То, что греет меня,
что лечит меня,
что кормит меня,
что приводит меня в движение,
наполняет меня смыслами, —
всё это создано еврейским Гением.

Книга, деньга, колесница, зиккурат, гео -метрия, магия чисел, языки — всё это их аксессуары и ожерелья, в которые они могут. Мы не можем. За это мы их ненавидим. Мы ненавидим их со школьной скамьи, потому что в самых укромных уголках сознания, мы прекрасно понимаем: с портретов внутри классных стен, в которые вынуждают идти, со страниц книг, которые вынуждают листать, взирают на нас не «наши» мудрствующие аборигены. И мы, твари неблагодарные, можем устроить хоть тысячи хрустальных ночей, выворачиваться на все изнанки, виться как ужи на раскалённой сковороде, но не уйдём от того, что всё, благодаря чему мы живём, а не выживаем в лесах и прериях с топориком наперевес, и не заблуждаемся, идёт от Авраама, от Ицхака, от Яакова (Якуба, Израиля), …, до Ньютона, до Максвелла, до Эйнштейна…

«В школе для бедных, между другими детьми, сидела девочка-еврейка, добрая, развитая и самая прилежная из всех. Но в одном из уроков она не могла принимать участия — в Законе Божием: школа была, ведь, христианская.

Ей позволили в это время учить урок из географии или решать задачи, но она скоро справлялась и с уроком, и с задачами, и книжка только так лежала перед нею раскрытою, — она в неё и не заглядывала, прислушиваясь к словам учителя. Скоро тот заметил, что она следит за уроком, пожалуй, внимательнее всех остальных.

— Учи свой урок! — сказал он ей кротко и серьёзно, но она продолжала смотреть на него своими чёрными, лучистыми глазами; он задал ей несколько вопросов, и оказалось, что она поняла и усвоила себе из его уроков больше, чем кто-либо из других детей. Она слушала, понимала и слагала всё в сердце своём.

Отец её, честный бедняк, отдавая дочь в школу, поставил условием, чтобы её не учили догматам христианской веры; но отсылать её в эти часы из класса было неудобно, — это могло возбудить в других детях различные мысли и соображения — и она оставалась. Теперь же учитель понял, что так дело оставить нельзя.

Он отправился к её отцу и заявил, что тот должен или взять свою дочь из школы, или позволить ей принять христианство.

— Я не могу равнодушно видеть её горящего взора, в котором так и светится вся её душа, жаждущая света истины Христовой! — добавил учитель.

Отец заплакал:

— Сам я мало сведущ в законе отцов моих, но мать её была истою дочерью Израиля, крепко держала свою веру и взяла с меня на смертном одре слово — никогда не позволять нашей дочери креститься. Я должен сдержать своё обещание; оно для меня священно, как обет, данный Богу!

И девочку взяли из христианской школы.

Прошло много лет. В одном из маленьких городков в Ютландии служила в семействе небогатого горожанина бедная девушка-еврейка. Это была Сара. Волосы её были чёрны, как эбеновое дерево, тёмные глаза сияли огнём, как у дочерей Востока. Но выражение их ничуть не изменилось со времени её детства, когда она ещё сидела на школьной скамейке и внимала словам учителя.

По воскресеньям в церкви звучал орган и раздавалось пение псалмов; торжественные звуки доносились через улицу и до соседнего домика, где прилежно и неутомимо занималась своим делом еврейка. Заповедь: «Помни день субботний, чтобы святить его!» — была для неё законом, но суббота была у христиан рабочим днём, и девушка могла праздновать её лишь в сердце своём, а этого, ей казалось, мало. Но что значат для Бога дни и часы? Мысль эта пробудилась в её душе, и девушка стала праздновать субботу в христианское воскресенье. И когда звуки органа и пение псалмов доносились до её уголка в кухне, даже и это место проникалось святою тишиною храма. Сара читала в это время Ветхий Завет, сокровище и собственность её народа; только его она и могла читать: слова её отца, сказанные учителю, обещание, данное им её умирающей матери, глубоко залегли в душу Сары, — она не должна принимать христианства, не должна отрекаться от веры отцов своих, и Новый Завет должен оставаться для неё закрытою книгой! Но она уже так много знала из него, знания эти хранились в душе её вместе с воспоминаниями детства.

Раз вечером она сидела в углу комнаты и слушала, как хозяин читал вслух. Она могла слушать, — читали не Евангелие, а старую хронику. Из неё прочитано было об одном венгерском рыцаре, попавшем в плен к турецкому паше.^[1] Турок велел впрячь христианина вместе с волами в плуг, погонять кнутом, словом, надругался над ним и терзал его всячески! Жена рыцаря продала все свои драгоценности, заложила за́мок и земли, друзья его также сложились, и, наконец, составилась нужная сумма, — паша требовал за рыцаря невероятно-огромный выкуп. Деньги были доставлены, и рыцарь освободился из тяжёлого рабства. Больной, страждущий, прибыл он домой. Но скоро опять кликнули клич против врагов христианства, и — рыцарь забыл всякий покой и отдых, велел оседлать своего боевого коня. Щёки его опять окрасились румянцем, силы вернулись, и он помчался разить врагов. И вот, тот самый паша, что держал его в плену, запрягал в плуг, мучил и терзал, стал теперь его пленником. Пашу отвели в темницу, но не прошло и часа, как к нему явился сам рыцарь и спросил его:

— Как ты думаешь, что ожидает тебя?

— Возмездие! — отвечал турок.

— Да, но возмездие христианское! — сказал рыцарь. — Закон Христа запрещает воздавать за зло злом, велит прощать врагам нашим и любить ближнего! Бог есть любовь! Ступай с миром в дом свой и будь добр и милостив к страждущим!

Пленник залился слезами:

— Мог ли я ожидать этого? Напротив, я знал, что меня ожидают муки и терзания, и принял яд. Он скоро убьёт меня, я умру, спасения нет! Но не дай мне умереть, не познав учения, которое вмещает в себе такую любовь и милосердие! Оно велико и божественно! Дай мне умереть христианином!

И мольба его была исполнена.

Вот какую историческую легенду прочёл хозяин; все слушали внимательно, но живее, пламеннее всех внимала чтению сидевшая в углу служанка Сара, еврейка. Крупные слёзы сверкали в её блестящих, чёрных, как уголь, глазах. Она сохранила ту же детскую душу, которая так жадно стремилась когда-то познать учение Евангелия. Слёзы текли по её лицу.

«Не позволяй нашей дочери стать христианкой!» были последние слова её матери на смертном одре, и она хранила их в сердце своём вместе со словами заповеди Божией: «Чти отца твоего и матерь твою!»

«Меня, ведь, и не крестили!» говорила она себе. «Все зовут меня еврейкою! Ещё в воскресенье соседние мальчишки дразнили меня, когда я остановилась у открытой церковной двери и заглянула туда, где горели свечи и пел народ. Но со времени детства и до сих пор христианство неодолимо влечёт меня к себе; оно, словно солнечный свет, проникает в моё сердце, даже когда я нарочно закрываю глаза. Но я не огорчу тебя в могиле, матушка. Я не изменю обету, который дал тебе отец! Я не стану читать христианской Библии, — у меня есть своё прибежище — Бог отцов моих!»

Прошли ещё года.

Хозяин Сары умер, хозяйка впала в бедность, служанку надо было отпустить, но Сара не отошла. Она стала поддержкой вдовы в нужде, работала с утра до поздней ночи и кормила её трудами рук своих. У вдовы не было никого из близких родственников, кто бы помогал ей, а она, между тем, слабела день ото дня и по целым месяцам лежала в постели. Кроткая, благочестивая Сара была для неё в это время истым благословением Божиим; она бодрствовала по ночам и ухаживала за больной.

— Вон там Библия! — сказала однажды больная. — Почитай мне немножко! Вечер такой длинный, и я так нуждаюсь в утешении словом Божиим.

