ ВАНЕЧКОВА.

Город Кафки и Моцарта, Чапека и Сметаны, Рильке и… Заппы – примиряет всех собой, конечно, благодаря сказочной архитектуре (от готики до модерна), органично вписавшейся в обрамление реки и дающей первое ощущение тепла домашнего – комфорта, и улыбчивой, веснушчатой открытости во встречных лицах: что-то славянское, непринужденное, проникновенное; каждый взгляд – некая форма бессловесного комплимента в твой адрес…
…Мы сидели у окна, в углу просторного кофе «Славия» (славь ее!). Напротив пылал жаркий июльский полдень, мерцала солнечная Влтава, убегал куда-то ввысь фуникулер… совсем близко мелькали автомобили. На том краю столика расположилась очаровательная пани Ванечкова, пражский хранитель Цветаевой в условиях нынешней Чехии; она о чем-то радужно щебетала: ее речь (а родилась она в России) в сочетании с местным диалектом придавала ей какое-то особое обаяние. Мы пили пиво и наслаждались ее обществом. Человек удивительный. Она рассказывала о своих планах, среди которых было и прочертить маршрут «Поэмы конца» со всей топографической достоверностью, как говорится, с чертами времени; далее мечты ее распространялись на открытие музея Марины и развернутых тематических семинаров… В руках у нее было письмо Лилии Брик: она приберегла его для архива муз. Маяковского и теперь с гордостью демонстрировала его нам.
Где-то за окнами звенел трамвай, до кожи доносилось дыхание воды, было слышно, как ветер прогуливается по набережной, тихий трепет зарождался в душе, словно от приближения чего-то нового, доселе невиданного и грандиозного. Только сейчас мне становится понятно, что это было. Нет никаких сомнений – в головах наших распростиралось мощной ладонью пронзительной чистоты небо – без единого пятнышка, облачка, тени…

4. НЕБО И СТОЛКНОВЕНИЕ.

«И – набережная. Воды
Держусь, как толщи плотной»

И вроде бы нету ни слова о небе. Где-то из текста, глубоко-глубоко доносится: «смерть с левой, с правой стороны – ты»… Отражение неба в воде есть метаморфоза великого целого в одном клочке движущейся (звучащей-поющей) материи. Вода наделяет небо, как плоскость эфемерную, способностью к этому движению, т.е. к постоянному обновлению, ибо все, с чем связана река, подчинено ее законам – от мала до велика – законам жизни, динамики, какую она сообщает.
Слияние небесных цветов и полутонов с земными (речными) суть откровение Божие о возвышенном и незримом – нам, дерзнувшим в сем отразиться или, как бы проецируя свои профили на воду, ворваться в небо без приглашенья…
Уже затронута набережная, и звучит вода, но небо, как высшая доминанта меж ними, обогащает их и делает иными – просветленными. Спасительный выдох или продых: «И – набережная», таит за собой то пражское тяжелое небо, будто в котором (вне земли) и происходит главное действие – минование...

Действие это – «лбам развод», оттолкновение… И как приговор, звучат строки:
«Столб. Отчего бы лбом не стукнуться
В кровь? Вдребезги бы, а не в кровь!»
Второе появление предмета, тем более в таком качестве, способно озадачить. И если в начале столб ассоциативно связан с человеком и выглядит вполне одушевленно, то теперь это обычная тупая плоская вещь на пути – преграда. Очевидно, такие вопросы (слишком в духе Федора Михайловича) более продиктованы срывом – душевным состоянием, нежели образом. Но представим себе на минуту, что это некое (в начале поэмы) одушевленное «человек» и впрямь в какой-то момент иссякло – умерло, тогда все задействованное в событии: встреча – расставание – чувства – люди… легко умещается только в одной сценке: ты – столб, я – лоб, а поэма – столкновение.
Такое утверждение как будто подготавливает к переломному месту, переводя взгляд на самое начало, где уже в первых строках натыкаешься на главное слово-определение происходящего, которое лишь к середине произведения получает настоящее оформление. Получается, что шестая строчка «– Смерть не ждет» спроецирована с далеко забежавшей вперед «Я таких не знаю набережных…», то есть дает ответ раньше вопроса.

6. ПРАЖСКАЯ СИВИЛЛА.

Кампа – островок, отгороженный от берега Влтавской протокой, именуемой в народе Чертовкой (от чудаковатой женщины, некогда жившей там, в доме «У семи чертей» - Марина, вероятно, слышала об этом). Судя по всему, пражане обожают это местечко – тихое, мирное, зеленое. Расположено прямо у подножья Петршина холма, неподалеку от моста Легионов, где совсем рукой подать до нашего «Славия». Остров сильно смахивает по ощущению на Петербург или Венецию в миниатюре – такое же торжество воды и преломление в ней камня, такая же гармония человеческого «рукоделия» в лоне Божественного промысла.
Турист (будь он поклонник изящных искусств или охотник до ширпотреба), пересекая черту соседствующего государства, в определенном смысле, всегда рассчитывает на некую палитру впечатлений, коей смог бы потом поделиться с близкими, как фактом несомненным. Один довольствуется безделушкой, скорее пряча ее в чемодан, другой умиляется чудной картинкой, которую забирает с собою в сердце на долгие, долгие лета… Что же до меня, то все мое богатство находится в этих записках. Сказать по правде, та картинка с видом на реку до сих пор не меркнет передо мной: не смотря на удаленное расстояние между нами, растущее с каждой минутой, я вижу и постигаю великолепие чешской края, словно и не уезжал из него…
Мы пошли по тропинке сквера по направлению к набережной. Пани Ванечкова, затаив дыхание, подвела нас к дереву: лопнувший изнутри ствол обнажал или, вернее, выпячивал полость наружу так, что можно было заглянуть вовнутрь, как в утробу самой тайны, сокрытой от всех и доверенной только тебе одному. «Это пражская сивилла…», проговорила пани Ванечкова и добавила – «Это Марина». Прозвучало ли это в действительности – не помню точно, да и неважно, ибо так оно и представляется на самом деле: никем другим и не могло быть это деревце на берегу Влтавы старинного города в нескольких метрах от Малостранска набережной… увы, кончающейся.
Вода совсем близко – «держусь как толщи плотной», - почти не слышна. Здесь что-то от пляжа и в то же время как-то безлюдно. Всякая набережная, излюбленное место прогулок, увлекает глаз не только водой и широтой обзора, но еще неразличимой концовкой или бескрайностью выбранного маршрута, что в пределах улиц практически невозможно. Речь и мысли легко направлять по движению без глупых рассуждений: «куда? зачем?». Малостранска набережная – исключение. Серая, мглистая, сплошная стена завершает прогулку уже в начале. Хотя с первых шагов и выглядит ненавязчиво, она постепенно заполняет собою весь фон, и невольно становится главным предметом твоих чувств и размышлений.

7. НАБЕРЕЖНАЯ.

«…- Я таких не знаю набережных,
Кончающихся…»

Физическое ощущение длины (набережной) почти буквально передано словом «кончающихся». В границах стихотворного размера «кончающихся» звучит невероятно долго- длинно. Деление «кон-чаю-щих-ся» похоже на чьи-то шаги, где ударение на втором «чаю» на слух воспринимается как точка, за которой легкий шелест «щихся» выглядит не больше, чем метрическая зависимость. То, чем заполняют пустоту, чтобы покинуть эту плоскость и перейти в другую…
С точки зрения города такое положение вещей может быть оправдано как угодно. Решение вроде бы найдено (хотя и против логики), ибо береговая линия, переходя в мост, все-таки находит выход. Пусть переход кажется не совсем плавным, но это лучше, чем сплошная, ничего за собой не имеющая серая стена.
С точки зрения человека, точнее даже его эмоционального строя, возникающая перед глазами преграда выглядит абсурдно. Состояние тупика, сводящее на нет перспективу столь живописного ландшафта, усиливает ощущение внутреннего дискомфорта, как бы дополнительно спровоцированного непрерывным движением воды в реке. Где стена суть клаустрофобия в условиях совершенно открытого (разомкнутого) пространства.
Наконец, с точки зрения самой набережной посреди всей этой эйфории средневековья, уютных прибрежных кофеен и прогулочных лодочек: она – белая ворона, опустевшая пристань, как будто ожидающая нового корабля, она приемное дитя – падчерица «сих злачных мест».
Двое любимых (подразумевая расстающихся) выглядят на сем фоне, как «провожатые друг друга», из которых один остается на берегу, а другой… Смысл подобного сравнения открывается в новом ракурсе, когда возникает (в свое время) «другое название» реки – Лета. Такой образ увлекает читателя вглубь контекста, где связка «смерть-любовь» настолько сильна, что придает композиции значение уже пророческое. Говорю так, потому что смерть здесь представлена более чем фигурально, то есть задействована, как самое вещь. Из сферы запредельной она переходит в сферу нашего чувствования и даже доступную обсуждению оной.
И смерть в поэме действительно состоялась… Ровно через одну точку и одно тире.

Условно это место в поэме следовало бы принять за первооснову, поскольку здесь по-настоящему и затрагивается событие – конец: любви, мыслям, существованию…
Отсюда, когда речь заходит о потустороннем – о том, что следует за «кончающейся» набережной, начинает сбываться наше небо «ржави и жести». С этих пор как будто все инструменты в оркестре, обменявшись между собой партиями, начинают исполнять симфонию прямо противоположную той, обрисованной в начале.
«…- Я таких не знаю набережных,
Кончающихся. – Мост…»






8. ПРЕЛЮДИЯ.

