Из книги В.В. Вересаева -"Записки врача"

 

Прошло много времени, прежде чем  я свыкся с силами медицины и смирился
перед  их ограниченностью.  Мне было стыдно  и  тоскливо  смотреть  в  глаза
больному, которому я был не в силах помочь; он, угрюмый и отчаявшийся, стоял
передо  мною тяжким укором той науке, которой представителем я  являлся, и в
душе опять и опять шевелилось проклятье этой немощной науке.

     Was hab' ich,
     Wenn ich nicht alles habe.
     Что есть у меня,
     Если у меня нет всего?

     Этому я могу помочь, этому нет; а все  они  идут ко мне,  все одинаково
хотят быть здоровыми,  и все одинаково вправе ждать от меня спасения. И  так
становятся понятными те вопли  отчаянной  тоски и падения  веры в свое дело,
которыми полны интимные письма сильнейших представителей науки. И чем кто из
них сильнее, тем ярче осужден чувствовать свое бессилие.
     "Из всей моей деятельности лекции - это единственное, что меня занимает
и живит, - писал Боткин своему другу, д-ру Белоголовому, - остальное тянешь,
как лямку, прописывая массу ни к чему  не ведущих лекарств. Это не  фраза  и
дает  тебе  понять, почему  практическая деятельность в моей поликлинике так
тяготит  меня. Имея  громадный материал  хроников,  я  начинаю  вырабатывать
грустное  убеждение   о   бессилии  наших  терапевтических  средств.  Редкая
поликлиника пройдет мимо без горькой мысли: за что я взял с большей половины
народа деньги, да заставил ее потратиться на одно из наших аптечных средств,
которое,  давши  облегчение на  24  часа,  ничего существенного  не изменит?
Прости меня за  хандру,  но нынче  у  меня был  домашний прием, и я  еще под
свежим впечатлением этого бесплодного труда".
     У Бильрота  есть  одно стихотворение; оно  было послано  им его  другу,
известному композитору Брамсу, и  не предназначалось для  печати. В переводе
трудно передать всю силу и поэзию этого стихотворения. Вот оно:
     ... Я не в силах больше выносить, когда люди ежедневно, ежечасно мучают
меня, как  они требуют от  меня невозможного! Из того, что я немного  глубже
других проник в сокровеннейшую  суть природы, они заключают, что я,  подобно
богам, способен чудом  избавлять от страданий, давать счастье, а я - я такой
же человек, как и другие. Ах, если бы вы знали, как все волнуется и кипит во
мне, и как  сердце замедляет свои удары, когда я вместо спасения едва могу в
неуверенных словах предложить погибшим утешение... Что же будет со  мною? Со
мною, окруженным всеобщим удивлением, беспомощным человеком?

     Но перед таки  своим бессилием постепенно  пришлось  смириться:  полная
неизбежность  всегда несет в себе нечто примиряющее с  собою. Все-таки наука
дает  нам  много силы,  и  с  этой  силою  можно  сделать многое. Но  с  чем
невозможно   было   примириться,  что   все   больше   подтачивало  во   мне
удовлетворение своею деятельностью, - это то, имеющаяся в нашем распоряжении
сила на деле оказывалась совершенно призрачною.
     Медицина есть  наука  о лечении людей. Так оно выходило по книгам,  так
выходило  и по  тому, что мы видели  в университетских клиниках. Но  в жизни
оказывалось,  что медицина  есть  наука  о  лечении  одних  лишь  богатых  и
свободных  людей.  По  отношению   ко  всем   остальным  она  являлась  лишь
теоретическою наукой о том,  как можно было бы вылечить их, если бы они были
богаты  и  свободны;  а то, что  за  отсутствием последнего  приходилось  им
предлагать  на  деле, было  не чем  иным,  как самым  бесстыдным  поруганием
медицины.
     Изредка  по праздникам  ко мне приходит на прием мальчишка-сапожник  из
соседней сапожной мастерской.
     Лицо его зеленовато-бледно, как заплесневелая штукатурка;  он  страдает
головокружениями   и   обмороками.   Мне  часто  случается   проходить  мимо
мастерской, где он работает, -  окна ее выходят на  улицу. И  в шесть  часов
утра  и в  одиннадцать часов ночи  я вижу в  окошко склоненную  над  сапогом
стриженую голову Васьки, а кругом него - таких же зеленых и  худых мальчиков
и подмастерьев; маленькая керосиновая лампа тускло горит над их головами, из
окна тянет на улицу густою, прелою вонью,  от которой мутит в  груди.  И вот
мне нужно лечить Ваську. Как его лечить! Нужно  прийти, вырвать его из этого
темного,  вонючего  угла,  пустить бегать в  поле,  под  горячее  солнце, на
вольный ветер,  и легкие его развернутся, сердце окрепнет, кровь станет алою
и горячею. Между тем даже  пыльную петербургскую улицу  он видит лишь тогда,
когда хозяин посылает его с товаром  к заказчику; даже  по  праздникам он не
может  размяться, потому что  хозяин, чтобы мальчики не баловались, запирает
их  на  весь  день в  мастерской. И  единственное, что  мне остается, -  это
прописывать Ваське  железо и мышьяк и утешаться мыслью, что все-таки я "хоть
что-нибудь" делаю для него.
     Ко  мне  приходит прачка  с  экземою рук,  ломовой извозчик  с  грыжею,
прядильщик  с чахоткою; я назначаю им мази, пелоты и  порошки  -  и неверным
голосом, сам, стыдясь  комедии,  которую разыгрываю, говорю им, что  главное
условие для выздоровления - это то, чтобы прачка не мочила себе рук, ломовой
извозчик не поднимал тяжестей, а прядильщик избегал пыльных помещений. Они в
ответ вздыхают, благодарят  за мази и  порошки и объясняют, что дела  своего
бросить не могут, потому что им нужно есть.