Сара покорно склонила голову, взяла христианскую Библию, раскрыла и стала читать больной. На глаза девушки часто набегали слёзы, но они становились оттого ещё яснее, а на душе у неё делалось всё светлее. «Мать, дочь твоя не примет крещения, не будет причислена к христианам; ты так потребовала, и я исполню твой завет. Мы останемся одной веры, эта связь не будет мною нарушена здесь, на земле, но там нас ждёт — высшее единение в Боге! Он спасает нас от смерти. Он посещает землю, и если делает её жаждущею, то и обогащает её сторицею! Я понимаю это, хотя и сама не знаю, как дошла до того!.. Это всё Он разъяснил мне — Христос!»

И она вся задрожала, называя Его Святое имя; огненное крещение пронизало её душу молнией, и слабое тело не вынесло: без чувств упала девушка возле больной, за которою ухаживала день и ночь.

— Бедная Сара! — сказали люди. — Она переутомила себя работой и бодрствованием!

Её отвезли в больницу для бедных, там она и умерла; её схоронили, но не на христианском кладбище, — там было не место еврейке — а за оградою, у самой стены.

Но Божье солнышко, что светило на могилы христиан, ласкало и могилу еврейки; пение псалмов, раздававшееся над их могилами, доносилось и до её могилы. Да, и до неё доносились слова: «И воскреснем все во Христе, Боге нашем, сказавшем ученикам своим: Иоанн крестил вас водою, я же буду крестить Духом Святым».

Минуты назад закончил смотреть экранизацию "Хоббит" и "Властелин колец". Как же долго я ждал...

Где-то там и где-то здесь безбрежный океан. Удивительный. Непостижимый. Столь близкий, что будь чувство осязаемо, если бы оно не было: лишь волнительным ритмом сердца; комом в груди, из-за которого не продохнуть; если бы оно не вздувало соками вены и капилляры лица; позволяло крику вырваться из полости рта; не сжимало руки; не сковывало ноги; не опрокидывало тело; если бы чувство не было жестоким, то в мельчайшую долю мгновения тронутой струны, словно порвав ткань непостижимого, удалось бы рукой зачерпнуть там, в океане столь далёкого и настолько близкого света. Но всё, что остаётся - лишь вглядываться сквозь обволакивающую пелену слёз.

P.S. Если ребёнок не отомстит родителям, он отомстит своим детям.

"То, что мы есть, то, что мы можем и что имеем, кажется нам жалким, серым, недостаточным и скучным; а на то, что не мы, на то, чего мы не можем, чего не имеем, мы глядим с тоскливой завистью, которая становится любовью, - хотя бы уже из боязни стать ненавистью".
(с) Очередная бесконечная глупость очередного "литератора", томаса манна.

Без чувства меры, являясь из ниоткуда – словно новорождённые сверхновые – они (всегда внезапно) обнажали, каждый окрест себя, лоскуты одеяла пространства-времени; но предпочитали не оставаться, медленно и верно уходя в мгновение: последовательно – по заранее начертанным битам, легко, непринуждённо, демонстрируя полнейшее безразличие к привыканию; и с этим приходилось мириться, и заполнять созданные ими пустоты своей сопричастностью, страхом – его у меня было много – цело озеро нежных кристаллов растворённых в ряби безмятежного внимания. Прекращая барахтаться и бултыхаться в солоноватой мгле, я искал в памяти их, ещё маленькие, пустоты, чтобы там рисовать картины: вкраплял в палитру зёрна мечтаний, оставляя на мнимых холстах их навсегда; чтобы никогда не прорастали; сохраняя их красоту и безупречность. Или заполнял в памяти бесконечными в своей пустоте и бессмыслии диалогами, иногда наводняя их андерсенской заботливостью. Пустое. Они, предпочитающие уходить, каждый унося свой оттенок, уносили за собой покров пространства, и незримые нити времени. Ими унесло тропу к моему саду мечтаний; ими унесло мои некогда висевшие картины – теперь не стало и выцветших следов, скоро не станет и стен. Их сила в их пустотах, которые объединились в одну: теперь же она взялась за моё озерцо растворённых кристаллов, медленно и верно испаряя волнительную гладь спасительных слов детскости...

Лето только начиналось, полуденная дымка в воздухе день ото дня становилась плотней, возможно, потому её оперение мне не показалось столь ярким. Но за ней что-то угадывалось. И желание увидеть её не в горизонте соседских крыш, а хотя бы немного ближе, охватило меня сполна. Гуляя, я стал часто оглядываться вокруг - искал её. В один из дней я её, наконец, заприметил на почтительном расстоянии, совершенно случайно - всего лишь миг она стояла на земле, и вспорхнула, тут же скрывшись за кроной знакомых мне слив. Что есть мочи я побежал к перекрёстку. Но её нигде не было. Однако показалось, что направление, в котором она скрылась, было тем же, что и в предыдущий раз. Что более странно, появилась будто специально: в самом центре пересекающихся дорог - так мне тогда показалось.

Времена года всегда менялись стремительно. Хотя, возможно, так виделось лишь мне. Обывателю было и невдомёк, насколько стал чист и прозрачен воздух, и какие именно перемены в розе ветров произошли: небо становилось уверенно синим, и в бесконечном караване облака над головой неслись, будучи уже не столь выраженными, рассеянными - меняя силуэт лишь на всём пути от одного горизонта к другому. Смену весны, лета, осени я видел задолго до того, что доносил прогноз. Но особенно я чувствовал приход осени - времени года, который в один из своих циклов прекратит мою роль наблюдателя по ту сторону жизненных троп. Так мне тогда казалось.

Лиана, Хворостов, Заболотнева возвращались домой со школьными ранцами и в школьных формах, порознь; а ведь до сентября оставался месяц и сколько-то недель... Странным было и то, что я засвидетельствовал возвращения каждого... и в такой роли - впервые. Мы были одного возраста. И это событие пробудило во мне желание найти, увидеть ту птицу вновь. Как мне тогда показалось.

День был летним лишь по календарю - воздух боле не был сухим, а стал прозрачен и свеж. Но я не знал предыдущего дня, как и за день до него - все вычёркивал из памяти из-за, протянувшегося через всё лето, перманентного чувства тревоги, да и ожидаемая перемена в погоде пробудила, затерявшееся во мне, чувство метафизической опасности: я заблудился во временном лимите, потому что я, наконец, увидел её: так близко, как не мог и мечтать. Яркие белые полосы, чередуясь с чёрными, охватывали её бока, её хвост, обрамляли края её хохолка. Оказываясь то на земле, то на ограде, ничего не высматривая, не выискивая, уже долгое время она как будто смотрела на меня шестилетнего, а я стоял как вкопанный в тени ореха, совершенно не заметив, как вечерние сумерки проникли в улицу, спрятав деревья вокруг, тротуар и, наверное, меня заодно, но только не её ярко жёлтую шею и эти полоски - она будто сама излучала цвет (или свет?), играла хохолком. Я был поражён, восхищён птицей, которая прилетела - будто - ко мне из ирреального далёкого далёка, исполнив моё желание, утопив в сладкой неге мою детскость, наивность, заставляющие биться лбом перед тем, что страшит, или зачем следует (быть может) наказание, заставляющие замирать и погружаться в омут сознания, за пелену которого не в состоянии пробиться ни один взрослый извне, и например, понять, почему ребёнок не возвратился с прогулки вовремя. Как мне тогда показалось. А почему мне тогда это показалось?

Потому что, сколько я ни читал (и перечитай вновь) Шекспира, я никогда не принимал близко к сердцу ни Офелию, ни Розенкранца, ни кого бы то ни было ещё. Но несколько часов назад я видел умирающую Офелию, настоящую - женщину в исполнении актёра всех ролей в произведении Гамлет Робера Лепажа и я умирал вместе с ней, несостоявшейся матерью, отринутую Гамлетом, затерявшуюся в лабиринте своего сознания. Но более поразительна была её смерть и никто не мог бы так изобразить как этот архитектор чувств, заставлявший меня умирать на "Трилогии Драконов", на "Липсинке". Он знает и помнит, какого это, быть тогда - в уже минувшем давно, очень давно - в омуте сознания, в которое неспособен пробиться ни один взрослый извне. Он, воспевающий испуганный оклик из глубин минувшего в каждом своём творении.