Он расположился как раз над Стрелецким островом. С него прекрасно видна наша набережная и протянувшаяся параллельно ей «воды – стальная полоса мертвецкого оттенка». В самом деле: небольшой выступ над водой и в метрах десяти от берега создает впечатление сужения русла реки. Наверняка у «полосы» есть какое-то функциональное значение: скажем, для лодок. Но важно другое – она абсолютно достоверна.
И, кстати, о достоверности. Пани Ванечкова объясняет многие места в поэме с точки зрения их происхождения. К примеру, строчка «ведь шахматные мы пешки и кто-то играет в нас» звучит вполне обосно-вано, когда, помимо образа, конечно, узнаешь составляющие самого мотива. Так мостовая Праги того времени была выложена именно в шахматном порядке, т.е. черными и белыми камешками. С высоты обозрения Петр-шина, где жила Марина в то время, такая картина представлялась глазу как нельзя лучше.

На памяти моей три пражских моста: Карлов мост (знаменитый!), мост Легионов и маленький мостик-радуга, ведущий на Детский остров.
Карлов мост напоминает наш Старый Арбат или Измайловский вернисаж художниками и пестрыми акварельками. Примечательно, что художники-то в основном русские, отсюда и ощущение родственное – связь с домом. Мост помнит старину; он овеян множеством легенд, а потому от него исходит особенная сила – притягивающая – дух веков.
Маленький дугообразный мосток запечатлелся своей венецианской рельефностью и «душою старого Петербурга» (Мойка). Значение его – сообщать огромное земное пространство крошечному островку на Влтаве. Видимо, поэтому он так сильно врезался мне в память…
Через мост Легионов пробегает трамвайная линия, ведущая сразу к станции фуникулера на Петршин холм. Он-то и перекрывает набережную-кислород… он и уводит нас через Лету на ту сторону бытия...

9. МОСТ.

«…Последний мост,
Последняя мостовина»

За переход на тот берег в то время взималась плата. Плата за мост и прощание на нем: «Харонова мзда за Лету…»; в поэме это место значится под цифрой восемь. В этой точке, думаю, что название произведения ближе к «Поэме моста». Если бы не последующее разъяснение конца «путем пригорода», как отторжения городом… можно было бы реально отнести эту часть (кульминационную) к отдельному, самодостаточному (вполне реализовавшемуся) произведению.
Девятнадцать строф о мосте участвуют во всей веренице строчек, как некая шифрограмма на дне древней шкатулки, могущая поведать о несметных богатствах, находящихся вне ее. Точно как в той восточной сказке, где мы при помощи старого заклинания отворяем врата к сокровищам.
«…страсть: условность: сплошное между»
«Ни до, ни по: Прозрения промежуток!»
«Любовник – сплошное мимо!»
Из всего богатства эпитетов (цитатник может выйти приличный) это, пожалуй, единственное слово «инородного» свойства или, скажем так, выпадающее из поэтического лексикона… принижающее и сильно сужающее смысл до обывательского жаргона.
Подобный прием у Марины не новость. Она использует его тогда, когда крайне обостряется напряжение (драматургия) в рисунке: по сюжету – в пиковый – переломный момент, как бы намеренно смещая центр тяжести на столь недостойный предмет, дабы подчеркнуть (обозначить) достойный.
Так «любовник» в устах поэта слишком оттеняет хвалу предшествующую и низвергает нисколько «объект страсти», а сколько саму идею – чувство неиссякаемое, переводя высокое в разряд низкого, незыблемое – в категорию преходящую, «сплошного мимо».
Положение моста относительно течения реки символически выглядит ненормально. Если берег идет вровень – шаг в шаг, плечом к плечу с водой, то мост напрочь разрушает эту иллюзию согласия и примирения, он выступает в качестве бунтаря на фоне невозмутимого благополучия и размеренности.
Разве не в таком ключе воспринимается нами смерть? Разве не так, точно мост, перерезая нам путь, она противополагает себя течению наших жизней?









10. ЗА ГОРОЙ.

Прошло три года с небольшим, как я здесь был, но неотвязное чувство предела, отчерченного Петршиным холмом, до сих пор не покидает меня. Удивительно, как город (вернее, его центральная или историческая часть) подчиняется «этой планке». Он как некая бухта (лагуна) огорожен посредством холма и замкнут в себе, в своих страстях.
Странное дело, но мне, постороннему наблюдателю, и в голову не пришло, что там, за этой горой может еще что-то быть помимо – от города. А было там не что иное, как целый Смихов, рабочий район Праги. Получается, что «культурная часть – элита», отделяясь таким образом от «чумазой мордочки» более современных кварталов, по сути и представляет собой лицо Чехии. И действительно – что нам до тех кварталов? Если бы не жила там Марина, на том пределе…
«Той горы последний дом
Помнишь – на исходе пригорода?»

11. ЗАГОРОД. ПРИГОРОД.

Фантастический скачок к этим первым строкам «Поэмы горы» от практически законченной «Поэмы конца» заставляют совершить только четыре слова:
«Загород, пригород:
Дням конец»
Такой переход, словно два края завязывает в один узел – в один смысловой клубок. С той лишь разницей, что, скажем, в «Поэме конца» упоминание о пригороде дано апофеозом, когда в «Поэме горы» это пока еще нечто туманное – без черт – каких-либо знаков различия.
Здесь хорошо бы вспомнить еще об одном стихотворении Марины – «Новогоднее». Разные по замыслу и характеру стихотворение на смерть Рильке и поэмы 24-го года тесно примыкают друг к другу, ибо смерть (а именно она в центре внимания) представлена Мариной не как факт потери или разлуки, но как утверждение собственного конца. Или как это прозвучало у Элюара:
«Я так тебя люблю, что я уже не знаю,
кого из нас двоих здесь нет…»
Интересно здесь прочтение Бродского: «Нейтральность, полулегальность пригорода – типичный фон цветаевской любовной лирики. В «Новогоднем» Цветаева обращается к нему не столько снижения тона ради, т.е. по соображениям антиромантическим, сколько уже по инерции, порожденной поэмами («Горы» и «Концы»). В сущности, безадресность и безрадостность пригорода уже потому универсальны, что соответствуют промежуточному положению самого человека между полной искусственностью (городом) и полной естественностью (природой)» («Об одном стихотворении», 1980г.)
Важно и еще другое: подспудное давление края – не столько крайности положения, сколько осознанного выбора – «на исходе пригорода» или у черты Города (самой Жизни). Речь о пригороде есть одновременно и гимн одиночества, и песнь личности-души – ее особости (слово МЦ) и чуждости всего и всему – на пределе своих отношений с этим «вещественным миром». Из тупика набережной (ситуации сиюминутной) выход был дан через мост, в тупике же загорода все набережные и мосты остаются далеко позади, уже утратив свою вспомогательную роль. Человек обращается один на одни к самому себе. Он становится перед выбором: не между тем и этим, но больше – между тем-всем и собою-одним. Только выбор этот кажется немыслимым, а вообще такое деление – невозможным, ибо:
«Шов, коим мертвый к земле пришит,
Коим к тебе пришита»
есть граница – условная черта, проведенная между условным, и демонстрируется в качестве (если свести эти строчки до минимума) дроби: «смерть/любовь», где и то, и другое суть вещи естественные. Когда возникший из ниоткуда:
«Пригород: швам разрыв»
уже аномалия, с которой уму и сердцу не справиться. Собственно, это и есть конец. Для человека, большую часть жизни проведшего в «пригородах» своей сущности по отношению к «городу» вечно чужого общества, оценка действительности путем одной строчки иногда стоит нескольких лет плодотворных исканий. Как случилось это теперь.
…И снова, и снова встает перед глазами фонарь, всплывающий из темноты, точно опять же тот столб-человек – последний, и ближайший из всех предметов бытия, с чем связан этот крошечный кусочек мира в миг расставанья с ним.
«По – следний фонарь!»







12. ПРОЩАНИЕ.

Была еще Златоулычка – с угольное ушко, миниатюрная, в два шага шириной.

Была музыка «У Флеку» из 1499 года да с румяными официантами, снующими туду-сюда…

Плюс подносы с кружками янтарного пива и «чешска рулька» – вдоль длинных деревянных лавок, как на сельской свадьбе в старые времена.

Был теплый, душистый вечер – один из тех июльских, «нездешних» вечеров, которые уже никогда не забудешь.

Мерцали бутоны розария на вершине Петршина.

Величаво вздымались пики Пражского Града над Влтавой, ослепляя огнями округу на манер зубцов гигантской короны.

На Староместкой площади били куранты, и ровно двенадцать апостолов каждый раз возникали перед нашими взглядами и исчезали.

Звучали переливы изумительной речи, гармонируя с петляющими улицами и высоченными мачтами костелов…

Был также кофе на крыше – над пражской черепицей, откуда все – как на ладони…

И еще была ночь. И два лебедя белых-белых, как две одиноких жемчужины в объятьях черного шелка, тихо плыли куда-то вдоль набережной, уверенные почти наверняка, что она никогда не кончится, в особенности там – за поворотом столь многоликой и противоречивой, но единственной в своем роде реки.




осень 2005 г.