     В такие минуты меня  охватывает стыд за  себя и  за ту науку, которой я
служу, за ту  мелкость  и  убогость,  с какою она осуждена проявлять  себя в
жизни.  В деревне ко мне однажды обратился  за помощью мужик  с одышкою. Все
левое  легкое  у него оказалось  сплошь пораженным крупозным  воспалением. Я
изумился, как мог он добрести до  меня, и сказал ему, чтобы он немедленно по
приходе домой лег и не вставал.
     - Что  ты, барин,  как можно? - в свою очередь изумился  он. - Нешто не
знаешь,  время  какое?  Время страдное,  горячее.  Господь  батюшка  погодку
посылает, а я - лежать! Что ты,  господи помилуй! Нет, ты уж  будь милостив,
дай каких капелек, ослобони грудь.
     -  Да  никакие  капли не  помогут,  если пойдешь работать! Тут  дело не
шуточное, - помереть можешь!
     - Ну, господь милостив, зачем помирать? Перемогусь как-нибудь. А лежать
нам никак нельзя: мы от этих трех недель весь год бываем сыты.
     С моею микстурою в кармане и с косою на плече он пошел на свою полосу и
косил рожь до вечера, а вечером лег на межу и умер от отека легких.
     Грубая,  громадная  и  могучая  жизнь  непрерывно  делает  свою  слепую
жестокую работу, а где-то далеко  внизу, в ее  ногах,  копошится  бессильная
медицина, устанавливая свои гигиенические и терапевтические "нормы".
     Вот  - человеческий  организм со всем  богатством  и разнообразием  его
органов, требующих широких и полных отправлений. И как  будто жизнь задалась
специальною целью посмотреть, что выйдет  из  этого  организма, если ставить
его в самые немыслимые положения и условия. Одни люди пускай все время стоят
и ходят, не присаживаясь; и вот стопа  их становится  плоскою, ноги опухают,
вены на голенях растягиваются и обращаются  в незаживающие язвы. Другие  все
время  пускай  сидят, не  вставая; и спина их искривляется, печень и  легкие
сдавливаются,  прямая  кишка усеивается кровоточащими шишками.  Саночники  в
шахтах  весь день непрерывно  бегают с санками по  просекам на четвереньках;
выдувальщики  на  стеклянных  заводах все  время  работают  одними  легкими,
обращая их в меха.  Нет таких  самых неестественных движений и положений,  в
которых бы жизнь не заставляла людей проводить все их время; нет таких ядов,
которыми бы  она не  заставляла их дышать;  нет  таких  жизненных условий, в
которых бы она не заставляла их жить.
     Сейчас только я воротился  от одной  больной папиросницы;  она живет  в
углу с двумя ребятами. Низкая комната  имеет семь шагов  в длину  и шесть  в
ширину. В этой комнате  живет  шестнадцать человек. Для меня составляет муку
пробыть  в  ней десять  -  пятнадцать  минут: в комнате нет  воздуха,  нет в
буквальном  смысле - лампа, как  следует заправленная и  пущенная,  чадит  и
коптит, не находя кислорода; иначе, как слабо, ее пускать нельзя; тяжелый  и
влажный, как будто  липкий воздух полон кислым запахом детских  испражнений,
махорки  и  керосина.  Из  всех  углов  на  меня смотрят  восковые,  странно
неподвижные лица ребят  с кривыми  зубами,  куриною  грудью и  искривленными
конечностями;  в  их  больших глазах  нет и следа  той живости и  веселости,
которая "свойственна" детям.
     Вообще,  став врачом,  я совершенно потерял  представление о  том, что,
собственно,  свойственно человеку. Свойственно ли уставшему человеку  хотеть
спать? -  Нет,  не свойственно! Сестра  милосердия,  учительница, журнальный
работник,  утомленные и  разбитые,  не  могут заснуть  без бромистого натра.
Свойственно ли долго не  евшему человеку хотеть есть? - Нет, не свойственно!
Ему  приходится прибегать,  словно  пресыщенному  обжоре,  к  искусственному
возбуждению аппетита. Меня это поразило у большинства фабричных работников и
ремесленников.
     - Работаешь весь день, - машина стучит, пол под тобою трясется, ходишь,
как  маятник.  Устанешь  с работы  хуже собаки, а об еде и  не  думаешь. Все
только квас  бы пил, а  от  квасу какая сила? Живот наливаешь  себе,  больше
ничего. Одна  водочка  только  и  спасает:  выпьешь рюмочку,  - ну,  и  есть
запросишь.
     Я в течение нескольких лет веду прием в  одной типографии, и за все это
время я ни разу не видел наборщика-старика! Нет старости, нет седых волос, -
сведенные свинцовою пылью, люди все сваливаются в могилу раньше.
     Жизнь  проделывает над человеком свои опыты и,  глумясь, предъявляет на
наше  изучение получающиеся результаты. Мы изучаем и приобретаем очень ясное
представление о  том,  как  действует  на  человека  хроническое  отравление
свинцом,  ртутью,  фосфором, как  влияет  на рост  детей  отсутствие  света,
воздуха и  движения; мы узнаем, что из ста прядильщиков сорокалетний возраст
у нас переходит только девять человек, что из женщин,  занятых при обработке
волокнистых веществ, дольше  сорока лет живет только шесть процентов. Узнаем
мы  также,  что,  вследствие  непомерного труда, у крестьянок на все  летние
месяцы совершенно прекращается  свойственная женщинам физиологическая жизнь,
что  швеи  и учащиеся девушки  в  несколько  лет  вырождаются  в бескровных,
больных уродов. И многое еще мы узнаем.
     Но что же, чем  во всем этом  может помочь наша медицина? Какая цена ее
жалким средствам, которыми она пытается чинить то, что так глубоко уродуется
жизнью?.. Великий человек висит на кресте, его руки я ноги пробиты гвоздями,
а  медицина  обмывает  кровавые  язвы  арникой и  кладет  на  них  ароматные
припарки.