И я не знаю, чего более я бы хотел пережить: "Трилогию Драконов", "Липсинк" или оказаться шестилетним в том последнем дне лета, под орехом, застигнутым врасплох птицей.

Удод. Той птицей была удод. Я видел её несколько часов, пока не вздрогнул вместе с ней из-за донёсшегося до нас оклика. Но вспорхнуть и улететь от испуга смогла только она. Кто-то кричал моё имя. Это был испуганный голос моей матери.

Им плевать на запреты. Они боги. Творцы. Они режут и рвут, тут же сшивая - как им нужно, - чтобы ронять, встряхивать, выбрасывать тебя вздёрнутого на флагшток лоскутным одеялом. Практически всегда они в образе родителей.

"Si Dieu nous fait a son image
Si c'etait sa volonte
Il aurait du prendre ombrage
Du malin mal habite
Qui s'immisce et se partage
L'innocence immaculee
De mon ame d'enfant sage
Je voudrais comprendre"

Боже... Милен. Как же ты Гениальна... В безбрежном океане, невозмутимо взираешь на солёные кристаллы вокруг.

"Ни один человек не заслуживает твоих слез, а те, кто заслуживают, не заставят тебя плакать."

Габриэль Гарсиа Маркес

Я не вижу букв, всё расплывается и дрожит... В груди оползни. Сносят мыслечувства... 

Однажды мальчик вышел из дома. В руках он держал мяч. Новый, футбольный – из белых пятиугольников и чёрных шестиугольников. Он ещё не знал про тропинки в жизни. Он просто шёл. Шёл к ребятишкам, которые, возможно, уже его ждали. В какой-то момент так и подумал, что его, возможно, ждут. Тогда он начал быстрей перебирать ногами, а мяч стал держать на вытянутых руках перед собой. Мяч был для него большой. Даже слишком большой. Мальчик думал, что все видят, оглядываются, и провожают взглядом этот новый на кипенно-белом с чёрными шестиугольниками узорчатый мяч. Лишь он так подумал – гордость стала переполнять его. Вскипала в крови. Загудела в ушах. Но всё внимание было занято лишь одним – воображаемой тропинкой, пролегавшей то по траве, то по асфальту, и, когда оказывалась в луже, можно было услышать чьё-то удаляющееся ворчание. Мальчик не знал, что это ведёт его тропинка, пронося мир вокруг нового мяча. По крайней мере, так ему пока ещё не казалось. Ведь он смотрел вперёд и видел только мяч, сквозь который он пытался увидеть нужный ориентир – руки его несли, качая то влево, то – вправо. И мир в глазах мальчишки был за этим мячом. Мир мелькал, а мальчик догадывался, что он увидел секунду назад за полукругом мяча слева, или справа. Как вдруг, что-то неприступное выбило его из рук, и ударило им по лицу. Мир почернел. За закрытыми глазами не увидел, как и почему он начал падать. Падал он на спину, а нежные детские руки сами искали где-то позади землю. Мальчик успел подумать – они почему-то знали, что Земля будет тогда, когда взор встретит небо и только небо. И страх заставит скривить рожицу и втянуть голову в плечи. Так почему-то получалось всегда. Руки, откуда-то знали об этом, думал мальчик. Так получилось и сейчас. Кожу на ладонях обожгло. По рукам пронеслась тупая боль. Мяч перестал прыгать и успокоился где-то рядом. Туда и обратился взор. Тёмная пелена в глазах уже растворялась. Но мяча на месте не оказалось. Кто-то ударил им по земле чуть позади и рассмеялся. И это был смех, от которого похолодела спина и сделало ватными ноги в коленях. Мальчик не помнил когда встал, потому что сейчас он готов был расплакаться и повторял только одно слово: «Отдай!». Он прыгал за мячом, повторяя это слово. Но наступил момент, разнёсшийся в сознании ледяной водой. Застил глаза. Расслабил в паху. Скривил во рту. И слово отдай приобрело солоноватый привкус и стало кривым, неразборчивым. Так мальчик понял, что виной всему была не стена. Тогда была нога большого мальчишки, который теперь уносил мяч с собой. Большой мяч. С чёрными шестиугольниками на кипенно-белом. Слёзы текли рекой, руки тянулись вверх. Большая и сильная рука чужака часто отталкивала. В сознание прокрадывалась новая мысль и влекла за собой новый страх. Они шли уже не по той улице. Вернее, кто-то большой шёл. Этот кто-то большой и сильный. Но его сила не была примером. Пробуждало эту силу не знание, не неосторожность. Пробуждена она была варварством. И эта мысль раздалась в голове мальчишки сильнее прежних, пока не вырвалась криком изо рта. Последним. Отчаянье заставило развернуться. Руки тёрли глаза. Мальчик не понимал куда идёт. Он просто шёл. Он не заметил даже, что кто-то вернул ему мяч. Воздух взрывал его лёгкие, кровь ударяла в лицо, а глаза заливались слезами. Мир стал кривым, словно отражаясь в кривом зеркале. Глаза не видели грустные лица прохожих. Ему казалось – они смеются и злорадствуют. Стены домов превратились в цепи хмурых скал, а заборы – оградами в дремучий лес. Обида и отчаянье провели мальчишку мимо голосующих ребятишек, которые его ждали. Мимо двора будущей его школы. Вихри внутри стихали. Мотая голову словно метроном, изо рта часто вырывалась оборванная буква «а», а может быть это была «я». Изрядное число шагов осталось позади, пока мальчик не остановился, чтобы оглянуться. Взору открылись знакомые виды. Словно картины они перемежались, перетекали один в другой, смешиваясь, создавали новый. Мальчик уже словно вечность стоял, и каменно смотрел на то, как холодная серая мгла отдаляла что-то знакомое, совсем недавнее. И его было так мало. И он понял это. И эта мысль пришла влекомая нежной, чистой, будто от прохлады здоровой, речкой сознания. Презренной к своим недостаткам и недочётам. Идеальной в своих ошибках. Маленькой, как островок, готовый вырасти вокруг стебелька, поглотив в себя время. Мудрой как  ладонь со множеством рук с такими же ладонями протёртыми до дыр от капель опыта. В нём она разрасталась, рождая уверенность и силу. Пока не стала ударять жаром в висках. Он резко повернулся. Он знал, что увидит последнюю из «картин» – ту, в которой ему вернут мяч. Но ему уже было неважно. Презренная к недостаткам и недочётам, идеальная в своих ошибках, по-прежнему маленькая, как островок вокруг стебелька, поглощающего в себя всё, что несёт время, мудрая как многорукая ладонь со стёртыми ладонями от опыта – идея заставила его продолжить путь. Но он уже не шёл. Он бежал. Без оглядки. Ускоряясь. Пока не начал мчаться с головокружительной быстротой. Пока нельзя было разобрать в толпе лиц. Земли отличить от асфальта или каменой мостовой. Потом – машины «потекли» назад, слились города. Дни укорачивались – быстро сменялись ночи. Небо слилось в одно. Он бежал, чувствуя впереди неизбежность падения. Но падения не произошло – в момент, когда он увидел, что его от Луны стало отделять лишь несколько витков, он резко замедлил бег, и словно спрыгнул с тропы. Прежней – тогда он смог бежать снова по прямой, оставляя позади Всё: в чём могло соткать его время. Он оставлял мир позади пустым и маленьким. Однажды он остановился, чтобы поставить мяч. Не оглядываясь, продолжил бег столь же неспешно, но до тех пор, пока его не охватило исступление. Лишь тогда он остановился. Развернулся. И побежал назад. Как чемпион. Как олимпиец. Он видел мяч, и чуть поодаль Землю. Такую же маленькую. Но почему-то без кипенно-белых облаков с голубыми пятнами. Она была серая, будто от грязи или старости. И стало ему безразлично, что видел он её такой, потому что она была наводнена тропами. Множеством троп. От времени слишвшихся в одну серую оболочку. Было не важно и потому, что Он уже промахнулся по мячу. Намеренно. Его нога теперь была близка к другому. Заветному «мячу». И удар по нему будет самым лучшим из всех. Потому что он будет единственным в его жизни.