1
Тридцать лет, как впервые этот фильм-экранизация (или по мотивам) повести Быкова «Сотников» вышел на экраны. Восхождение режиссера картины, Ларисы Шепитько, в своем творчестве дошло до высшей точки. И что это? Прозрение? Прорыв? Сквозь толщу безразличия и штампов кино того времени… Сравнивая с повестью фильм, видишь, насколько здесь не только смещены акценты, но и вообще кардинально изменена постановка вопроса. На фоне одного возникает абсолютно другое, самостоятельное художественное произведение. Так что же это? Новая точка отчета в искусстве? Либо заключительный его аккорд?
Что-то вроде ремарки:
Два партизана, бывший учитель Сотников и кадровый военный Рыбак, посланы за едой. В ночной перестрелке Сотникова ранят в ногу. Больной, измученный, из страха попасть в плен он собирается покончить с собой, и только в самое последнее мгновение Рыбак выбивает у него винтовку; потом тащит на себе, подбадривает.
Но это лишнее: пережив слабость и потрясение, Борис понимает, что Кто-то свыше уберег его. "Не волнуйся, - говорит, - мне теперь уже ничего не страшно".
Каждый день ты попадаешь в подобную ситуацию, когда, становясь перед выбором - вечным «между», вынужден в короткое время принимать единственно верное (возможное) решение. Даже день спустя, ты, вероятно, усомнился бы в правильности своего поступка, однако это уже день спустя. Но не есть ли это тот самый компромисс, на который ты ежедневно отваживаешься, зная ему цену, почти наверняка понимая последствия его в будущем. Не есть ли это всего-навсего сделка, расчет…

2
Самое страшное в этом кино - это отсутствие реального врага (оккупантов). Может быть, один-два где-нибудь на заднем плане… А в целом – никого. То есть: свои среди «своих», понятно, что главное зло находится прежде всего внутри нас, а потом уже в ближнем – в наших врагах. Так что о предательстве явном – позорящем и клеймящем, здесь речи быть не может.
Мы говорим о компромиссе. О том, что, вступив в тайный сговор (дав согласие) с предателем, ты неизбежно становишься соучастником его зла, разделяешь с ним отравленный его хлеб…
Это происходит ежечасно. Включив телевизор и вслушавшись в первые слова сводки новостей, невольно поглощаешь по сути второстепенную информацию. Где-то с ней соглашаешься, где-то нет, но главное, что ты вообще уделяешь ей какое-то внимание, а значит, уже – в игре, беря во внимание, что телевиденье, как и в прежние времена, лживо, оно все еще остается великолепным оружием массового убеждения-поражения…
Выходишь на улицу, спускаешься в метро, здороваешься со старым, хорошо забытым знакомым, расплачиваешься в магазине, возвращаешься домой…
И на каждом шагу одни и те же вопросы: «А Вы могли бы?», «Попробуйте это, Вам понравится?», «Какой твой номер телефона?», «Ну еще пару рюмок и по домам?».
И все же в фильме Шепитько, в этой извечной перепалке «вопрос-ответ» Сотникова нельзя назвать фанатиком. Он также и не герой аля-Матросов, пример которого, столь широко культивируемый, успел набить оскомину не одному поколению.
«Главное: с самим собой – по совести» - вот что такое Сотников. И потому на компромисс он не идет: слишком велика сила сопротивления. Его напарник Рыбак ищет какого-то соглашения, он утешает себя внутренней сделкой – не с врагом, а с тем, что внутри – с мнимою правотой своей.


Сотников – рохля и размазня (интеллигентик – «институт окончил»), Рыбак – солдат (из «простых мужиков»). Один слабый, другой сильный (Быков точно намеренно проводит между ними черту, чтобы в одном эпизоде перечеркнуть их разность, выразить неоднозначность такого контраста).
Великолепная метафора: овца на плечах у Рыбака, добытая для отряда – тот же Сотников, агнец – жертва.
Наверное, любое (или почти любое) преступление разрешается или отрицается изначально в сердце человека путем такого компромисса: «я вынужден это сделать» или «я сделаю это, потому что…» Человеку нужно как-то в себе это оправдать даже не с точки зрения морали, а просто на уровне своих низких, животных качеств. Такой же приблизительно подход и у адвоката: если он блестяще знает свое дело, то все аргументы будут в пользу обвиняемого, и никакая кара небесная на той стороне весов их не пересилит (по крайней мере, в конкретную минуту).
Удивительно, с какой готовностью следом за Сотниковым идут на смерть женщина, старик и девочка, это словно звенья различных времен – других поколений, угла зрения – опыта. Здесь, в них будто бы сосредоточилось все отечество - их родина, которую они призваны защищать любым способом, даже если единственно возможный выход – их смерть. Вообще альтернатива на такой войне – дело чаще всего безнадежное, тем более, когда твой тыл вырисовывает смутные перспективы Гулага или еще более страшной участи…

3

Когда Он еще не говорил это, появился народ, а впереди его шел один из двенадцати, называемых Иуда, и он подошел к Иисусу, чтоб поцеловать Его. Ибо он такой дал им знак: Кого я поцелую, Тот и есть.
Иисус же сказал: «Иуда, целованием ли предаешь Сына Человеческого?»
Евангелие от Луки, глава 22; 47,48;

Самое циничное в поведении предателя – это попытка избегнуть подозрения, уйти от наказания, двойственность его поведения, как язык змеи, жалящий одним ядом.
Он расчетлив, то есть, предавая одного, действует и против другого, заведомо подготавливая место и время «новому укусу».
И все-таки Рыбак не предатель.
Иуда – Портнов, и сам с этим соглашается. Рыбак немощен только потому, что такая постановка вопроса, как «по совести с самим собой» для него слишком высока. Он не может (не хочет) его разрешить в себе. Или в нем нет того дара Божьего – крепости духа, чтоб превозмочь страх животный. Что есть этот конфликт, в конечном счете, как не противостояние разума инстинктам, духа – страху.
Это Портнов выдал Сотникова, но никак не Рыбак. Рыбак не способен убить себя даже в минуту агонии – тупикового раскаянья. Портнов же (если попытаться домыслить судьбу персонажей по отдельности) скорей бы кончил жизнь с пулей в виске в каком-нибудь послевоенном будущем. Под дуло его загнала бы неординарность мышления, так часто в порочном сердце сводящаяся к галлюцинациям и шизофрении, а это сложно назвать раскаянием (самоубийство Иуды). Ибо те же инстинкты раздавили бы «мразь человеческую», но уже помимо его воли и страха.
Замечателен образ мальчика, всеобъясняющий и примиряющий, со споротой звездой на буденовке в одной из заключительных сцен фильма. Замечательна больше его улыбка в трагическую минуту. Как она многоречива и понятна! Улыбка указывает на нечто общее – подтекст ужаса происходящего. Она не только обнаруживает единомыслие идущего на виселицу солдата и наблюдающего за ним ребенка, эта почти неуловимая (мальчик плачет, м.б., улыбка непроизвольна) гримаска выглядит, как будто одобрение поступка Сотникова, его приятие и в какой-то миг отражение в зрачках мальчика – уже новая жизнь, в него выдохнутая. То есть в момент гибели вполне различимо и зарождение чего-то человеческого на жутком, пугающем фоне свершаемого действа. Семечко летит юному, еще ничего не смыслящему ни в жизни, ни в смерти, мальчику прямо в душу и пускает свои первые корни…

4

Начинающий художник всегда отталкивается от натуры: она ему служит суфлером – подсказчиком, корректором действий, она его первая школа и последний приют. Его творчество развивается из синтеза внешнего (события, источника) с внутренним (личным, преобразующим) миром. И только когда художник начинает диктовать натуре свои условия и свой образ, он достигает вершины истинной независимости духа (искры Божьей), что и называется даром.
Что же такое дар для Сотникова? И что такое дар для Рыбака? Что означает он для тебя?
Какой же смысл в этих превращениях: из скотины в человека, из человека в художника – в творца. В творца своего духа, но не в дошедшего до своеволия фанатика…
В чем же разница между Сотниковым и фанатиком, скажем, тем же Кирилловым из «Бесов» Достоевского. Несчастный студент, доведший себя до сумасшествия и покончивший собой, он не вырос в художника, а ушел в крайность, ибо решал вопрос «с самим собой» не «по совести», но по гордости. А гордыня, как это известно, один из самых тяжких (если не самый тяжкий) наших грехов.
Смысл всей метаморфозы, видимо, уже в том и состоит, чтобы дойти до него самостоятельно, пусть через боль и страдание, но самому. Чем наше проживание-пробывание, по всей видимости, и будет оправдано когда-нибудь…
Сотников ответил на трагедию, как художник. Если принять факт предательства (эпизод в комнате следователя Портнова) за натуру, то перекладина – это (почти композиционное) решение мотива, не имеющее никакой другой альтернативы.
Развитие образа передано в связке: Портнов-Рыбак-Сотников. Это эволюция замысла Божьего, когда из скотины вырастает нечто совершенное, достигшее той высоты духовной, на которой «смерть не смерть есть/ жизнь не жизнь есть» (Цветаева).
Портнов и Рыбак рассматривают какую-либо ситуацию в перспективе, т.е., заглядывая вперед, математически учитывают все плюсы и минусы положения в настоящем и входят в соответствующий образ - роль.
Сотников видит только настоящее, в данную критическую минуту – то, что нельзя отсрочить или обойти как-нибудь. Он находится вне времени: его часы показывают день, снег, виселицу, товарища-предателя, перекошенную деревеньку, местных жителей, остолбеневших от холода или от ужаса зрелища-казни… Он как будто сам уже есть пульс этого времени. Он естественен. Он поэт.
Но может быть, и нет никакой метаморфозы. А есть только вера и безверие.
Сотников: «Я не предам. Есть вещи поважнее собственной шкуры…».
Портнов: Не стоит… ради чего? Пример для потомков? Но героической смерти у вас тоже не будет. Вы не умрете, вы сдохнете как предатель. Не выдашь ты – выдаст другой, а спишем все на тебя: ясно?»
«Отними у людей веру в бессмертие их души, и тут такое начнется! – хаос и беспредел...»
Опять словами одного из героев Достоевского хочется ответить Портнову. Он не верует ни в бессмертие, ни в Бога. Но это совсем не Иван Карамазов, но настоящий Смердяков – двойник, химера. С безверия и начинается беспредел – самоволие. «Раз живем!» - расхожее, обывательское, кабацкое – первый компромисс с легкомыслием (почти с безмыслием, когда мысль ничего не весит). «Живи легко!», «Возьми от жизни все!», «Поколение выбирает пепси»…
Поток этих модных слоганов бесконечен. Они-то и ориентируют воображение, мысль, образ чувствований молодого человека в повседневности. Именно они первыми предлагают ему совершить сделку: «не напрягайся!», «расслабься!».
Но в том то все и дело, что расслабляться нельзя. В том то и смысл, что напрячься нужно и даже необходимо, иначе не встать тебе с четверенек, молодой человек… Иначе ты никогда не найдешь, что ответить очередному Портнову – портному, встреченному на твоем пути - кроящему всех и все под себя, под свое безверие подминающему следующего, нового какого-нибудь Рыбака…