     Но  ничего больше  она и  не в состоянии  делать. Не может существовать
такой науки, которая бы научила  залечивать язвы с торчащими в них гвоздями;
наука.  Е может только  указывать на то, что человечество так не может жить,
что  необходимо  прежде всего вырвать  из язв гвозди. В двадцатых годах,  по
исследованиям Виллерме, у мюльгаузенских  ткачих половина детей умирала,  не
дожив до пятнадцати месяцев. Виллерме уговорил фабриканта Дольфуса разрешить
своим  работницам  оставаться  после  родов дома  в течение  шести недель  с
сохранением  их  содержания; и  этого  одного оказалось  достаточным,  чтобы
смертность  грудных  детей,  без всякой помощи  медицины, сразу  уменьшилась
вдвое. Все яснее и  неопровержимее для  меня становилось  одно:  медицина не
может делать ничего иного,  как только указывать на  те условия, при которых
единственно  возможно здоровье и излечение людей; но врач, - если он врач, а
не чиновник врачебного дела, -  должен прежде всего бороться  за  устранение
тех  условий, которые делают его деятельность бессмысленною и бесплодною; он
должен быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен не
только указывать,  он  должен бороться  и  искать  путей, как провести  свои
указания в жизнь.
     И это  тем  более необходимо, что время не ждет,  и жизнь быстро влечет
человечество в  какую-то  зловещую бездну.  Все  больше увеличивается  число
"неуравновеценных", "отягченных" и алкоголиков,  увеличивается число слепых,
глухих,  заик. Лучший показатель физического  состояния населения  - процент
годных к военной службе, -  падает всюду с быстротою барометра перед грозою;
в Австрии, напр., процент  годных к военной службе составлял  в 1870 году  -
26%, в 1875 -  18%, 1880 - 14%. Ведь  это вырождение, течение которого можно
почти осязать  руками! И  не  фантазией,  а  голой правдой  дышит  следующее
грозное  предсказание  одного  из   антропологов:  "Идеал  гармонического  и
солидарного   общественного   строя   может   не  осуществиться   вследствие
человеческого      вырождения.      Тогда     появится      централизованный
феодально-промышленный строй,  в котором  народным  массам будет  отведена в
несколько   измененном   виде   роль   спартанских    илотов,    органически
приспособленных, вследствие своего вырождения, к такому положению вещей".



    XIV



     Но вот я представляю себе, что общественные условия в корне изменились.
Каждый  человек имеет возможность исполнять все предписания гигиены, каждому
заболевшему  мы в  состоянии предоставить все, что  только может потребовать
врачебная наука.  Будет ли, по  крайней мере,  тогда  наша работа несомненно
плодотворна и свободна от противоречий?
     Уже  и теперь  среди антропологов  и врачей все  чаще раздаются голоса,
указывающие на страшную однобокость медицины и на весьма сомнительную пользу
ее  для  человечества.  "Медицина,  конечно,  помогает  неделимому,  но  она
помогает ему лишь насчет  вида..." Природа расточительна и неаккуратна;  она
выбрасывает  на  свет много  существ  и не слишком заботится о  совершенстве
каждого  из  них;  отбирать и  уничтожать все неудавшееся  она предоставляет
беспощадной жизни.  И  вот является медицина и  все силы кладет на то, чтобы
помешать этому делу жизни.
     У роженицы узкий таз,  она  не может разродиться, и она  сама и ребенок
должны погибнуть;  медицина  спасает мать и ребенка, и  таким  образом  дает
возможность размножаться людям с узким, негодным для деторождения тазом. Чем
сильнее детская  смертность, с  которою так энергично борется медицина,  тем
вернее  очищается  поколение  от   всех  слабых  и  болезненных  организмов.
Сифилитики,  туберкулезные,  психические  и   нервные  больные,   излеченные
стараниями медицины,  размножаются и  дают хилое  и  нервное,  вырождающееся
потомство. Все  эти  спасенные,  но слабые  до самых своих недр, мешаются  и
скрещиваются со здоровыми и таким  образом вызывают быстрое общее  ухудшение
расы  чем  больше будет  преуспевать медицина,  тем  дальше будет  идти  это
ухудшение.  Дарвин перед смертью не без основания  высказывал Уоллесу весьма
безнадежный  взгляд на  будущее человечества, ввиду того  что в  современной
цивилизации нет места естественному отбору и переживанию наиболее способных.
     Этот призрак всеобщего вырождения слишком резко бросается всем в глаза,
чтобы не заставлять глубоко задумываться  над ним. И над ним задумываются, и
для  его предотвращения  измышляются очень широкие  реформаторские  проекты:
предлагают  искоренить  в  человеческом  обществе   всякую  "филантропию"  и
превратить  человечество  в  заводскую  конюшню  под   верховым  управлением
врачей-антропотехников. В кабинетах измышлять такие  проекты очень нетрудно:
"счастье человечества" здесь так величественно и реально, а живые неделимые,
запрятанные в немые цифры, так легко поддаются сложению и вычитанию! Но ведь
в жизни-то, пожалуй, ничего в конце концов и не существует, кроме сознающего
себя существа, и каждое  из  этих существ есть  центр всего  и все.  К чести
человечества,  оно   все   сильнее  проявляет  стремление  ломать   стены  у
существующих уже конюшен,  а  не влезать  еще в новые. И тем  не  менее факт
все-таки остается  фактом:  естественный  отбор все  больше прекращает  свое
действие, медицина все больше способствует этому,  а  взамен не дает ничего,
хоть сколько-нибудь заменяющего его.
     А  между тем исчезновение отбора  сказывается вовсе не  в  одних только
указанных грубых результатах. Последствия  этого  исчезновения  идут гораздо
дальше и глубже.