Внутри оборвалась нить, во мне разбился шар гирлянды и словно чернилами растеклось – но не нашло и толики белого иль светлого для хоть малого следа – осознание, что однажды осталось растоптанным в следах неумолимого времени.

 Из всех трёх томов Анатолия Георгиевича Алексина я намеренно пропускал рассказ "Мой брат играет на кларнете". И именно потому, что часто слышал в детстве от мамы об этом рассказе. Не помню, может быть, и она меня спрашивалась о нём, не прочитал ли именно его.
Утром, когда делал зарядку, часто оказывалось, что телевизор включали и наступающий день меня встречал телепрограммой, знакомившей с миром, который, и я тогда знал это, своими сегментами войдёт в неприметный ход моих внутренних шестерёнок: и тиканье и щелчки в движении сакральных механизмов внутри будут всегда учащаться, замирать и резонировать в унисон услышанному, увиденному, воспринятому в прошедших моментах – не иначе – пережитых. Моментах, когда замирание сердца, сердца ребёнка, заставляло отвлекаться от упражнения и сила музыкальных ритмов отягощало тело и оно, чтобы не упасть, инстинктивно приседало; а справа через всегда свободный дверной проём воздух нещадно доносил упругий в своём содержании, твёрдый в выражении ритм - невыразимый словами, но одухотворённый божественным голосом. И ребенок, скрытый от родительских глаз, весь сжатый в комок смотрел вниз, как на ковре рассредоточиваются шерстяные ворсинки: будто маленькие метеоритные кратеры, рождающиеся от падений непонятно откуда взявшихся капель. И чем было объяснить, что язык доносимых слов был непонятен, и что смысл воспетых стихов будет познан лишь годы спустя, но через восприятие внутри откладывалось новым звеньем "сознано", "понято", "прочувствовано". А образ певицы, наблюдаемой на экране, окажется увековеченным в глубоком-глубоком коридоре детства, от которого ещё долго-долго идти, минуя комнаты премудростей, до фойе Здравого смыла. Хранимые там мотивы, как морские ежи на мелководье, царапают своими иглами и нельзя понять, - с чего? Зачем бежать опрометью к регулятору громкости радиоприёмника или ускорять шаг в торговом павильоне, попутно мешая мысли в голове, чтобы не слышать, не сознавать, как извне невидимые силы пробуждают шквалы отчаянья и мятежностей в душе. Но надо бежать, потому что нужно будет сдержаться на глазах толпы. А если ты не один, к боли иной становится новая: надеть маску выражающую благополучие и сохранять настрой непримечательного во всём диалога. В подобные моменты поразительно сознавать, что всех случайных и не случайных людей, тебя не связывает ни единая нить пронизывающая лоскуты Вселенной и самому хочется разбежаться, испариться мириадами частиц. Потому что все идеалы, и мировоззрения в истоме кровоточат; никто и ничто к ним не отзывчиво, а слова собеседника только больнее хлещут. И трудно признаться: и это - новая боль. И памятуя рассказ Алексина "Мой брат играет на кларнете", я сейчас понял, почему она мне о нём говорила. Я понял, почему она ещё раньше неспособная сдержать слёз диктовала вслух интонацию последней главы известной поэмы. Люди милые взору или сердцу вещи хранят на виду, ну, или почти на виду и, когда к ним прикасается собственная рука, наверняка пронзает тело трепетная или несколько иная дрожь, бьётся учащённей сердце. Как принято у многих все те – вещи материальные, хранящие запахи некогда ушедшего. Для меня же подобное невозможно и из материальных те навсегда остались запечатлены в кристаллах памяти, неспособных дать целостной картины, и приходится заглядывать в них под разными углами, пытаться поймать правильный угол, чтобы уловить новый обрывок некогда случившегося, прочувствованного. Сейчас я видел её кристалл и заглянул в него. На это потребовалось много лет решимости. И я понимаю, что так же, как и мама, никогда не увижу человека, который когда-нибудь найдёт мой кристалл памяти и заглянет в него…

Увы, но я не в состоянии изменить прошлое - как не в состоянии изменить настоящее - именно из-за периодически возникающих в жизни моментов дежавю мне приходится мириться с тривиальным и досадным чувством повторения, и в коей мере я не могу повелевать чувствами собственными, так же я не могу равнять слагаемое в унисон с жизненным и присущим внутренне с проникновенным мотивом в искусстве выражения душевных глубин Гения, а дежавю существует и следует собственному пути независимо от моих действий и предугадывания его: я просто позволяю бытию повторяться. И, знаете, оно уже было вчера; его же испытать мне довелось и два дня назад; три дня назад – не помню, а вот дней пять назад память от души так хлестанула по щекам… (И в этой парадигме, запись выступает, как обращение в прошлое, и никак не в будущее.) И когда тебе семь лет, и оно хватает тебя за грудки, когда тебе одиннадцать лет и повторяющееся событие, словно рассерженная мама, волочащая дитя за руку из погреба, чтобы спасти остатки варенья, хватает за рукав, за рубашку и вносит в бывшее тебе знакомым неуловимое ощущение этого же самого повторения; раз за разом, из недели в неделю, из года в год: детство, отрочество, юность – приходится мириться с тривиальным; и тебе не семь лет, чтобы жалеть о том, что ты не уподоблен Артюру Рембо и ты никогда не станешь вторым Гюго, и ты не можешь описать, что именно ты испытываешь, ты не обладаешь искусством донесения чувств словом. Понимаешь, читатель, просто,… я слишком долго желал завершения этого повторения, что минорное, страдальческое, так же выскальзывающее из весёлого и добродушного, а порой и набожного, но чистого и поистине светлого; или же менуэт Кригера – в бестелесном, не имеющем форму, именно в том, - которое способно, как сито улавливать память, именно в нём я ищу желания, которые не дают,.. которые не позволяют желанию одному осуществиться: желанию, заключающемся в стремлении оборвать жизненное кольцо. Улавливаемые мотивы, словно порция воздуха после долгого погружения в жизнь, неизбежную от начала и до конца, где известна суть начала и суть конца. И я не удивителен, удивителен Гений в своих возможностях; в том, как он чувствует природу, и человека в том числе. Удивительно так же ощущение благодарности, которое рождается внутри, когда слышишь, порой веющие прохладой, порой легкомысленные, но – всё волшебные мотивы: словно, понимаешь, что здесь ты у истока, знаменующего близость к грани с переменчивым углом отражения, и ты поймал это отражение, нет, Он поймал тебя в этом отражении и заставляет понимать, что - не один, что не одинок; этими струнами Гений заставляет отдаляться, уносить тебя в бесконечность, которая - там, где-то далеко внутри - там - есть островки, куда способны долететь лишь мечты и ты чувствуешь, что тот Воздушный змей желаний, который был когда-то, когда ты ещё совсем не повзрослел, отпущен и он всё ещё летит, огибая неведанные миры, и он ловит чьи-то взгляды; хоть этот змей уже не твой, будто и не был создан тобой, но чей-то взгляд от него отразился сейчас, и ты его уловил, ты осознал его, и внутри рождается чувство благодарности присущее, близкое тебе: оно без адресата, потому что неуловимое может быть поймано лишь неуловимым.