5

Появление фильма «Восхождение» отчертило собой то лучшее в русском кинематографе, что было отснято за тридцать-сорок лет, от того, чему еще предстояло быть. Теперь, кажется, уже забыли, для чего вообще нужен кинообъектив. Что означают ракурс, композиция… Наверное, фильм Шепитько, последняя ее работа в кино (она, как и вся съемочная группа, погибла в автокатастрофе два года спустя), последняя настоящая, стоящая работа вообще, в нашем кино. Странно, что никто не хочет у нее учиться. Все пренебрегают титаническим опытом наших мастеров в противовес лилипутским поделкам современного кинорынка.
Такое ощущение, что та великая эволюция изменила должный порядок – свою направленность, то есть из художника постепенно возникает нечто примитивное, приматоподобное. Всем процессом руководят Портновы, со всем соглашаются – потребляют Рыбаки, а Сотниковы…
Сотниковы понемногу теряют статус – доверие или былой авторитет «положительного героя». Очевидно, они уже вышли из «моды», или, как говорят, стали неактуальны. Или просто произошла смена ролей?
С каждой эпохой всегда ассоциировались книжные герои: там – Чичиков, здесь – Раскольников и прочие. Портнов и Сотников не исключение.
Но мало здесь одной аналогии.
Рискну предположить, что, изменяя направление (или изменяя направлению) нашего роста, мы постепенно отдалимся даже от этих ассоциаций. Картинка сместиться в нашем зрачке другой, незамысловатой (зачем напрягать?). Придет нечто грубое, пошлое, плоское, потому что оно выгодно – не знаю – кому? нам или тому, кто против нас? Кому не нужны люди, противоречащие компромиссам, скучные, занудные. Кому нужно послушное, услужливое (с хребтом скота) – согласие на сделку. На «сделку со своей совестью»… В конце концов, кому она нужна? Кому сдалась твоя искра Божия – «не предай, не убий, не укради…»?


октябрь, 2006

«Всякая рукопись – беззащитна.
Я вся – рукопись.
М.Ц.»

1. НАЧАЛО КОНЦА

Последнее стихотворение большого поэта всегда будет вызывать к себе особый интерес дотошных исследователей и знатоков. Сему виной, вероятно, искушение некоего стороннего соучастия в процессе: мол, я уже уверен, что здесь поставлена точка. Отчасти, это еще и желание двумя «предсмертными абзацами» составить резюме всему вышесказанному и написанному. Люди чуть ли не с лупой в руках вычитывают всякие небылицы и подчеркивают их, как страшное предзнаменование грядущих событий. Понятно, что любое высказывание, где фигурирует такая извечная тема, как смерть или бессмертие, вполне можно признать пророческим. Когда же подобные слова возникают в стихотворении, да еще и в последнем, как выясняется позднее, к ним нужно относится с особой осторожностью и вниманием.
Стихотворение Марины Цветаевой, конечно, нельзя считать просто итоговым: резюмирующим и объясняющим ее творчество. Оно написано в удивительной манере той юной Марины – до эмиграции, когда она еще не замкнулась в раковине чуждости: нет такого разрыва строк-строф, обилия многоточий и тире, она легка и уверена (верна) в себе. Образы точны настолько, что уже с первых штрихов видишь целиком картину происходящего.
Это стихотворение будто бы прошло через горнило всей ее жизни, чтобы осуществится так, в одну минуту – в минуту крайнюю и неотвратимую. Какой-то виток спирали, круговой оборот возвращения. В нем как бы вновь пробился тот чистый звук сквозь хрипоту и отчаянье измученной женщины. Сколько сил стоил ей этот звук - последняя верста к познанию самой себя, непримиримой и непостижимой?
Что же в нем особенного в этом «звуке»? Каждый может найти что-то свое. И каждый будет прав по-своему. Скажу лишь: любая строчка в нем достойна внимательного рассмотрения, как взятый отдельно перл от жемчужного ожерелья. Цель этой статьи я вижу не в том, чтобы анализировать стихи или проводить аналогии с другими авторами, но только несколько обозначить заинтересовавшие меня места, не жирно обвести, а намекнуть. Здесь что-то от этюда – сиюминутного наброска, где за нечеткими штришками можно разглядеть массивные и яркие мазки – черты оригинала…
Итак, стихотворению, датируемому 6 мартом 1941 года, действительно суждено было стать последним в жизни Марины Ивановны Цветаевой. 31 августа ее не стало, то есть интервал с момента написания и до дня гибели составляет почти полгода.
Что же предшествовало появлению на свет такого неожиданного стихотворения? Какие события с ним связаны?


2. ТАРКОВСКИЙ

Но начнем несколько позже, пренебрегая хронологической последовательностью.
По своему возвращению из Парижа в Россию Цветаева усиленно занимается переводами. Столь активная творческая деятельность на сем поприще сводит ее с переводчицей, Ниной Герасимовной Бернер-Яковлевой, которая по просьбе Арсения Тарковского показывает Марине Ивановне его переводы стихов Кемине, и Цветаева сразу же отвечает письмом:
«Милый тов. Т.
Ваша книга прелестна. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервали стихов. Кажется, на: «у той душа поет – дыша до … камыша (стихотворение Кемине «Красавицами полон мир»). Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но (Кемине) было можно и должно. Во всяком случае, на этом нужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Эти восточные – без острия, для них – все равноценно.
Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? Потому что за другого Вы можете – все. Найдите (полюбите) – слова у Вас будут.
Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги.
Поэтому – дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало – или не лежало – как это письмо.
Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому показывать, я – человек уединенный, и я пишу Вам – зачем другие (глаза и руки). И никому не говорить, что вот, на днях, усл. мои стихи – скоро у меня будет открытый вечер, тогда – все придут. А сейчас – я Вас зову по-дружески. Всякая рукопись – беззащитна. Я вся – рукопись. М.Ц.»
Спустя много лет Тарковский пишет: «Ее прозу трудно читать – столько инверсий, нервный перепадов…»
Тон письма поражается своей порывистостью: здесь видны и рука товарища, и взгляд возлюбленной, и надменный профиль старшего по ремеслу. И то, и другое, и третье, учитывая времечко, в которое оно писалось, есть нечто феерическое и, кажется, легкомысленное. Параллельно вспоминается другое суровое время, послереволюционное: 1918-22 годы, когда Цветаева, потеряв от голода дочь Ирину, находясь на дне нищеты, ничего не зная о судьбе мужа, Сергея Эфрона, одна (как перст) в безумствующей Москве с маленькой Алей на руках (старшей своей дочерью) – пишет стихи, по силе равным которым не найдется даже в ее последующих поэмах. Это цикл «Комедиант» плюс пьесы: «Метель», «Феникс». Такая легкость, сопоставимая с катарсисом (восторг фанатика перед лицом трагедии), заставляет нас обо всем прочем забыть, словно и не было ни смерти, ни горя вокруг…



По сведениям одного из лучших цветаевских биографов, Марии Белкиной, известно: «Они (Тарковский и Марина) встретились на квартире все той же Яковлевой. Дочь богатых родителей, жены богатых мужей, героиня светских романов, до революции подолгу жила в Париже. Но в душе осталась романтической восторженной гимназистской. У нее единственная комната в коммунальной квартире (все, что осталось), но зато там старинные зеленые обои, мебель красного дерева, на полках французские книги в кожаных переплетах с золотым тиснением»
«Я зачем-то вышла из комнаты, - вспоминает хозяйка, - а когда вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту».
В конце зимы 1941 года Тарковский читает друзьям, среди которых была и Марина, новое свое стихотворение «Стол накрыт на шестерых» (ранний вариант: «стол накрыт на четверых»), обращенное к дорогим ушедшим людям – отцу, брату, любимой женщине, Марии Густавне Фальц (стихи написаны за несколько дней до годовщины ее смерти):

Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
«Как тебя любили мы,
сколько лет прошло!»
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
— Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.