     Долгим  и  трудным путем выработался тип нынешнего человека,  более или
менее  приспособленного  к  окружающей  среде.   Сама   среда   не  остается
неподвижною, с течением времени она все сильнее и быстрее изменяется в самых
своих основах;  но  организм  человека  уже  перестает за нею  следовать,  и
перестает  как раз  в  смысле  приобретения новых положительных  качеств.  В
прежнее  время  зубы были  нужны  человеку  для  разгрызания,  разрывания  и
пережевывания  твердой, жесткой пищи, имевшей умеренную температуру.  Теперь
человек ест  пищу мягкую,  очень горячую  и  очень холодную;  для такой пищи
нужны  какие-то совершенно  другие зубы, прежние для нее  не годятся. За это
говорит  то  ужасающее  количество   гнилых  зубов,  которые  мы  находим  у
культурных народов. Дикие племена, стоящие вне всякой культуры, имеют сильно
развитые челюсти  и  крепкие,  здоровые  зубы; у народов  полуцивилизованных
число  людей с  гнилыми зубами  колеблется между 5-25 %, тогда как у народов
высшей  культуры  костоедою зубов поражено более 80%.  Что это такое?  Живой
орган, гниющий и распадающийся у живого человека! И это не как исключение, а
как правило с очень незначительными исключениями. Одно из двух: либо человек
должен воротиться к прежней пище,  либо выработать  себе новые  зубы. Но что
делает  медицина? Она  чистит, пломбирует  и всячески  поддерживает наличные
зубы, портящиеся потому, что они не могут не портиться.
     Глаз  раньше  был нужен человеку преимущественно для смотрения  вдаль и
совершенно  удовлетворял  своему  назначению.  Условия  изменились,  к глазу
предъявляется  требование большей работы вблизи.  Должен выработаться  новый
глаз,  одинаково годный  и для смотрения вдаль и для длительной  аккомодации
вблизи. Но медицина услужливо подставляет  близорукому глазу  очки, и, таким
образом,  негодный для новых  условий  глаз чисто внешними средствами делает
годным, число близоруких  увеличивается с  каждым  десятилетием,  и остается
лишь утешаться мыслью, что стекла, слава богу, хватит на очки для всех.
     Положительных   свойств,   нужных   для   изменившихся  условий  среды,
человеческий  организм  не   приобретает,   зато  он  обнаруживает   большую
склонность терять  уже имеющиеся  у  него положительные  свойства. Медицина,
стремясь к своим целям, и в этом отношении грозит оказать человечеству очень
плохую услугу.
     В чем ставит себе медицина идеал?  В том, чтобы каждую  болезнь убить в
организме, при самом ее зарождении или, еще лучше, совсем не допустить ее до
человека. Хирургия, например,  настойчиво требует, чтобы каждая рана, каждый
даже   самый   ничтожный   порез    немедленно    подвергались   тщательному
обеззараживанию. Для каждого отдельного  случая это очень целесообразно,  но
ведь таким  образом  организм совершенно  отучится самостоятельно бороться с
заражением!   Уж   и  для  настоящего  времени  бесчисленными  наблюдателями
установлен  факт, что дикари без всякого лечения легко  оправляются от таких
ран, от которых европейцы погибают при самом тщательном уходе. Взять, далее,
вообще заразные болезни. По отношению к тем из них, которые обычны в  данной
местности.  И данном  народе, человеческий организм оказывается  несравненно
более  стойким, чем  по отношению к болезням, дотоле  неведомым.  Скарлатина
среди дикарей  сразу уносит в могилу половину населения.  В Полинезии  много
туземцев истреблено оружием, но еще более - "белой болезнью" (чахоткою).
     - Кто убил твоего отца? Кто убил твою мать?
     - Белая болезнь!
     Полинезийская  женщина,  вступающая в  связь  с  белым,  всегда  падает
жертвою чахотки; мало того, она заражает своих любовников из туземцев.  Если
австралиец проведет несколько дней в европейском городке Новой Голландии, то
заражается чахоткой (Крживицкий).
     На европейцев, в свою  очередь, так  же  губительно действует  малярия,
желтая  лихорадка,  тропическая  дизентерия.  Что  же  выйдет,  если  каждая
заразная  болезнь будет медициною  уничтожаться  в самом зародыше? Каждая из
них  станет  для  человека совершенно  чуждою и  без  охраны  медицины будет
убивать его почти наверняка.
     И вот, как результат такого положения дел - полная зависимость людей от
медицины,  без которой они  не будут в  состоянии сделать ни шагу. Недавно в
одной статье о задачах медицины в будущем я встретил  следующие рассуждения:
"Оградить  организм от той разнообразной массы  ядов,  которые беспрерывно в
него вносятся микробами, можно бы лишь тогда, когда бы был открыт один общий
антитоксин для ядов, выделяемых всеми видами микробов. При таких условиях мы
могли бы ежедневно вводить в организм  определенное количество противоядного
начала   и  тем  предупреждать  вредное  влияние  ядов,  ежедневно  вносимых
микробами. Но в настоящее  время нет, к  сожалению, ни малейших оснований  к
такого рода розовым надеждам.".
     Но  ведь это же ужасно! Каждый день, вставая,  впрыскивай себе под кожу
порцию универсального антитоксина, а забыл сделать это - погибай, потому что
отвыкшим  от  самодеятельности организмом  легко  справится  первая  шальная
бактерия.
     Гигиена рекомендует не  ставить в спальне кровати между окном и печкою:
спящий  человек  будет в  таком случае находиться в токе воздуха,  идущем от
холодных стекол окна к нагретой печке, а это может повести к простуде. Та же
гигиена советует не  производить зимою усиленной работы на холодном воздухе,
так как  при  глубоких вдыханиях сильно  охлаждаются легкие, что также может
вызвать простуду. Но почему же не про-стуживается галка, спящая под холодным
осенним ветром,  почему не простуживается  олень, бешено мчащийся по  тундре
при  тридцати градусах  мороза? Простуживавшиеся  олени и галки  погибали  и
таким образом очистили свои виды от неприспособленных особей,  а мы не имеем
права обрекать слабых людей в жертву отбору. Совершенно верно. Но в том-то и
задача  медицины, чтобы сделать этих  слабых людей сильными;  она  же вместо
того  и сильных  делает слабыми и стремится всех людей превратить в  жалкие,
беспомощные существа, ходящие у медицины на помочах.