Я помню, как в осенние дни, приходившиеся на её апогей, по дороге домой или в школу я привычно разгребал ногами опавшие разноцветные листья клёнов на аллее, а в голове начинала вертеться, как заезженная пластинка, мелодия Бетховена «к Элизе»; и мне мнилось, что я в какой-то момент уловлю её образ – Элизы. Ах, порой факты лишь мешают, отрезвляя твои мысли, и, что сейчас известно, - Бетховен писал на самом деле не к Элизе, а Терезе - я забыл эту новость тот час, как она успела попасться мне на глаза. Ведь образ девушки так и сохранился в памяти неуловимым и очень далёким, - как сейчас набегающий снег на глаза, срывающийся с незримого полотна над головой, словно его и не существует... В те мгновенья я думал о том, что скоро с неба будут срываться иненки, я думал о замёрзших словах, которые шептала природа под шуршание листьев, а они, в свою очередь, кружась в вальсе под ногами, напоминали о неуловимой печали всегда готовой оказаться рядом. Всегда готовой; но досягаемость её обязательно определялась лишь глубиной познания её – как дымка вдали, если путнику не скроет силуэт, и не обманет, что у Элизы, взгляд скрыт за капюшоном красивого плаща, предвещавшего дожди, которые так хотелось сохранить, чтобы не терять, и успеть к ней; к неуловимому образу, к мечте, к Элизе:
 

(Читает мужской голос) «Анна с Андреасом прожили год в относительной гармонии. Иногда они ссорились, но мирились. Ссоры возникали из-за недопонимания или из-за перепадов настроения. Однако их слова никогда не были язвительными или оскорбительными. Анна продолжала делать свои переводы, а Андреас по-прежнему работал на Элиса Вергеруса».
Андреас: У меня болит голова. Возможно, это простуда.
Анна: Я тебе сделаю что-нибудь тёплое попить.
- Спасибо.
- Сейчас, только закончу главу. Очень увлекательно.
(Андреас вспоминает одну из своих любовниц, и моменты любовной утехи. В этот момент в видении слышится голос Анны) «У тебя рак души. Тебе нужна операция и облучение, но всё в запущенном состоянии, задета очень большая область. Ты умрёшь ужасной смертью».
- Что ты делаешь?
- Я сижу и рассматриваю фотографию.
- Надеюсь, это не одна из твоих бывших любовниц?
- Нет. А почему ты так решила?
- О чём ты думаешь?
- Думаю о раке. И это меня пугает. А ты о чём думаешь?
- Я ни о чём не думаю, я думаю о лжи.
- О какой лжи?
(Анна подошла к холодильнику, чтобы взять молоко, но её охватывает цепенеющий ужас, когда замечает в другой комнате Андреаса. Она роняет и разбивает посуду с молоком).
- Андреас? Андреас, нам нужно куда-нибудь съездить. Нужно уехать отсюда, куда-нибудь в другое место. Так будет лучше для нас обоих.
- Мне хотелось бы сказать, что я смогу оплатить эту поездку.
- О чём ты думаешь, Андреас?
- Я хотел бы даже сказать, что займу немного денег у Элиса, но мне мешает стена. Я не могу не разговаривать с тобой, не видеть твоей радости. Я тебя вижу, вне сомнения это ты, но я не могу до тебя добраться. Ты понимаешь, что я имею в виду?
- Я понимаю, я очень хорошо тебя понимаю, Андреас.
- И я за этой стеной, окружён ею, заперт в ней. Я бежал от неё так далеко, как только мог.
- Я знаю, как это странно.
- Я удивлен. Мне хотелось бы быть пылким, нежным, страстным. Я хотел бы сделать широкий жест. Но не могу.
- Это как во сне, хочешь двигаться, должен двигаться, но не можешь, ноги отказываются повиноваться, руки налиты свинцом, ты хочешь говорить, но не можешь.
- Я так боюсь оказаться униженным. Это страдание бесконечно. Я принимаю оскорбление, даю себе пропитаться им и вот, оно уже во мне. Ты понимаешь меня?
- Понимаю. Да, я понимаю тебя.
- Это ужасно, это крах. Целый свет может позволить себе говорить о том, что ты должен делать. Всеобщее презрение преднамеренно. Это мимолётное желание растоптать всё живое.
- Не надо, Андреас. Не нужно так говорить.
- Я мертвец, Анна. И в тоже время – нет, я не мертвец. Это безумие. Мелодрама. Я вовсе не мёртв. Однако я живу без всякого уважения к самому себе. Я знаю, это кажется абсурдным и претенциозным, потому что весь мир живёт, не размышляя над оценкой самого себя. Униженные сердцем, полупотухшие, униженные и заплёванные. Люди живут, и это всё. Они не размышляют, почему живут. У них нет выбора. Даже если бы он у них был, они ничего не смогли бы поделать, понимаешь? Можно ли быть больным от унижения? Или это недуг, которым больны мы все? Столько говорят о свободе. Не это ли самый ужасный яд, для того, кто унижен. А может слово «свобода» это только средство, которое использует унижение, чтобы завладеть всем телом? Я не могу больше жить с такими мыслями. Я отказываюсь. Иногда это невыносимо. Дни идут за днями. Кажется, пища душит меня, как и мои испражнения, и мои слова. Дневной свет будит меня. Утром я говорю себе - вставай. Но сны преследуют меня. Тьма со своими фантомами и со своими воспоминаниями. Ты заметила, что чем больше люди страдают, тем меньше они жалуются? В конце они совершенно замолкают. Однако, эти люди: с нервами, с глазами, с руками – огромная армия жертв и палачей. Свет, который зажигается и медленно гаснет. Холод, который наступает. Тьма. Тепло. Запах. Всё смолкает. Отсюда нет выхода. Я больше не думаю об уходе, слишком поздно. Всё уже слишком поздно.
________________________

В своём и без того скудном лексиконе я не приемлю употребление некоторых слов. Одно из них – зависть. Как физически не существует границ между белым цветом и чёрным, так и нет разницы между белой завистью и чёрной завистью. Само определение слова «Зависть» подразумевает чувство в человеке, вызванное неудовольствием, которое обусловлено успешностью кого-либо на том или ином поприще. Корень его значения имеет негативную основу. И всё потому, что началом и более частыми случаями, испытывающий зависть, воспринимает в отношении себя чью-то победу или удачу как несправедливость. И вне зависимости от её (зависти) типа – сознаваемой или не осознаваемой – результат может приводить к конструктивному сценарию или же наоборот – деструктивным действиям, при которых может быть совершён акт агрессии, или попытка уничтожить то, что вызвало чувство угрозы собственному статусу; так же акт агрессии может быть направлен и на человека. А он (человек) в свою очередь существо не идеальное и не способное методично и абсолютно последовательно совершать те или иные действия или на них одинаково реагировать. И всё заключается в физиологии его организма. В специфике работ рефлекторных дуг. И в действительности, сейчас я не могу подобрать иного слова, чтобы суметь описать то, что в действительности хотел написать в одном, если не двух, предложениях. Попытка выразить своё отношение к самому явлению зависти это выработанная, ставшая неким обусловленным рефлексом реакция его отторжения. Это показывает, сколько во мне выработанных барьеров, сколько камней сложенных вокруг в единую стену. В общем… Я оглядываюсь на дневники других, - и это очень специфичное ощущение, когда ты соприкасаешься с чьей-то тайной; ты словно привнесённый циклоном, или ты ветер, который иногда может оставлять лишь запах или совсем неприметный знак, около полюса, который притянул твои плавники к своим архипелагам, уже ставшей раскрытой, тайны, – некоторые из них испещрены ничего не выражающими словами, или рисунками, а некоторые наполнены чувствами, а порой бывают те, в которых ты находишь сонмы, галактики слёз. И там есть тропы, по которым тебе легко идти, потому что они воспринимаемы. Потому что на поверхности твоей солёной скорлупы борозды и сталактиты, как в часовом механизме совпадают со следами шрамов, которые запечатлевает потаённая душа. И ты, словно шестерёнка часового механизма, будто без всякого сопротивления можешь неприметно вышагивать во множестве троп из слов, которых мало, и это по-своему гениально, потому что средь этих ярких звёзд твои шероховатости находят скрытые, неприметные для других, но знакомые лишь тебе, в расщелинах светящие особым светом звёзды. От соприкосновения от них отлетает оболочка первого восприятия. Её разрушение тут же знаменует открытие неких мотивов, или разносимый свет отражается в глазах в образ зовущего к себе, заставляющего, бросив всё, бежать или, наоборот, заставляет цепенеть, ибо является тем самым знаком, которого ты словно ждал всю жизнь, или продолжаешь ждать. Но ты смотришь на эти близкие твоему сердцу чудеса и понимаешь, что они мимолётны, от того и - видения. Протянутая рука внезапно проваливается в радужный туман вместо картины, или резкий шаг доносит из-под ноги хруст, чего-то от твоей невнимательности сломанного, созданного воспоминаньем и от того хрупким, - драгоценным словно китайский фарфор. И поиски прекращаются. Ты останавливаешься и начинаешь осознавать, что в это мгновенье что-то тебе помешало. На самом деле это в тебе взыграли ноты ревности, и именно они заставили в какой-то момент сделать шаги неловкими. Кто-то внутри тебя коснулся пальцами струн бивы и память отдёрнулась словно рука, отдёрнутая чьей-то рукой. Быть может, последняя именно того, кто создал этот бывший некогда нетронутым мир, в который ты на время погрузился. И на лице тут же вырастает маска неловкого удивления или непонимания, присутствие именно кого заставило разрушить идеальную структуру мира? Что именно: твой шаг, или знак присутствия не только твоего или момент, что именно ты нашёл ту звезду, свет которой виден не каждому, от соприкосновения с ней заставил светиться новым светом, теперь уже различимым не только тебе?