1940

Замечательно, что стихотворение начинается или, по крайней мере, совпадает с ахматовскими строками (подробнее о которых немного позднее):
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор. (1924)
А заканчивается неожиданно по аналогии с Цветаевой:
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
- И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли. (1913)
Таким образом, оно словно вбирает в себя два «великих опыта» для извлечения своего, ни на что не похожего – высокого Опыта любви.
Цветаева мгновенно пишет ответ, взяв первую строчку эпиграфом, но уже абсолютно в другой тональности: не хорея («Стол накрыт на шестерых»), а ямба – «Я стол накрыл на шестерых», что предало всему стихотворению (и теме, в частности) особый трагический оттенок, изменило настроение, наделило новой, более мощной динамикой внутреннюю линию ответа. Зная, насколько кропотливо и бережно Цветаева относилась к изменениям подобного рода, смею полагать, что эта ошибка была сделана преднамеренно.
«Стихотворение Марины появилось уже после ее смерти, - пишет Арсений Александрович (а прочитал он его лишь сорок лет (!!!) спустя). – Для меня это был голос из гроба».
Здесь проглядывается будто бы скрытый диалог между поэтами, это становится особенно очевидным в следующем стихотворении Тарковского от 16 марта 1941, где он точно предсказывает:
Все, все связалось, даже воздух самый
Вокруг тебя – до самых звезд твоих –
И поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг и угловатый стих.
Ты, не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.
На радость руку! На печаль, на годы,
Но только бы ты не ушла опять.
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.
(первая редакция стихотворения)

Интересно, как со временем изменилось отношение Арсения Александровича к стихам Марины: «у меня на Цветаеву уже сил недостает…» И это несмотря на человеческое влияние – множество посмертных посвящений… Если о Цветаевой Тарковский утверждает, что она закончилась как поэт в 1917 году, то Ахматова для него только начиналась. Между безудержностью-буйством одной и равновесием-гармонией другой он отдает предпочтение последней.

3. АХМАТОВА

Стихотворение Анны Андреевной «Новогодняя баллада» было опубликовано в первом номере журнала «Русский современник» за 1924 год. Вот одна из реплик, к сему факту относящихся: «Журнал «Русский современник» подвергся жесткой критике, в том числе и за стихи Ахматовой, опубликованные в №1 … журнал закрыли, а относительно его участников было принято решение ограничить их печатание и запретить публичные выступления. Это непосредственно коснулось Ахматовой».
Журнал был широко доступен эмигрантскому читателю, и, по всей видимости, стихотворение («с дурной славой!») могло быть известно и Цветаевой:
НОВОГОДНЯЯ БАЛЛАДА.

И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои
Встречают новый год.
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?
Хозяин, поднявши полный стакан,
Был важен и недвижим:
«Я пью за землю русских полян,
В которой мы все лежим!»
А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив бог весть о чем,
Воскликнул: «А я за песни ее,
В которых мы все живем!»
Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: «Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет».

1922. Конец года

И сразу приходят на ум цветаевские строки:

Новый год я встретила одна.
Я, богатая, была бедна,

Я, крылатая, была проклятой.
Где-то было много -- много сжатых
Рук -- и много старого вина…

31 декабря 1917
Новый год в дверях. За что, с кем чокнусь
Через стол?…
Через стол, не обозримым оком
Буду чокаться с тобою тихим чоком…
…через стол гляжу на крест твой.
«Новогоднее» на смерть Рильке 7 февраля 1927

Как много общего (частного и целого), и как все переплетается в этих совершенно, казалось бы, различных стихах?!…
В монографии Марии Боровиковой «Цветаева и Ахматова» можно встретить следующие строки: «Использованная Цветаевой в первой строфе (эпиграф) цитата отсылает одновременно к двум стихотворениям: она берет именно строчку Тарковского, которая практически дословно повторяет Ахматову: «Стол накрыт на шестерых» (Тарковский) – «Там шесть приборов стоят на столе (Ахматова). Кроме того, в последней строфе она сталкивает цитаты из двух стихотворений, но уже затем, чтобы объединить их в противопоставление себе: … Никто: не брат, не сын, не муж/ не друг – и все же укоряю…»
Смею предположить, что здесь автор, увлекшись, несколько преувеличивает. Прочитав стихотворение 6 марта 1941 года (внутренне общей темы не только одной Цветаевой, но и всех трех поэтов), вдруг четко понимаешь, что все эти три произведения, казалось бы, при внешнем сходстве, совершенно различны; и чем больше вчитываешься в них, тем явственней постигаешь это различие. Из комментария к стихотворению Ахматовой следует:
«Реальные прототипы пяти присутствующих и одного отсутствующего угадываются с разной степенью достоверности. Хозяин – очевидно, Н.С. Гумелев, друг – Н.В. Недоброво, третий – В.Г. Князев… муж – скорее всего В.К. Шилейко, который формально был мужем Ахматовой до 1926 года…»
Кроме того, многие увидели в хозяине – Блока («хозяин был важен и недвижим» - «ни один не двинулся мускул/ Просветленно-злого лица» - «Гость», 1914 г). Вариаций и расшифровок очень много, однако, само стихотворение, как мне думается, представляет собой интерес больше, как лейтмотив к будущей «Поэме без героя» Ахматовой. Тем более, что первые наброски ее были предприняты именно в начале сороковых годов. Это пересечение, на мой взгляд, и может быть (должно быть!) важным для дальнейшего рассмотрения.
4. ЦВЕТАЕВА

Итак, Цветаева пишет ответ, и стихотворение начинается, словно навязчивая идея, не дающая покоя человеку, заглядывающему намного дальше, чем этот «первый стих»:
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово.
Поэта заворожила сама идея, как выход к чему-то главному, мотив – толчок к столкновению. И все переправляю слово, то есть вписываю себя в число приглашенных. Иными словами, делаю сознательный шаг-выбор, как не было бы это мучительно.
В качестве отступления напомню: Анна Андреевна первая выступает в роли соучастника сего странного и страшного «застольного действа». Простое ли это совпадение или из разряда «вещей запредельных»? Сложно сказать. Да и в этом ли дело? Совершенно ясно другое: тема каким-то метафизическим образом одинаково взволновала поэтов, но справились они с нею по-разному – каждый в силу свое уникального дара… Отсюда разность этих двух ролей – цветаевской и ахматовской – выражена, пожалуй, отчетливее всего следующей ниже парой:
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть -- седьмую...
Это возмущение, почти вызов и в первую очередь самой себе, гостье, а потом уже – хозяину… У Ахматовой – это сквозное, сосредоточенное созерцание процесса, у Цветаевой же – прямое вмешательство, безоговорочное, даже с упрека начатое. Здесь уже и параллели: отождествление себя с происходящим и ахматовский «ужас жизни». Первый выпад в сторону – «как мог ты…». «Седьмого… - седьмую» скорее разоблачение тайного пришельца…
Мы еще не знаем, что это за стол, но уже понимаем, какая вокруг царит атмосфера!
Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Собственно, «атмосфера за столом» передана с точностью Тарковского: А среди гостей моих/ Горе да печаль. Однако есть здесь одно важное отличие. Это хрусталь: он словно некий чудо-камертон, улавливающий настроение людей, сообщающий их мысли (печальные или радостные) постороннему слуху. И вино звенит из тьмы, И поет стекло; Такое отличие говорит о разности оттенков единого чувства, печали или радости… Радости, ибо приход столь ожидаемой гости все-таки состоялся, то есть встреча (и даже скорее иллюзия) в стихотворении Тарковского точно противопоставлена встрече (нежданной и тем более правдоподобной) в стихотворении Цветаевой.
Это, к слову сказать, деталь невесомая, неявная, но именно с нее и начинается полемика у Марины Цветаевой с поэтами, а то и со всем белым светом. Хрусталь еще выйдет на первый план и заявит о себе. Станет ясна его функция с одного жеста – взмаха, то есть, какая страшная, бушующая сила, сокрытая в нем, рвется наружу.

5. ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Время перевести дух и сказать еще немного о важности «последнего стихотворения».
Написание любого хорошего произведения (последнего или следующего) требует очень много сил от художника. Ведомый замыслом, автор отдается работе целиком, и только тогда труд его благодатен.
Такое ощущение, что вся жизнь с ее бытом, страданиями и улыбками призвана для этого часа. Поэтический язык словно аккумулирует все пережитое в двух-трех четверостишиях.
И какой-нибудь случайный, полузабытый эпизод всплывает из памяти со всей достоверностью рисунка. Кто знает, может быть, этот маринин «стол на шестерых» есть картинка из детства (Таруса) или юности (Коктебель), а хрусталь бездействующий – символ прошлого семьи Цветаевых… То есть Цветаева как будто воссоздает в воображении комнату-мирок, рисует стол и рассаживает всех по своим местам.
Здесь и вся Россия начала века, довоенная, допогибельная – цветущая и поющая, и даже не плачущая, но оплакивающая (согласно Ахматовой) тех, «кого с нами нет». Этот «стол» для поэта единственно связывающая нитка с обрывками-клочками памяти, с прошлым и, как не печально, уже с будущим.
Такая метаморфоза рая: коктебельская веранда в лучах утреннего солнца, где первый и единственный Сережа Эфрон протягивает ей загаданный сердолик или тарусская столовая, куда вот-вот сейчас вбежит-впорхнет девочка лет семи-восьми… Образ приходит как-то внезапно, из ничего – к потерявшей все и больше того, согбенной, загнанной в угол, до седых волос доведенной, но отнюдь еще не старой женщине.
Образ-стихия, сметающий любые правила, договоры, условия жизни. Крайность положения, столь присущая ее стихам, подсказана здесь скорее не жизненными обстоятельствами или стихотворением Тарковского, но накоплением многодневным и многотрудным человеческих приобретений и утрат.