     К  великому  счастью,  в науке начинают за последнее  время  намечаться
новые  пути, которые  обещают  в  будущем  очень  много  отрадного.  В  этом
отношении особенного  интереса  заслуживают опыты искусственной  иммунизации
человека.  Еще не вполне доказано, но  очень вероятно, что  суть ее действия
заключается в упражнении и приучении сил организма к  самостоятельной борьбе
с врывающимися в  него микробами и ядами. Если это действительно так, то  мы
имеем  здесь дело с громадным  переворотом в  самых основах медицины: вместо
того чтобы спешить  выгнать из него уже внедрившуюся болезнь, медицина будет
делать  из человека борца, который  сам сумеет справляться  с грозящими  ему
опасностями.  Вот, между прочим, пример, каким  образом медицина без  всяких
жертв  может вести культурного  человека к  тому, к чему естественный  отбор
приводит дикарей с громадными жертвами.
     Чего нет сегодня, будет завтра; наука хранит в себе много непроявленной
и ею же самою еще  непознанной  силы; и  мы вправе ждать, что наука будущего
найдет еще  не  один  способ,  которым  она сумеет достигать того  же, что в
природе достигается  естественным  отбором,  -  но  достигать путем  полного
согласования интересов неделимого и вида.
     Насколько  ей  это  удастся   и  до  каких  пределов,  -  мы  не  можем
предугадывать.  Но  задач перед  этою истинною антропотехникою  стоит  очень
много, - задач широких и  трудных, может быть, неразрешимых, но тем не менее
настоятельно требующих разрешения.
     "Все  совершенно,  выходя  из рук природы".  Это утверждение Руссо  уже
давно и  бесповоротно опровергнуто, между  прочим, и  относительно человека.
Человек застигнут настоящим временем в определенной стадии своей эволюции, с
массою  всевозможных  недостатков,  недоразвитии и  пережитков;  он  как  бы
выхвачен  из лаборатории  природы в самый  разгар процесса своей  формировки
недоделанным  и незавершенным.  Так, напр., толстая  кишка начинается  у нас
короткою  "слепою  кишкою";  когда-то, у  наших  зоологических  предков  она
представляла собой большой и необходимый для  жизни орган, как у  теперешних
травоядных животных. В  настоящее время  этот орган нам совершенно не нужен;
но он не исчез, а переродился в длинный, узкий червевидный отросток, висящий
в виде придатка на слепой кишке. Он не только не нужен, - он для нас вреден:
идущие в пищевой кашице семечки и косточки легко застревают в нем и вызывают
тяжелое, часто смертельное для человека воспаление червевидного отростка.
     Далее, органы человека и их размещение до сих пор еще не приспособились
к вертикальному положению человека. Нужно себе ясно  представить, как  резко
при  таком положении должны были измениться направление и  сила давления  на
различные  органы,  и тогда легко будет понять,  что приспособиться к своему
новому   положению  органам  вовсе   не  так  легко.   Не  перечисляя   всех
обусловленных этим несовершенств,  укажу на одно  из самых существенных: без
малого  половину всех  женских болезней составляют различного  рода смещения
матки; между  тем  многие  из  этих смещений совсем  не  имели  бы  места, а
происшедшие - излечивались  бы значительно легче,  если бы женщины ходили на
четвереньках;  даже  в  качестве временной меры  предложенное  Марион-Симсом
"коленно-локтевое"  положение  женщины играет  в  гинекологии  и  акушерстве
незаменимую роль; некоторые гинекологи  признают  открытие Марион-Симса даже
"поворотным пунктом в истории гинекологии".
     Переходя  специально  к женщине,  мы видим  в ее организме массу  таких
тяжелых физиологических  противоречий  и несовершенств, что  ум положительно
отказывается признать  их за "нормальные" и законные. Ужасно и в то же время
совершенно  справедливо, когда  женщину определяют  как "животное,  по самой
своей природе слабое и  больное,  пользующееся только  светлыми промежутками
здоровья  на  фоне  непрерывной  болезни".  Самая  здоровая  женщина,  - это
доказано  очень  точными наблюдениями, -  периодически  несомненно больна. И
невозможно на такую  ненормальность смотреть иначе, как на переходную стадию
к другому,  более совершенному  состоянию.  То же  самое  и с  материнством:
женщина   все  больше   перестает   быть  самкою,   и  в   этом  нет  ничего
"противоестественного", потому что у нее есть мозг с его могучими и широкими
запросами. Между тем, не ломая всей своей природы, она не может отказываться
от любви и непрерывного материнства, всасывающих в себя  все силы женщины за
все  время их  расцвета.  Два  требования,  одинаково  сильных  и  законных,
сталкиваются, и выхода при теперешней организации нет.
     Мечников  указал  еще на  одно  кричащее  противоречие  в  человеческом
организме, -  именно,  в  области  полового чувства. Ребенок  еще совершенно
неприспособлен для размножения, а между тем половое чувство у него настолько
обособлено, что  он  получает возможность  злоупотреблять им. У девушки рост
тазовых   костей,   по   окончании  которого  она  становится   способною  к
материнству, заканчивается лишь к двадцати годам, тогда как половая зрелость
наступает у нее в шестнадцать лет.  Что получается? Три  момента, которые по
самой сути своей необходимо должны совпадать,  - половое стремление, половое
удовлетворение  и размножение,  -  отделяются друг  от  друга промежутками в
несколько лет. Девочка способна  десяти  лет  стремиться стать  женою, стать
женою  она  способна только в шестнадцать лет,  а стать матерью -  не раньше
двадцати!
     "Замечательно  также,  -  говорит  Мечников,  -  что  такие  извращения
природных инстинктов, как самоубийство, детоубийство и т.п.,  - т. е. именно
так  называемые  "неестественные"  действия,  -  составляют  одну  из  самых
характерных  особенностей  человека.  Не указывает ли это  на  то,  что  эти
действия  сами  входят  в  состав нашей  природы и потому заслуживают  очень
серьезного внимания? Можно утверждать,  что  вид Homo sapiens  принадлежит к
числу  видов,  еще  не  вполне установившихся  и  неполно приспособленных  к
условиям существования".