Строки вначале - отрывок из длинного диалога Анны и Андреаса в фильме Ингмара Бергмана «Страсть» заставили вернуться к своим уже позабытым страницам дневника. Глаза останавливались не на каждой строчке, но неожиданно для себя я обратил внимание на момент, что ни одна запись не была сделана при свете дня, и нет ни одной без пролитой слезы. Ни од-н-ой. То слово, к которому я никогда не прибегаю упоминать, - зависть – в большей мере характеризует моё чувство к людям способным легко доносить или обсуждать свои мысли, переживания или чувства других. Потому что в себе я эту способность не нахожу; вернее сказать, моё естество не нашло тот идеал существа, к которому я мог бы прикоснуться всем своим естеством, потому что вокруг меня уродливая стена из сталактитов и борозд, я ими больно протыкаю доверившегося, - но я не пишу об этих случаях - их нет. Я пишу о тех кристаллах, которые порой растут не в том направлении, а проникают в мою плоть и это, чёрт возьми, больно: и из этих стен - «отсюда нет выхода».

Внезапно очень нежные порывы заставили вернуться к истоку, к началу. Взгляд на лице – невыразительная маска. Не стало вокруг согревающего. Всего, что ласкало бы взгляд, не стало. Не стало трепета в душе. Желания бежать - не стало. Ушли последние пилигримы. Остался лишь я исполненный пресыщения. Теперь я жажду перемен лишь на поверхности. Увы, человеческая сущность такова, что она чревата непредсказуемыми случайными поворотами в своем разочаровании. Внезапно нетронутое, едва родившееся, привнесённое на крыльях мелодии существо, барахтаясь и перекатываясь, словно по воздушной перине, летело в низ, чтобы наконец удариться о земь крылом. Но эфир был слишком плотным, чтобы он позволил ему разбиться в мгновенье ока. И мыслям так и казалось, – зачем? Какой во всём этом смысл? Какая разница, и кому стало необходимым, чтобы явился ты? Ведь за окном ночь обязательно сменится дневным светом. Это слишком ужасное намерение явить на свет человека, который никогда этого не желал. – А ведь мир хрупок, как стекло. Да, и ему это безразлично. Как и тем глазам, что сейчас следят за буквами. Один лишь миг и все этого может не стать. И дело не в отсутствующих мостах меж нашими планетами. Нет, дело не в проникновении в мысли. Дело в том, что лопнут внезапно узелки, и кто-то может просто - не существовать. Совершенно странная, заставляющая или цепенеть, или застывать в беспамятстве, - или она настолько скользкая и тонкая для глубинного восприятия - мысль, которая даже саму себя допустить не в состоянии. Все эти жертвы на плахе времени, все старания в стремлениях вознестись на вавилонской башне, в попытках выстраивать собственную оболочку, наивно полагая, что её создаёшь ты – всё это камни, которые никто никогда не сохранит, на них не останутся твои следы, никто не узнает, как ты дышал, и в какие дали тебя уносили сны. В этих барханах не сохранятся и чужие следы. По-детски простодушное мнение считать, что любовь тебя спасёт, ошибаясь в признании того, что именно есть любовь. Здесь имеет место быть лишь магия убеждения, что те паруса, возникшие вдали, принадлежат твоей надежде; что там, на этом кочующем острове существования найдётся место для тебя. Но, увы, билет уже забыт: его значение стёрло временем. И в ситуации, когда ты у края безбрежных волн, не остаётся ничего; лишь предаться забвению, спутать мысли в голове, самообмануться вновь, чтобы, наконец, суметь принять предложение войти в мир твоего понимания. Отдать на растерзание стихиям последний затёршийся билет, забыть о предметах своими лианами проникших в твою память. И вот, лопнувшие узелки издали звук ужасного скрипа. Это лопнувшая струна на биве. «На ней никто не играет, никто её даже не касался, просто взяла и сама порвалась», создав рябь на твоей поверхности. В контексте случившегося с хищнической жестокостью эта рябь - ветра перемен - повелеваемая единственной стихией мироздания готовая тебя разорвать, растворить, чтобы скрыть от взоров масок прошлого. И паденье вниз мотылька, его удар крылом будет сохранён в последнем мгновении, в замирании бесконечного. И поверь, этот мир хрупок; как ничто иное. Потому что очень трудно признаваться в том, что, чтобы никто не услышал, лишь тихо, про себя ты, не стесняясь, можешь сказать,.. - я скучаю.

Она дышит. Почувствуйте Её дыханье. Она Божественна. Она вобрала в себя все пороки, все золы, всю любовь и ценности, и занялась изучением a priori. Её творческие шаги уже не существуют без мотивов зеркалами отражающих трансцендентальное – непостижимое разумом и чувствами. Всё, что за гранью постижимого органами чувств, объято миром неспособным существовать без осознания человеческим разумом. Несмотря на то, что её слышимые образы известны, содержательность ладовых форм имеет бо'льшую глубину и смысл, который способен передать эфир. Она – как связующий элемент готова транслировать источники неподвластные "теоретическому познанию", слову, которое звучно не только в дифракциях волн, - оно существует в более тонкой материи. Эти тексты будоражат глубинные чувства, а не безусловные рефлексы. В начале пути канон чистых возможностей ведет, словно в капсуле, сквозь космос беспрецедентного хаоса. Она – река чистых возможностей. Она – корабль бесконечных путешествий. Её прелестной формы кисть манит взор за собой. Уводит в палитры бесконечного числа интерпретаций. Попутно Она преображает тебя, раскрывая сущность, и вселенная вокруг своей опасной стихией постепенно проникает сквозь не существовавшие трещины мифического корабля, ибо паруса внутри тебя, и, чтобы не атрофироваться, им нужен ветер, они не могут существовать без ласк буйного. Как глупа человеческая форма без этих крыльев за спиной; сколь безответственна душа, если она не стремится к полёту, если она боится окунуться в естество форм - ужасающих, страшащих лишь остановившегося в себе человека. Извне планеты покрытой облаками мир незримый, – как свет белый прячущий в себе радугу, - в спектре новых волн становится ощутим и ясен. Когда близко проникновение в основу бытия. Когда ничто не остаётся позади, а существует всегда; Она открывает своё дыхание и приглашает в свои объятия – заводит нежный танец. И караван начинает своё движение: необычное, бессловесное, неслышное, но ощутимое, как соль заживляющая рану, как боль угнетающая негу, как обволакивающая тело вода, - танец равновесия и непреложного таинства, словно материализованного сейчас на авансцене из-за занавесей реального. Нет, - ирреального. Хотя,.. нет в том уже смысла. Границы стёрты, ибо Её духовный феномен, способность вбирать и не отпускать. Она – горизонт событий, который, раз переступив, не позволит вернуться назад, потому что ты сам этого не захочешь. Как можно уйти от наполнения души, от материализации и слияния с ней, - Музыкой? Я не могу без неё, как вода не может без меня, как кисть страждущая полотна, как сон стремящийся к реальности, как ментальные усилия устремлённые в мир материальный. И пусть. Я понимаю, что предо мной предстаёт лишь полотно мириад частиц взаимодействующих с моим телом и органами чувств, как сейчас ладони, прикоснувшиеся к поверхности лица, обуславливают кожные рефлексы. Так же я понимаю, как облака, отрывающиеся от рук, проваливаются в меня и я облаком проваливаюсь сам в себя. В безразличие и эгоизм, - в то, что стало исключительно предметом веры. Благодаря Её волшебным ладоням, проникающим в косм, я окунаюсь в её объятье. Её нежные руки бередят внутренние струны, а моё облако играет с холмами увенчанных прелестными сосцами. От ласк Переменчивая, тут же обратится порочной Менадой, становится резка. Коснусь шеи, как Терпсихора обратится нежной. Прильну к губам, словно Афродита: исполнится любви её дыханье. ...Я весь в её дыханьи.