6. РАЗВИТИЕ

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
До сих пор не сказано было ни слова о смерти, но здесь очевидна точка отрыва. Отсюда начинается главное: действо происходит вне жизни. Все собравшиеся мертвы. Чем и объясняется всеобщее бездействие (печаль, невеселость). Люди даны, как восковые фигуры, безмолвные и бездумные. Цифра шесть фигурирует вроде бы как ссылка на «Стол накрыт на шестерых», и здесь нет ничего неожиданного. Но уже цифра семь – «седьмая», словно продолжая заданный отсчет, пополняя собою список, вклинивается между прочим и создает эффект замедленного взрыва.
Учитывая отношения Цветаевой к цифрам: постоянно путалась в вычислениях, подобная привязка к порядковому числу (слагаемому) выглядит, как попытка объяснить или найти себе некое лицо (повод для прихода) в том окружении людей, и назваться, точно взамен имени взяв новое: «седьмая!»
Итак, совершенно ясно, что все, собравшиеся за этим столом, мертвы. Что движет поэтом? Желание присоединиться к ним или их присоединить к себе, вобрать в себя, приютить?
И то, и другое, вместе взятое, но есть и еще кое-что. На строчке «Но шестерыми мир не вымер» заканчивается (если она вообще возможна в данном случае) параллель с Тарковским. Или, говоря иначе, здесь заканчиваются ответ и общая с Тарковским тема, далее начинается сама Цветаева, а точнее ее постановка вопроса – для чего вообще все это нужно было затевать!
«Седьмая» выходит на первый план, и это отнюдь не гипертрофированная амбиция, как многими было прочитано, но решительное заявление, почти завещание всему миру и каждому в отдельности: любимому, товарищу, другу… Не реакция, но еще одна попытка решить ситуацию путем собственного ремесла, вернее выйти за условные рамки реальности. Не обида или претензия, но форма объяснения себя и для себя – этому миру, этого мира…
Чем пугалом среди живых –
Быть призраком хочу - с твоими…
Воск существования хуже того, потустороннего – решение автора. «Быть призраком хочу» соответствует «хочу покончить собой» (дальнейшая судьба всех самоубийц известна – призраки), но это слишком поверхностная интерпретация, поскольку «быть» все же стоит на первом месте, а осознание того, что «призраком» - на втором, тогда как «хочу» - в конце. Движение мысли – порядок слов во фразе противостоит всякому настроению, даже самому тяжкому. Жизнь важнее, ценнее…
И продолжение вроде бы не противоречит этой мысли. Однако взятое далее в скобки слово говорит об обратном. Вообще скобки в стихах – явление особого порядка, можно сказать, что по закону жанра их, в принципе, быть не должно. Если речь заходит о каком-то подтексте, явно или бледно выраженном, то скобки производят впечатление ножниц, кроящих установленный ритм, точно разбивающих логическую скорлупу. Этот суфлер (Своими) призван больше для важного, переломного момента, нежели для каких-то разъяснений. «Своими», ибо они ближе там всех иных – здесь.
(Своими)...
Робкая как вор,
О - ни души не задевая!
Приход «незваной гости». Условная деликатность. «Робкая», как осознание греховности поступка – постыдности и, «вор» – не смотря на все понимание сути, пришла-таки. Почти отзвук (эхо) «О» раздается, как вступление для «ни души…», притворяя тем самым иную сторону «незримого», словно грандиозное открытие чего-то абсолютно нового.
Таинственное придыхание (с поднятым указательным пальцем автора) «О - ни души…» стократ перевешивает еще недавнее «Чем пугалом среди живых» на весах предпочтения. Высокопарность первого контрастирует с резким выражением «пугало» и вносит совсем уже другой характер в содержание следующих строчек. Отсюда уже не восковые фигуры и не призраки, а души! Стало быть, живы!!
Последнее двустишие дословно – вынесение приговора себе:
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Осознанный, решительный и бескомпромиссный выбор – «сажусь». Еще во Франции зарожденное, на платформе у поезда, перед отъездом в сталинскую Россию – «я готова» («дано мне отплытье Марии Стюарт»).
А ведь знала же, куда едет – на что идет?! То ли потому что – за мужем, как «собака поползу!» (ее же выражение), то ли – «тоска по родине».
Даже на прямой вопрос в письме к Пастернаку: «ехать или нет?» услышав в ответ двусмысленное и так много в себе хранящее – «не знаю», все же решается «ехать!». А вдруг – не знала и даже не догадывалась! Ехать туда, где никто не ждет. Более того: ехать туда, где ждут только за одним, чтобы – вздернуть на первом попавшемся суку. Такой поступок кажется безумьем. Но кто вообще такая Марина Ивановна Цветаева, если не поэт-человек Поступка? Нет приглашения – еду, не зовут за стол – сама сажусь!
Возникшее противоречие – «за непоставленный прибор сажусь…» на фоне общей ирреальности уже доведено вплоть до того, что сама «поставлю себе прибор и выберу место» - найду, куда втиснуться, лишь бы только «сесть за один стол с вами»…




7. РАЗВЯЗКА

Что принято считать развязкой? Разрешение какого-то конфликта? Спад напряжения? Апофеоз построения образов? Развязка в стихотворении или в жизненной неразрешимой ситуации?
Наверное, ко всему прочему нужно добавить еще и тот факт, что где-то через четыре-пять месяцев автора приведенных ниже строк найдут в казанской глубинке с петлей на шее, и о могиле его уже никогда никто не узнает, ибо – сгинул, как под пером той девушки Марины. Сбылось: «когда-нибудь и я исчезну с поверхности земли…». И где уж там искать. Не до того будет всем: время-то какое – война!
«О, сколько их упало в эту бездну…», и что там гадать: дело решенное!
Раз! -- опрокинула стакан!
И всe, что жаждало пролиться, --
Вся соль из глаз, вся кровь из ран --
Со скатерти -- на половицы.
И -- гроба нет! Разлуки -- нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
И все-таки был гроб, и была разлука, но до ее прихода. Более того: гроб и разлука были у каждого, кто сидит сейчас за этим столом, и появление «седьмой» словно освобождает всех их от воска окаменелости (безжизненности), как от некоторых чар заклятья, пробуждает от «вечного сна». И здесь опять, будто нарочно, Цветаева проводит параллель с действительностью. Опрокинутый стакан на половицы, кроме слез и крови, хранит в себе хрусталь, который (представим себе на минуту) в полной (абсолютной) тишине (тишине отсутствия) при падении (столкновении с материей) издает звук-звон-всплеск удара. Так разбивающийся стакан становится досягаем для слуха того обезжизненного мира, и он, восковой мир, откликается на звон пробуждением! Правда, все, что мы знаем – это «опрокинула стакан» и «стол расколдован, дом разбужен». Подчеркнуты два происшествия, но звон остается за текстом (за кадром), он находится вне сюжета…
И опять вспоминается Ахматова, согласно которой «Там шесть приборов стоят на столе, И один только пуст прибор», то есть ей уже уготовлено место за столом, тогда как Цветаева сама выбирает себе – куда сесть, и это суть жизненная позиция – аксиома творческая, определяющая фигуру-позу гостя, который вырастает (по Цветаевой) в хозяина. Стало быть, смерти действительно нет, и разлуки также нет, а право выбора остается за автором. Тем более, что дальше смерть ощущается почти визуально, обретая уже новый статус: в ее образе проглядывает нечто фольклорное – из сказок, повестей, былин… Видится будто бы дама, явившаяся без приглашения в час веселья пирующих, появление которой способно не только испортить этот праздник, но в одно мгновение изменить «картинку радости» на «картинку скорби»:

Как смерть -- на свадебный обед,
Я -- жизнь, пришедшая на ужин.
Первый стих звучит в качестве ответной тяжести второму. В первом случае – внезапность, обескураживающая, парализующая действо – сцена моментального замирания. Во втором – сцена мгновенного оживления. Иначе: воскрешение (возвращение) всех путем своей гибели.
Жертвоприношение. Свою жизнь – за эти смерти (условно говоря: свое тело – за их души). Эффект от подобного противопоставления тем сильнее, чем явственнее отличие между свадебным обедом, полным надежд и перспектив жизни (!), и ужином, как трапезой на исходе дня – света, той же надежды в тупике медленного угасания, с приближением ночи…
Удивительно, но помимо того, как меняется значение и образ смерти, в этих строках происходит метаморфоза и с героем – переменяется его сущность. Именно здесь, на мой взгляд, становится ощутима кульминация всего произведения.
Каждый раз, доходя до этого места в стихотворении, я внутренне вздрагиваю от осознания его смысла, как от разгадки чего-то неразрешимого и так долго мучащего.
Перед глазами выстраивается целая жизнь, длиною начиная с 1892-го и заканчивая сей минутой марта 41-го. Это неожиданное отождествление себя с жизнью выглядит, как оправдание всего случившегося (или не случившегося) за эту жизни, отношения с которой у Цветаевой были на уровне падчерицы и мачехи – неприятие (при всей любви!), почти отторжение. И вот явленна причина такого разногласия: Я - жизнь, пришедшая на ужин. Это формула цветаевской души, ее дерзости и нежности одновременно всегда соседствующих в ней.
Я есть жизнь, а, значит, я открыта для вас, я принимаю вас. Но ваш мир – ужин (за которым – внутренне – ужас!), он идет к закату, тогда как я есть вся – рассвет. Чем сильнее сгущаются краски здесь, в вашем хрупком мирке, тем просветленнее цвета в моей душе – в душе поэта. Война, голод, смерть дочери… а я дарю вам, несу жизнь: «Феникс», стихи…

8. ЧЕМУ ДОЛЖНО БЫТЬ – СЛУЧИТЬСЯ!

...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг - и всe же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть -- душ,
Меня не посадивший -- с краю.
Через 9 строф (36 стихов) накручивания, пока идет на поводу у своего воображения, как в бреду, Цветаева замыкает круг последней десятой (земной после занебесных) строфой. Вдруг, словно придя в себя, она возвращается к начатому – последний укор, самый резкий и пронзительный. «Не брат, не сын, не муж, не друг» - уже определение, но поэт на этом не останавливается – «не посадивший – с краю» - вот кто он! «Никто… и все же укоряю» - как за честь, возможную по отношению к любимым, близким – к избранным! Какое-то «пятое» предпочтение, а то и важнейшее, нежели к брату, сыну, мужу, другу…
Место определено – «с краю», как и «непоставленный прибор». Импульсивность холерического склада и динамика ямбического стиха приводят к этому самому «краю». Не сознательный выбор, а интуитивный (роковой). Если предположить, что стол и впрямь заставлен шестью приборами, и места больше нет, то единственно, что остается свободным – это углы. Сознание никчемности и неприспособленности к месту за столом земным находит для себя край стола земного. Душа еще сопротивляется этому, но сознание уже поражено…

ноябрь, 2006 г



"Я стол накрыл на шестерых..."