     Особенно ярко эта неприспособленность человека к условиям существования
сказывается в  несоразмерной слабости  его нервной системы. Человек  в  этом
отношении страшно отстал от жизни. Жизнь требует от него все большей нервной
энергии,  все  больше  умственных затрат;  нервы  его  неспособны  на  такую
интенсивную   работу,   и  вот   человек  прибегает  к   возбудителям,  чтоб
искусственно  поднять  свою нервную энергию. Моралисты могут  за это стыдить
человечество, медицина может указывать на "противоестественность" введения в
организм   таких   ядов,   как   никотин,   теин,   алкоголь   и   т.п.   Но
противоестественность  -  понятие   растяжимое.  Сами  по  себе  многие   из
возбудителей, - как табак, водка, пиво, - на вкус отвратительны, действие их
на  непривычного человека  ужасно; почему же каждый из этих возбудителей так
быстро и победно распространяется из своей родины по всему миру и  так легко
побеждает  "естественную"  природу  человека? Противоестественна организация
человека, отставшая от изменившихся  жизненных  условий,  противоестественно
то,  что  человек  принужден на стороне черпать  силу, источник  которой  он
должен бы носить в самом себе.
     Так или иначе, раньше или позже,  но человеческому организму необходимо
установиться и выработать нормальное соотношение между своими стремлениями и
отправлениями.  Это  не может  не  стать высшею и насущнейшею задачею науки,
потому  что в  этом  -  коренное  условие  человеческого счастья. Должен  же
когда-нибудь кончиться  этот вечный  надсад,  эта вечная ломка себя  во всех
направлениях;  должно же  человечество зажить наконец  вольно, всею  широтою
своих  потребностей,  потеряв  самое   представление  о   возможности  такой
нелепости, как "противоестественная потребность".



    XV



     Человеческий   организм   должен,   наконец,  установиться   и   вполне
приспособиться к условиям  существования. Но в каком направлении пойдет само
это приспособление? Ястреб,  с головокружительной высоты различающий  глазом
приникшего к  земле жаворонка,  приспособлен  к условиям  существования;  но
приспособлен  к ним и  роющийся в  земле слепой  крот.  К  чему же предстоит
приспособляться человеку, - к свободе ястреба или к рабству крота? Предстоит
ли ему улучшать и совершенствовать имеющиеся у него свойства или терять их?
     Силою своего  разума человек  все  больше сбрасывает с себя иго внешней
природы, становится  все  более независимым от  нее  и  все более сильным  в
борьбе с нею. Он спасается от холода посредством  одежды  и  жилища, тяжелую
пищу, доставляемую природою,  превращает в легко усвояемую, свои собственные
мышцы  заменяет  крепкими   мышцами   животных,  могучими   силами  пара   и
электричества. Культура быстро  улучшает и совершенствует нашу  жизнь и дает
нам такие условия существования, о которых под властью природы нельзя было и
мечтать.  Та  же культура  в  самом своем развитии несет  залог того, что ее
удобства, доступные теперь  лишь  счастливцам,  в  недалеком  будущем станут
достоянием всех.
     Господству внешней природы над человеком приходит конец... Но так ли уж
беззаветно  можно этому  радоваться? Культура подхватила нас на  свои мягкие
волны и  несет  вперед, не давая оглядываться по сторонам; мы отдаемся  этим
волнам и не  замечаем, как теряем в них одно  за другим все имеющиеся у  нас
богатства; мы не только не замечаем, -  мы не хотим этого замечать: все наше
внимание устремлено исключительно на  наше самое ценное богатство, -  разум,
влекущий  нас вперед, в светлое  царство культуры. Но, когда  подведешь итог
тому,  что нами  уже  потеряно  и что  мы с таким легким сердцем  собираемся
утерять,  становится жутко, и в далеком светлом  царстве начинает мерещиться
темный призрак нового рабства человека.
     Измерения  проф.  Грубера  показали,  что  длина  кишечного   канала  у
европейцев   значительно  увеличивается  по  направлению  с  юго-запада   на
северо-восток. Наибольшая длина кишечника встречается в  Северной Германии и
особенно  в  России. Это  объясняется тем,  что  северо-восточные  европейцы
питаются менее удобоваримою пищею, чем юго-западные. Такого рода  наблюдения
дают  физиологам   повод  "к   розовым  надеждам"  о  постепенном   телесном
перерождении  и  "совершенствовании"  человека  под  влиянием  рационального
питания.  Питаясь  в  течение  многих  поколений  такими  концентрированными
химическими  составами,  которые  бы переходили  в  кровь  полностью  и  без
предварительной обработки пищеварительными жидкостями, человеческий организм
мог бы освободиться  в значительной степени от излишней ноши пищеварительных
органов,  причем  сбережения  в  строительном  материале  и  в  материале на
поддержание их жизнедеятельности могли бы идти на усиление более благородных
высших органов (Сеченов).
     Ради этих же "благородных высших органов" ставится идеалом человеческой
организации  вообще   сведение   до  нуля   всего   растительного   аппарата
человеческого тела.  Спенсер  идет  еще дальше и приветствует исчезновение у
культурных  людей  таких  присущих  дикарям  свойств,  как тонкость  внешних
чувств, живость наблюдения, искусное  употребление  оружия  и  т.п. "В  силу
общего  антагонизма  между деятельностями  более  простых  и  более  сложных
способностей следует, - уверяет он, - что это преобладание низшей умственной
жизни мешает высшей умственной жизни. Чем более душевной энергии тратится на
беспокойное и  многочисленное восприятие, тем менее остается на  спокойную и
рассудительную мысль".
     Культурная жизнь  успешно и энергично идет навстречу  подобным идеалам.
Орган обоняния принял у  нас  уж совершенно  зачаточный вид; сильно ослабела
способность  кожных  нервов   реагировать   на   температурные  колебания  и
регулировать  теплообразование  организма.   Атрофируется  железистая  ткань
женской  груди;   замечается  значительное   падение  половой  силы;   кости
становятся  более  тонкими,  первое  и  два   последних   ребра   выказывают
наклонность к исчезновению; зуб мудрости превратился в зачаточный орган и  у
42%  европейцев совсем отсутствует;  предсказывают,  что  после исчезновения
зубов  мудрости  за  ними последуют смежные с ними  четвертые коренные зубы;
кишечник укорачивается, число плешивых увеличивается.