Управляем ли мы иллюзорным, или воображение формирует нас? Границы, определяющие течение жизненных начал, - в какой мере они постижимы определениями, оправдывающими теорию о происхождении мужчины и женщины? Ощущение сопричастности жизни этих существ столь велико, что даже в мире, казалось бы, ангажированном от стереотипов взращённых на инстинктах, их души стремятся к поглощению. Это вечная борьба, определяющая смысл жизни. Словно бесконечная гонка, будто игра в прятки, тянущаяся с тех пор, и до того, как появился человек. А что есть плоть? - лишь сгусток материи, от которого проку, как от границ нарисованных на ветру. Ведь время не остановить, как и ветра: карнавалы мыслей, буйство красок чувств, бесконечные сети желаний, как линии на единственной тропе подсказывают направление к горизонту, без которого немыслим сон и, к которому ты должен успеть, пока не одряхлел. Отделённый от тела и далёкий от душевных переживаний – в сон, в игру. В жизни всё – игра. И реальность, в свою очередь, такова, что её цепкие пальцы тянутся и в сны. Во вселенную, состоящую из разноцветных огней, непритязательных миров, каждый из которых, в свою очередь, притягивает к себе. Человек должен воспитывать своё внутреннее Я. Чтобы в один из трудных моментов призвать его на помощь. Ночь без дня, сон без реальности, мужчина без женщины. Томления в одиночестве таят в себе опасность оказаться ослеплённым единственным желанием любить. И чувство, некогда бывшее прекрасным, грозит перерасти в иную форму. Вдруг станет безвкусным и неприятным, но привычным.
Perfect Blue, Актриса тысячелетия, Однажды в Токио, Агент паранойи – блюда которые нельзя мешать, но художник столь чувственно подходил к их приготовлению, что желание палитру столь похожих друг на друга событий перенести в настоящее с каждым разом росло и росло. Актёры, которых Он выдумывал, истории которые он творил остались за гранью целлулоида за многоточиями люминофора - но, которые живут с Ним. Мне никогда не понять, почему эти миры столь детальны и в тоже время, путь к ним преграждает эфемерная грань, до которой, если дотянуться, можно ощутить и, сделав решительный шаг, …оказаться за ней. Но я Вам благодарен Сатоси-сан. Всем нутром и каждой пролитой слезой не сумевшей удержаться от столь откровенных и чистых миров, напоённых любовью. И олицетворённых столь прекрасным женским началом. Столь бесконечным, и столь далёким от меня, как в настоящий момент я далёк от самого себя. Далёким, как солнце, расстилающее уже сейчас за окном своими нежными лучами оранжевую перину прохладного воздуха в вышине. Вот-вот мгновенье – минует и эта, струящаяся пыль, стелющая весь горизонт с востока, прибьется первыми лучами к мои закрытым глазам. И я не знаю, насколько меня хватит, чтобы удерживать веки и не открыть их. А желание держать закрытыми велико как никогда. Чёрт… Одиноко то как, а. «…Дитя неведомой страны, прижавшись, голубь молодой сидит, испуганный…». «Пускай теперь прекрасный свет тебе постыл». Но я не слаб, и я далеко не сед. И от желаний не отвык… Я просто не ста-рал-ся даже сойти с пути движения к храму одиночеств. Ну, вот. И сейчас всё ближе и ближе момент принятия решения остановить бег тёплых ручейков под кожей навсегда. Переступить сквозь плотный ряд фанерофитов слов. Мысленно сдобрить пряностью чаши опреснелых чувств других. А затем - ведь это просто: - *заглянуть туда*, чтобы исправить единственную ошибку здесь – себя. Ведь Бесконечная история не имеет завершения. Ведь так? Наверное - так.

Вырванное мгновенье назад устами слово тут же теряет своё истинное значение. Если это не цитата, или то нечто, олицетворяющее прекрасное, то, что навсегда запечатлело смысл во многом определяющий существование. Твоё – в том числе. Не проси у меня слов. Я не знаю их смысла. И никогда не знал. И не узнаю. Я не умею запоминать смысл. Мой рассудок – он не во мне. Он вне меня и разбросан во времени, расчленён на тысячи пестиков и тычинок, которые, словно заблудшие путники, иногда разбрасывают солёную пыльцу. Но в ответ не приходит ничего кроме эха. Они никогда не найдут в этом бесповерхностном океане бутылей со свёрнутыми посланиями внутри. В этом глубоководном мире разные слои, и в них по-разному течёт время. Они определены разным существам. Вернее, кто-то находит своё течение, а кто-то – нет. Я никогда не возвращусь в свою реку. Потому что, ношу её всегда с собой, её не тающий образ. Никогда не иссыхающий, но забытый близкими, родными. Хотя… я их никогда с ним и не знакомил. Не приглашал окунать пальцы, когда её поверхностная гладь дрожала от перевозбуждения, а берега всё дальше удалялись друг от друга. И пусть всему виной притяжение луны, я благодарил её за эти приливы. Я благодарю, потому что знаю, что в скором времени, потонут в небытии все горы и холмы, и её восход однажды станет прекрасным. И дорожка к ней, будет, наконец, прямой и без обрывов. А там, куда она приведёт, я узнаю, как звёзды ищут друг друга, поют и зовут; затем сливаются, становятся незримыми и поглощают всё, в том числе и пустоту, и время. Что звёзды - океаны иных категорий, сближение с которыми чревато преступлением за грань, которая не позволит шагать вперёд. Лишь будет искра, а потом ничего: метнёт от себя, как горошину, вот только туда, куда и следовало идти, если бы и не торопился. Ведь хозяин не ты, хозяин - судьба. Своё опахало не умалит превосходства. Ведь надо было стремиться к другой, той, - бывшей чёрной в твоих глазах. А там же она будет светить иным светом, притягательным: укажет место нового отправления. Место некогда случившегося слияния; это - когда близко, ближе, и ближе - уже не оторвать, разорвёт, чтобы вобрать в свою мозаику новые цвета, и на палитре смешать иные краски. И кистью на холсте укажет новый путь. Направление, избавляющее от грузов прошлого. От пресыщения. Ведь – бесконечность, так? Хотя… Как супротив мыслям не просочишься в чужое зеркало, зеркало души созданное не твоими руками - глаза. Так и человек не лепил себя при рождении. При первом явлении на этот свет нагим он при жизни себя кутает скорлупой из песка, тканей, бумаг, каменных слов и безмерным пространством одиночества. Увы, плоть не податлива рукам из той же плоти, а мысли не могут себя из неё изрыгнуть. Сколько не заигрывай с зеркалом, отражение всегда смотрит тебе в глаза. А ведь часы назад мне виднелась незримая рука, которая за бортом в сапфировой мгле зажигала звёзды; по реке Млечного Пути прошла каравелла пилигрима, всегда плывущего в ночи. В ней был я. (В любой загадке таится энергия, и тот, кто ищет ответ, этой энергией питается.) Промытый ветром небосклон и вдох неприметной свежести озарил мои сомнения: словно спалив, вытравил изнутри. И я представил, я увидел, как это – окунуться в лоно реки и, сбрасывая пепел страха, оставлять то позади, то впереди облако сомнений. И, лишь когда станет не ясно, где дно, а где поверхность, вдохнуть как можно глубже. Словно перед прыжком длиною в бесконечность. Прыжком за грань. К опосредованным смыслам, к пропасти, которая противна истине до того момента, пока не сойдёшься ты, сон, бренность, ирреальность и не явится откровение.