Всe повторяю первый стих
И всe переправляю слово:
- "Я стол накрыл на шестерых"...
Ты одного забыл -- седьмого.

Невесело вам вшестером.
На лицах -- дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть -- седьмую...

Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально -- им, печален -- сам,
Непозванная -- всех печальней.

Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий --
Ты сам -- с женой, отец и мать)
Есть семеро -- раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых --
Быть призраком хочу -- с твоими,

(Своими)... Робкая как вор,
О - ни души не задевая! --
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.

Раз! -- опрокинула стакан!
И всe. что жаждало пролиться, --
Вся соль из глаз, вся кровь из ран --
Со скатерти -- на половицы.

И -- гроба нет! Разлуки -- нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть -- на свадебный обед,
Я -- жизнь, пришедшая на ужин.

...Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг -- и всe же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть -- душ,
Меня не посадивший -- с краю.

6 марта 1941

Посвящается Лине Корниловне Табашниковой

«Хотя бы в последний мой смертный час,
Назначь мне свиданье у синих глаз»
М. Петровых
1

Зелень древесной плоти
Заключает с крылом пари,
Что, приблизившись к позолоте
Купола, воспарит

Выше! Маслина кровли
Окунулась в лиловый сумрак.
Все оттенки отбросив кроме
Бархата, тот рисунок

Служит единственным ориентиром
Душе, свое позабывшей имя.
В четырех плоскостях мира,
Пренебрегая ими,

Она неизбежно к пятой
Тяготеет, прозрев, и скоро
Чума оставляет, пятясь
От нее, разоренный город.

31 октября


2

Все длиннее становятся вечера.
И непримирима дрожь.
Вероятность, что, увлечена
В один из таких вечеров, уйдешь

Не простившись, уже близка
К правде, и это уже
Нисколько пульс или боль виска,
Но больше свойственное душе.

Пророчить подобные вещи вслух
Неблагодарное ремесло.
Что до знахарей и повитух –
Им более повезло:

Не нужно шептать заклинанья, травы
Сбирать по лугам, над страницей
Трясти амулетами. Ибо правой
Достаточно перекреститься.

Да с исповедального «Отче
Наш» перейти на бред.

Все длинней вечера… короче
Спасительный тихий свет.

3 ноября 2004

3

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЬ

Итак, на дорожку
Присядем. Молчишь?
В две тысячи должном
Мы видеться лишь
Во снах будем – это
Сильнее гаданья,
Вернее приметы.
И все ж – до свиданья!
До первого цвета…

Когда же твой поезд?
С какого вокзала?
Едва ль успокоюсь –
Что б ты не сказала.
Возьми на прощанье
(Прощанье – прощенье)
Взамен обещанья
Последовать тенью

Напутственной песни
Чернильную вязь...
В которую местность
Отсель собралась?
Выпытывать глупо
Дыханьем неровным.
Как пульс не прощупать –
С какого перрона?

И что там забыла?
Поклажа не в счет.
Достаточно было
Минуты еще,
Чтоб встать на пороге
И двери – на ключ!
И ждать, когда вздрогнет
На темени луч…

И мыслю: «Простимся…»
А с губ – «не пущу!»
Удел проходимца.
Подобно плющу
Ладонь опустилась
Тебе на плечо.
«Куда ты?» «Вестимо –
Куда повлечет

Небесной тропинкой…»
«Далеко?» «Далече»
«Так, значит, поминки:
И слезы, и речи,
Хвалебные гимны
Во славу душе…
…и не возвратим на
Минуту уже»

«Так нужно…» «Останься!»
«Останусь вернее –
В пленительном танце
Ухода, тускнея
Для зоркого ока
И ощупи грубой
Вослед за широкой
Луною на убыль…

Останусь надежней,
Проверенней, вовсе
Как тот подорожник,
Что с язвою сросся…»
«Глаголешь о нашей
Ничтожной, никчемной
Обрядовой чаше
Посмертной? О чем нам

Раздумывать, помнить,
Скажи, если близ
Ни угол укромный,
Ни чайный сервиз
Тебя не разбудят,
Не вызволят из-
Под пепельной груды?…»
«Скажу! Не для чуда
Мы здесь собрались!

С одною заботой
И целью пришли –
Стремиться к высотам
Путями земли!
Что прежде - далось
От Бога, что сами
Возьмете от слез
Утраты – вот память

По мне…» …закружило,
запело плечо!
Достаточно было
Мгновенья еще.
Чтоб, встав на колени,
(И высь – на щеколду!)
Отнять у вселенной
Означенный полдень.

И тот журавлиный,
Чумной, високосный,
Что косит безвинных…
В морозную осень
Беднее, чернее
Листы на погосте.
«Останусь вернее…»
И, стало быть, в гости

Приду к тебе в новом
Две тысячи Божьем,
Сбивая подковы
На сем бездорожье.
Коней загоняя
На полном лету,
Прибуду, родная, –
В твою немоту…

И встретишь, и пустишь,
И сядем за стол,
(в загробную пустошь)
Что некогда цвел
В любови и ласке
Труда твоего…
И ты по-хозяйски
Скатеркой его

Покроешь, и снова,
Как в те времена,
Мы – слово за словом –
С тобой дотемна…
«Останься!» «Так нужно…»
«Вернись!» «Невозможно…»
В безмолвии вьюжном
Взамен подорожной

Слова отпеванья
И ладан кадильный.
«И все ж – до свиданья!»
За тысячемильной
Оградой разлуки.
Куда не достанут
Ни голос, ни руки
На форте–пиано,

Ни та беспрерывная
Скоропись птичья...
И даже не рифма, а
Мука постичь ее –
Бессмысленна кажется
Рядом – немыслима
В сравнение с тяжестью
Этакой истины.

Воочию зревши,
И в явь одесную
Приявши, зачем же
Тебя именуют
Умершей – живую?
На дне ли той урны?
В заоблачном царстве?
Зачем же так дурно:
«Прощай!» вместо «Здравствуй!»

Знамением крестным
Поверх всех объятий!
Зачем повсеместно
Все фраки да платья
Черны? И пунктиром
Пестрится на лентах
Все золото мира.
И аплодисментам

Замена подстать:
Букеты, букеты –
Живейшая кладь,
Как отзвуки лета,
Какого не знать
Тебе, человече!
За пылью кулис
Цветы рукоплещут
Как будто на бис.

«Вернись!» - это первое,
Что я могу
Придумать. Наверное,
В такую пургу
Не всякий решиться
Отправиться вспять
Веселой синицей.
И в пору не звать,
А ждать и молиться.

«Очнись!» - то нисколько
Не просьба, но вызов.
Заклятье осколков
Зеркальных, как брызг от
Твого отраженья,
«Очнись!» - прежде уст:
Призыв к возвращенью
Рассыпанных бус…
____________

Под сенью косматых
Ветвей, словно встарь,
Две тысячи пятый
Встречаем январь!
Как он постарел,
Погрубел, изнемог
На нашем столе
Новогодний пирог.

Мы празднуем дату,
Как те журавли,
Что рвутся обратно –
На гнезда свои.
Так все мы на птичьих
Правах (остывает
На пальцах девичьих
Слеза восковая) –

Бежим за своими,
Ушедшими, – в дом,
Чтоб встретиться с ними
За общим столом.
И там, у черты,
Замираем тревожно:
И гнезда пусты,
И вернуть невозможно…

4


Ты стала выше на такт
Комнаты, мебели, книг, в которых
Душа ощутимей, нежели факт
Отсутствия тела, лица - опоры.
Позволь же прервать этот нервный акт
Молчанья - один из хора

Вычет голоса, что отнюдь
Не помеха, как оказалось.
Но чтобы забыть твою одну
Мне понадобится несказанно
Больше жизней... Поспев ко дню
Чествования Казанской,

Ты стала тише на прочерк
Собственных мыслей, пульса,
Двоеточий, тире и прочих
Знаков тождества. Кто коснулся
Лба твоего, тот прочно
Усвоил, какому сну сия


Отдала без остатка - какою былью
Скованы белого мрамора веки.
Прежде, чем ты обернешься пылью
(пеплом), позволь поделиться неким
Сомненьем, верней, бессильем:
Тем инкогнито в человеке,

На чем и сошлись хоть и в пятой
Части от прожитых дней тобою...
Ты стала ближе путем возврата
К источнику света, волны - прибоя.
Кто из нас кончился, если утрата
Настигла врасплох обоих?!

Скажи, как слогами мерить
Пустоту, со слезой борясь
За пейзаж, что, по меньшей мере,
Исчезновеньем твоим - потряс!
Какие строчки мне в дань потере
Нести на суд неподвижных глаз...

Скажи, зачем ты не встала как Лазарь
Пред ними, чудо и прах презрев.
Дабы пойти в непролазной
Глуши, касаясь макушек древ.
Зачем - лишь узнал я об этом – сразу
Не свихнулся остолбенев!

Прости - я что-то не то, не так...
...Ткань траура вместо шторы!!
И я у дверей твоих - не мастак
На выдумку - жду, что скоро
Распахнешь ее, став на такт
Выше комнаты... книг... в которых...