     Когда  я читаю о дикарях,  об их  выносливости,  о тонкости их  внешних
чувств, меня охватывает тяжелая зависть, и я не могу примириться с мыслью, -
неужели, действительно, необходимо  и неизбежно было потерять  нам все  это?
Гвианец  скажет, сколько мужчин, женщин и детей  прошло  там,  где  европеец
может  видеть  только  слабые  и перепутанные  следы  на  тропинке.  Когда к
таитянам  приехал  натуралист Коммерсон  со  своим  слугою,  таитяне  повели
носами,  обнюхали слугу  и объявили,  что он -  не мужчина, а  женщина; это,
действительно,  была возлюбленная Коммерсона, Жанна Барэ, сопровождавшая его
в кругосветном плавании в костюме слуги-мужчины. Бушмен в течение нескольких
дней  способен ничего не есть; он  способен, с другой стороны, находить себе
пищу там, где европеец умер бы с голоду. Бедуин  в  пустыне подкрепляет свои
силы  в течение дня двумя  глотками  воды  и двумя  горстями жареной  муки с
молоком. В  то время  когда  другие  дрожат от холода,  араб  спит  босой  в
открытой  палатке,  а в полуденный зной он  спокойно  дремлет на раскаленном
песке под лучами солнца. На Огненной  Земле Дарвин видел с корабля  женщину,
кормившую грудью  ребенка;  она  подошла  к  судну  и  оставалась  на  месте
единственно из любопытства, а между тем мокрый снег, падая, таял на ее голой
груди и  на теле ее голого малютки. На той  же Огненной  Земле  Дарвин и его
спутники,  хорошо  укутанные, жались к  пылавшему костру и все-таки зябли, а
голые  дикари,  сидя поодаль  от  костра,  обливались  потом. Якуты  за свою
выносливость  к холоду прозваны "железными людьми"; дети эскимосов  и чукчей
выходят нагие из теплой избы на 30-градусный мороз.
     Ведь для  нас  все  эти  люди - существа  совершенно другой  планеты, с
которыми у нас нет  ничего  общего,  даже  в  самом понятии о  здоровье. Наш
культурный человек пройдет  босиком  по  росистой  траве  -  и  простудится,
проспит ночь  на  голой земле  -  и  калека на  всю  жизнь,  пройдет  пешком
пятнадцать  верст - и  получит  синовит. И  при всем  этом  мы  считаем себя
здоровыми! Под перчатками скоро и руки станут у нас столь же чувствительными
к холоду,  как ноги,  и "промочить руки" будет значить  то же, что  теперь -
"промочить ноги".
     И бог весть, что еще ждет нас  в будущем, какие дары и удобства готовит
нам растущая культура! Как "нерациональною" будет для нас обыкновенная пища,
так "нерациональным"  станет обыкновенный  воздух: он будет слишком редок  и
грязен для  наших маленьких, нежных легких; и человек будет носить при  себе
аппарат  с  сгущенным  чистым  кислородом и  дышать  им  через  трубочку;  а
испортился  вдруг  аппарат, и человек на вольном  воздухе  будет, как  рыба,
погибать от задушения.  Глаз человека благодаря  усовершенствованным стеклам
будет различать комара за десять верст, будет видеть сквозь стены и землю, а
сам превратится, подобно обонятельной части  теперешнего носа, в зачаточный,
воспаленный орган,  который  ежедневно  нужно будет спринцевать,  чистить  и
промывать. Мы и в настоящее время живем в непрерывном опьянении; со временем
вино,  табак, чай окажутся  слишком  слабыми возбудителями,  и  человечество
перейдет  к новым,  более  сильным  ядам. Оплодотворение будет производиться
искусственным  путем,  оно  будет слишком  тяжело для  человека,  а любовное
чувство  будет удовлетворяться сладострастными объятиями и раздражениями без
всякой "грязи", как это рисует Гюисманс в "La-bas" ("Там внизу"  (франц.). -
Ред.) А может быть, дело  пойдет  и  еще дальше.  Проф.  Эйленбург  цитирует
одного  из  новейших  немецких   писателей,  Германа.  Бара,  мечтающего   о
"внеполовом сладострастии"  и  о  "замене  низких эротических органов  более
утонченными  нервами".  По  мнению  Бара, двадцатому веку  предстоит сделать
"великое открытие третьего пола между мужчиной и женщиной,  не  нуждающегося
более в мужских  и женских инструментах, так как этот пол  соединяет в своем
мозгу (!) все способности разрозненных полов и после долгого искуса научился
замещать действительное кажущимся".
     Вот  он, этот  идеальный мозг,  освободившийся от  всех  растительных и
животных функций  организма! Уэльс в своем знаменитом  романе "Борьба миров"
слишком бледными красками нарисовал образ марсианина.  В действительности он
гораздо могучее, беспомощнее и отвратительнее, чем в изображении Уэльса.
     Наука не  может  не  видеть, как регрессирует  с культурою великолепный
образ человека, создавшийся путем такого долгого и трудного развития. Но она
утешается  мыслью, что иначе человек  не мог бы развить до надлежащей высоты
своего  разума.  Спенсер, как  мы  видели, даже  доволен тем, что этот разум
становится  полуслепым,  полуглухим  и  лишается   возможности  развлекаться
"беспокойными восприятиями". А вот что говорит известный сравнительно-анатом
Видерсгейм: "Развив  свой мозг, человек совершенно возместил потерю большого
и длинного  ряда выгодных приспособлений своего организма.  Они  должны были
быть принесены в  жертву,  чтоб  мозг  мог  успешно развиться  и  превратить
человека в то, что он есть теперь, - в Homo sapiens".
     Но  ведь это еще  нужно доказать! Нужно доказать, что указанные  жертвы
мозгу действительно должны были приноситься и, главное, должны приноситься и
впредь.  Если до сих пор мозг развивался, поедая тело, то это еще не значит,
что иначе он и не может развиваться.
     К  тем потерям, с которыми  мы уже свыклись,  мы  относимся  с  большим
равнодушием:  что же из того,  что  мы в состоянии  есть лишь  удобоваримую,
мягкую пищу,  что мы кутаем  свои нежные  и  зябкие  тела  в  одежды, боимся
простуды, носим очки, чистим зубы и  полощем рот от дурного запаха? Кишечный
канал человека  длиннее его тела в шесть раз;  что же было бы хорошего, если
бы  он, как у овцы, был длиннее тела в двадцать восемь раз, чтоб у человека,
как у  жвачных,  вместо одного  желудка, было четыре? В  конце концов,  "der
Mensch ist, was  er isst, - человек есть то, что он ест". И нет для человека
ничего  радостного  превратиться  в  вялое  жвачное  животное,  вся  энергия
которого уходит  на переваривание пищи. Если человек скинет с  себя  одежды,
организму также придется тратить громадные запасы своей энергии на усиленное
теплообразование,  и совсем нет оснований завидовать какой-нибудь ледниковой
блохе, живущей и размножающейся на льду.
     Против  этого возражать  нечего.  Конечно,  вовсе  не желательно,  чтоб
человек превратился в  жвачное  животное  или  ледниковую блоху.  Но неужели
отсюда следует, что он должен превратиться в живой препарат мозга, способный
существовать  только в герметически закупоренной склянке? Культурный человек
равнодушно  нацепляет себе на  нос  очки,  теряет мускулы  и отказывается от
всякой  "тяжелой"  пищи;  но  не ужасает ли и его перспектива ходить всюду с
флаконом сгущенного  кислорода, кутать в комнатах руки и  лицо, вставлять  в
нос обонятельные пластинки и в уши - слуховые трубки?
     Все дело лишь в одном: принимая выгоды культуры, нельзя разрывать самой
тесной связи  с  природой;  развивая в своем организме  новые  положительные
свойства, даваемые нам  условиями культурного существования, необходимо в то
же время  сохранить наши  старые  положительные свойства; они добыты слишком
тяжелою ценою, а утерять  их  слишком легко. Пусть  все  больше  развивается
мозг, но  пусть же при  этом  у нас  будут крепкие мышцы,  изощренные органы
чувств, ловкое и  закаленное тело, дающее  возможность  действительно жить с
природою  одною  жизнью,  а  не  только  отдыхать  на  ее  лоне  в  качестве
изнеженного  дачника.  Лишь  широкая  и  разносторонняя жизнь  тела во  всем
разнообразии его отправлений, во  всем разнообразии восприятии, доставляемых
им мозгу, сможет дать широкую и энергичную жизнь и самому мозгу.
     "Тело  есть великий  разум,  это - множественность, объединенная  одним
сознанием. Лишь орудием твоего  тела является и малый твой разум, твой "ум",
как ты его называешь,  о,  брат мой,  - он лишь простое орудие, лишь игрушка
твоего великого разума".
     Так говорил Заратустра, обращаясь к "презирающим  тело..."  Чем  больше
знакомишься  с  душою  человека,   именуемого  "интеллигентом",   тем  менее
привлекательным и  удовлетворяющим является  этот малый разум, отрекшийся от
своего великого разума.
     А между тем несомненно, что ходом общественного развития этот последний
все больше обрекается на  уничтожение, и, по крайней мере в близком будущем,
не   предвидится   условий   для  его   процветания.  Носителем   и  залогом
общественного  освобождения  человека   является  крупный   город;  реальные
основания имеют за собою единственно лишь мечтания о будущем в духе Беллами.
Будущее же это, такое радостное в  общественном отношении, в отношении жизни
самого  организма безнадежно-мрачно и скудно: ненужность  физического труда,
телесное рабство, жир вместо мускулов, жизнь ненаблюдательная и близорукая -
без природы, без широкого горизонта .
     Медицина  может  самым   настойчивым  образом  указывать  человеку   на
необходимость всестороннего физического развития, - все ее требования  будут
по  отношению  к  взрослым  людям  разбиваться об  условия  жизни,  как  они
разбиваются   и  теперь  по  отношению  к  интеллигенции.  Чтоб  развиваться
физически, взрослый человек должен физически работать, а не "упражняться". С
целью поддержки здоровья  можно три минуты в день убить на чистку зубов,  но
неодолимо-скучно  и противно несколько часов употреблять на бессмысленные  и
бесплодные физические упражнения. В их бессмысленности лежит главная причина
телесной дряблости интеллигента, а вовсе не в том, что он не понимает пользы
физического развития; в этом я убеждаюсь на самом себе.
     В отношении физического  развития  я рос в  исключительно благоприятных
условиях.  До  самого  окончания  университета  я каждое  лето жил в деревне
жизнью простого работника,  - пахал, косил, возил снопы, рубил лес с утра до
вечера.  И мне  хорошо знакомо  счастье  бодрой,  крепкой  усталости во всех
мускулах, презрение ко всяким простудам, волчий аппетит и крепкий сон. Когда
мне теперь удается  вырваться в деревню, я  снова  берусь за косу и топор  и
возвращаюсь в Петербург с  мозолистыми  руками и обновленным телом, с жадною
радостною любовью  к жизни. Не теоретически, а всем существом своим я сознаю
необходимость  для  духа  энергичной  жизни  тела,  и  отсутствие  последней
действует на меня с мучительностью, почти смешною.
     И  все-таки в городе я живу жизнью чистого интеллигента, работаю только
мозгом. Первое время я  пытаюсь  против этого бороться, - упражняюсь гирями,
делаю  гимнастику,  совершаю  пешие  прогулки;  но  терпения  хватает  очень
ненадолго, до того  все  это  бессмысленно и  скучно  .  И  если  в  будущем
физический   труд   будет  находить  себе   применение  только   в   спорте,
лаун-теннисе, гимнастике и  т.п., то  перед  скукою такого  "труда" окажутся
бессильными все увещания медицины и все понимание самих людей.
     И вот  жизнь говорит: "ты, крепкий человек с сильными  мышцами,  зорким
глазом и чутким ухом, выносливый, сам от себя во всем зависящий, - ты мне не
нужен и обречен на уничтожение ..."
     Но что радостного несет с собою идущий ему на смену человек?........