4-12 ноября 2004 - 2005

Фотографии Psiheja2006 :

МОИ РИСУНКИ

Виктору Александровичу Шалаеву

1
«Помянем, друзья, друга!»
«Братья! Помянем брата!»
«Пошел он следом за вьюгой…»
«А значит, не жди возврата»
«Жены! Великого мужа
Помянем в огнях закатных!»
«Ушел он в самую стужу»
«А значит, не жди обратно»

«Как поминает семя
Горсть и тепло ладони…»
«Как поминает темя
боль, что в себе хоронит…»
«Как поминают гнезда
Посвисты, щебет, пенье…»
«Век до минуты роздан
Молчанью поминовенья»

2
«Откуда тогда слезы?»
«Из льдинки в глазу (соринки),
речей поминальных и позы.
Растут они в поединке
С памятью – с вечным «поздно».
То, что старит и горбит.
Век до слезы опознан
В единой минуте скорби»

«Откуда тогда вера?»
«Вернейшее из созвучий!
Крайняя в нас мера
Сил над лихой кручей.
Так и возникло небо,
Лишь взгляд от земли подняли.
Крайняя в нас треба
Выси обратной дали…»

3
В те дни бушевал февраль.
Мне чудился в комьях снега
Цветущий в ночи миндаль.
Теплом растекалась нега
В груди, по хребту, по жилам…
Когда – далеко и втайне –
Звездная длань смежила
Разрезы глубин бескрайних.



На выговоре щенячьем
Скулил по задворкам ветер.
И Век в темноте маячил.
Морщинами лица метил.
Разящая дума в стуже
Проклевывалась вехой,
Ворочалась неуклюже
В гортани щемящим эхом.

4
Смерть обличу до буквы.
(Занавес! в первом акте).
По первому же звуку
Предсказываю характер
События: тот нелепый,
Темный язык несчастья.
Читается как слепок
С уст вороненой масти:

«Убыл, уплыл, уехал…»
Не подберу глагола
Действу сему: помеха –
Сорвавшийся в крик голос.
Будто по водной глади.
Или путем небесным.
Не наследив, сладил
С мукой своей крестной.

20-27 апреля 2004 г.

Обращаясь к одам Горация в переводах Иннокентия Анненского
С восхищением!!! 2004 год

I

книга вторая, ода 8 "К Барине"

Когда б измена к тебе, Барина,
Могла вернуться в прямом отказе
Из уст любимого, черной глиной
Твой львиный профиль обезобразить...

Когда и ложь бы, твоей праматерь
Любви, сумела в ответ ужалить.
И этим ядом пришлась некстати
В миг откровенный твоей печали...

Тогда воспомнила б ты из множеств
Сердец, обрщенных тобой в руины,
одно, дерзнувшее ныне умножить
Твое величие, О Барина!

5 марта

II

книга первая, ода 5 "К Пирре"

Несчастен мальчик, что, обласкан
Дыханьем розы, не уколот
Ее шипом и без опаски
Глядит на пир волны веселой,
На бурю парус направляя...
Несчастен он, коль не предвидит,
Как скоротечна тишь благая.
Коль верит, что в своей хламиде
Сухим из вод на берег выйдет.

Но не обнять бездонный кубок!
Не знает он, о бедный мальчик,
Что стройный парус его хрупок,
А ветерок этот обманчив.
Он чтит застенчивую гостью,
Не разгадав еще измены.
Остаток силы горсть за горстью
Кладет на жертвенник безмерный.

Тогда как я свои одежды
Сушу на стенах горизонта
В знак примирения невежды
С владыкой горестного понта,
Едва утихшего.. И ныне
Я поднимаю слово камнем
К устам из недр моей пустыни:
"Любимая!
Ты больше нестрашна мне!"

6 марта

III

книга первая, ода 8 "К Лидии"

Он изменился. Он стал другим.
Страшится крови и битв бежит.
Хотя когда-то был крепок щит
Его, и кто ни посмел бы с ним
Сцепиться, ныне окрест лежит
Горсткою пепла, землей храним.

Каким оружьем сражен был тот
Рассудок гибкий и мощный стан?
Он стал чуждаться случайных ран,
Аренных игрищ и мутных вод
Могучей Леты. На доблесть зван, -
На клич кифары одной идет.

Давно для ратных забав ослеп.
Навек для звона мечей оглох.
Но знаю, Лидия, в чем подвох -
Чем начинила его ты хлеб!
Знаю, хватило б и жалких крох
Страсти твоей, чтоб низвергся Феб!

IV

книга третья, ода 7 "К Астериде"

Зачем же плакать, Астерея,
О том, кто, жив и невредим,
Примчится в явь к тебе скорее,
Чем в сердце ты простишься с ним.

Ты мнишь, как дева искушает
Его неопытную душу,
Но клятв своих не оглашая,
Сама рискуешь их нарушить.

И скрывшись ты от Энипея,
Что избран бесом по соседству
На грех тебе, едва ль успеешь
Таким воспользоваться средством

Защиты, то есть промолчать.
Как он войдет в твои покои
и снимет первую печать
Обета, данного тобою.

Пока же плод сомненья зреет,
Ты шлешь за море поцелуи...
Зачем так долго, Астерея,
Глядишь на улицу пустую

9 марта 2004

памяти Анантолия Ивановича Кобенкова

Так и встал в дверях, точно памятник.
Ливнем, листьями зацелованный.
Отсекает дни сердце-маятник.
Ночь пришла к тебе за подковами.
И ни чем от нее не открестишься.
Ни упреками, ни поллитрою.
Только жизнь, глядишь, заневеститься!
Под фатою росой политая…

На березовых складках первыми
Проступают слезинки-крапинки.
Что-то с хрустом в рубашке прервано,
Отлетело под ноги запонкой.
И метнулись вслед руки-молнии.
Шарим в темени, как в репейнике.
Но один Господь в той намоленной
Тишине сидит, вяжет веники…

И так ласково нам: «Что вы, глупые!
Баньку славную приготовил я!»
Легче дух в сенях, пар под куполом…
Рабу Божьему Анатолию.


10 сентября

I

Скопленье-омут на перроне.
Рассеянно и наугад
Нас дважды за день похоронят,
И никогда не воскресят.
Экскурсия в загробный мир:
От Войковской до Достоевской.
Здесь свои боги, царства, миф…
За мраморною занавеской –

Смирённый грунт, готовый нас
Всегда принять в его владенья.
И старый мент, что свинопас,
Следит угрюмое роенье…
И никакими воплем-стоном
Не замолчать слова колес.
Вот входит в двери Персефона,
Насквозь прозрачная от слез:

«Одна осталась на вокзале.
Подайте, люди, на билет!
Меня сегодня обокрали…»
Но лбы лишь морщатся вослед.
Сидят, зарывшись с головой
В ракушку утренней газеты.
И Персефона по прямой
Проходит мимо силуэтов,

Запоминая всех приметы
На их последний час – земной…


II

Чем кончится эта возня, без голоса и просвета.
Балконным причалом дня, молитвами из Завета…
Последняя сигарета,
Знаю, спасет меня.

Чем кончится этот свет? И не отсрочат взятки
Кончины, за тыщу лет я выбегу до палатки.
И буду одним согрет
Дымом табачным, гадким.

Чем кончимся мы, одни, в кромешном переполохе?
Милая, не брани! – мы были не так уж плохи…
Потягивая на вдохе
Бессмысленные огни…

Корявая пятерня накладывает вето
На губы, подобьем пня – выкорчеванное лето!
Последняя сигарета,
Не оставляй меня…

11 сентября

МОСКВА

1

Византийская вязь
Грубых мазков царит
В обруче дня, дробясь
Листьями о гранит!

Тень тополиной свечи,
Упавшая наугад,
Процеженные лучи
Вскармливает что цыплят.

Июнь испустил дух.
В памяти его след.
Шоссе оскверняет слух.
Язык поражает бред.

Термометр за стеклом
Зашкаливает – жара!
Точно моллюск, тайком
Проглядываешь из нутра

Переполненного трамвая…
Меж неподвижных век
Сыплет не переставая
Белый до жути снег.


5 июля

2

Среда завела в тупик
Разрозненную неделю.
Время на тик-так, тик…
Оборванное – онемело.

Будущее, как на кресте,
Мечется в том углу.
Прошлое, осиротев,
Сплевывает в золу

Из писем… а между ними –
Утраченный было звук.
Настоящее не поднимет
Рубашкой смиренных рук!


5 июля

31 июля

Смерть отсюда приметнее нежели
Акушера персты, профиль скальпеля…
Где до слез потрясающей нежностью
Разрешается сумрак оскаленный!

Где тебя не по имени-отчеству,
Отворяя боль – из невесомости,
Но за волосы в ночь развороченной
Кровоточиной света и совести

Отнимают от матери-иволги,
Обессиленной что-либо вымолвить…
Тащат – долго ли, грубо ли, криво ли!
И обратной дороги не вымолить.

Эта ночь заговорена, крестная.
Только двинешься ей на попятную –
С Днем рождения, смерть необъездная!
С Днем зачатия, скорбь необхватная!


24 августа

Искусство пить дается постепенно,
Не утоленье - цель, но возвращенье
К истоку пены.

И подпустив к губам край-лезвие стакана,
Ты вспарываешь рот и остужаешь рану
Сознанием вины. Паломничество капель
В обитель звука обернулось кляпом.

И мы блажим, глупцы глухонемые,
Скрестив на дыбе дар и гибель,
Как две прямые,

Нашедшиеся в точке пространной даты…
И нам несет слеза, праправнучка распятой
Воды на пустыре, из тьмы тысячелетий
Тот привкус уксуса и обморок от плети.


16 августа