…Но берег оставался подо мной. Ладони холодил каменный бордюр. Окаменевший взор потихоньку оживал. Я вспомнил, что дрожу и еле слышу, как кто-то загоготал, громко, словно он херувим, но смех был не долгим; внезапно оборвался, оставляя за собой звук, будто рассыпавшейся дроби и хладного звона цевницы о гранитные настилы: доспехи и оружие реальности, победившей вновь и, чётко обозначившей своё присутствие. Ночной город издевался своими улыбчивыми огнями в отражении реки. Запоздало я ухмыльнулся её победе. А – некогда немые – мысли неистово завопили: – "Одни пришли, другие ушли. И так всегда, приходят, уходят, и даже не улыбнутся в ответ. А я тут, посмотрите. Ну и что, что не видно. Просто, услышьте: я играю; услышьте, как плохо звучит моя флейта, я ведь вас слышу!"

И вне зависимости от значения слов, ибо их дух знаком не каждому, мне приятно думать о существе обитающем здесь. Потому как оно единственное, которое способно меня понять, а я вижу его насквозь. И оно не стесняется этого. Здесь под мостом - как под перекрёстком; перила вверху, словно прозрачная стена или граница к моему молу; остаётся лишь диффундировать сквозь обязательства и обстоятельства судьбы или, просто, обещать себе. Так же, как и множество масок остальных, расставшихся с частичкой эмоции: свёрнута в трубочку и брошена в реку. Я же выловлю из воды. Потому что вижу всё насквозь. Посмотри мне в глаза, и ты поймёшь – ты тоже можешь быть этим существом. Ведь это просто, я научу: научиться и разучиться; научиться – разучиться; научиться, разучиться играть на флейте мелодию под названием "А теперь не смотри".

*Но ведь никто не увидит.*

Боже! как же тяжело. У меня нет слов. Я исписал столько предложений; когда я наедине с самим собой, я нахожу столько слов,.. но их у сейчас меня нет... нет слов. Глаза болят, но уже отпустило... Чёрт, не могу.. Да что же это, плачу и плачу. Чёрт бы всё это побрал. Чёрт бы меня побрал. ........как же я самому себе надоел

«Мы ли — пляшущие тени?
Или мы бросаем тень?
Снов, обманов и видений
Догоревший полон день».
А. Блок

На стенах некогда висели картины. С традиционным обличием пришедшие в этот мир были отображены на них. Обрамлённые частоколами мыслей и слов, живущие в конгломератах одиночеств перестали отражаться в ЭТОМ мире. Сознание принимает действительность таковой, как она отражена в  призме настоящего. И это тяжкая ноша. Я часто в детстве просвечивал лампой пальцы, пытаясь разглядеть их внутри. Но ничего кроме мутных испещрённых мириадами капилляров, отчего приобретавших алый окрас, мягких тканей я увидеть не мог. Оставалось довольствоваться теми подробностями, которые не могла скрыть прозрачная кожа на запястье. Помнится, я решил, что должен найти пульс. Хотя я в большей мере понимал, что пульс это прощупанная артерия. Но детское стремление фантазировать и выдумывать на уровне собственных инстинктов вторили иное. Утекающее время и взросление заставили свыкнуться с мыслью об отсутствии в моём запястии мифического пульса и оставили перед фактом, что я занимался поиском атлантид. А иллюстрированные книги раскрывали суть и тайны организмов, их строений. Половые различия. Удивительно, но большая серая книга по гинекологии и акушерству была среди других на полке, под которой находилась моя кровать. Я часто думал, почему родители допустили такую оплошность и «забыли её здесь». Так же меня беспокоило присутствие на полке над моим столом поэмы «Наль и Даман». И всякий раз я про себя ворчал и журил родителей о совершённой ими оплошности, всё же рассматривая подробные иллюстрации или вчитываясь в любовную рифму Файзи. Во мне тогда боролись любопытство и детские инстинкты. Инстинкты заставляющие ревновать и капризничать всякого ребёнка, когда он обнаруживает, что его родители занимаются любовью. Где-то далеко он – ребёнок – понимал, что плодом любви является он сам. Но в этот раз расцветал не его бутон; пусть даже не материальным будет результат его цветения, но всё же, даже от информации не из родительских уст о правде явления на свет заставляют ревновать, ибо не сказанное родителями, а узнанное из страниц, подразумевает наличие каких-либо ещё тайн между мамой и отцом. Конечно же, присутствие этих «затерявшихся» книг на полках в моей комнате было неслучайным. И я в определённый момент понял, что то - было расчётливое поведение отца. И, тем не менее, познавания любовных мотивов и более чем откровенных подробностей организма человека на меня наводили быстро скуку. Хотя, отрываясь и от иных страниц, игрищ, случалось, я останавливал всяческое движение и с дрожью в груди вспоминал о будущем. Именно вспоминал, как глубоко в себе я мог это охарактеризовать. Я разглядывал предметы вокруг, словно пытаясь их запомнить, но в действительности сам того не осознавая, я их пытался вспоминать. Для человека, общепринято считающего себя в хороших отношениях с собственным разумом, будет в большей мере присуще не понимать такого поведения мыслей. Но если бы имелись инструменты позволяющие заглянуть в чужое Я и суметь прочитать чувства и мысли другого, то он бы непременно в соглашение со своим мировоззрением вписал множество поправок. Я лишь недели назад понял, в чём именно был прав: пресыщение не в той мере полезное чувство, как могло бы показаться человеку, никогда не задумывавшемся о целях в стремлении к удовольствию. С определённого момента в детстве в мою жизнь влилось и стало неотъемлемой частью дежавю. Всякий раз, возникая или проявляясь, оно меня вводило в шокированное состояние. Заставляло длительное время спустя находиться в смятении. Так как я никогда не обсуждал с родителями и сестрой важных или имеющих определённое серьёзное значение вопросов или мыслей, то о дежавю я им никогда не ведал. Лишь ограничился поиском людей с общей бедой; а бедой потому что всё моё понимание о законах расходования сил и средств на те или иные события во времени и векторов их направленности сталкивалось с серьёзным необъяснимым препятствием. Это как уткнуться в невидимую стену: она не осязаема и не зрима и в какой-то мере не мешает движению, но, тем не менее, сознание даёт знать о её существовании на расстоянии впереди, расстояние определенное настоящим. Не секундой, не ярдом, а именно настоящим. Словно время это – два соприкасающихся жернова меж которых болтаешься ты и события с определённым интервалом посещают тебя вновь и вновь, хотя обстановка порой меняется; и в тоже время характеристика не верна, потому как события имели свойство с фотографичной точностью повторяться. В определённые моменты тогда мой разум входил в состояние всяческого межевания и отрицания дежавю. И со временем мне уже казалось, что подобные мысленные отчуждения давали плоды и сознание не воспринимало в серьёз моих катаклизмов. Но это время было столь коротким, и, обозначалось приходом ошеломляющего, словно одна из природных стихий, явления, заставляющего человека бросить всякое дело и заняться его созерцанием – дежавю брало своё. По сей день, человека роднящего меня общей «бедой» найти не удалось. И что-то подсказывает мне, что результат поисков и в будущем никогда не изменится. Не знаю, хорошо это или плохо, но часто я, заглядывая в зеркало, на неуловимую долю неуловимой единицы времени пытаюсь прочитать в нём правду. Правду о существовании себя. О существовании мира. О гигантском муравейнике существ, наделённых способностями осознавать свои действия и пытающихся их характеризовать, объяснять. Но все эти попытки постижений истин в первую очередь некорректны, ибо основываются на переносчиках информации, которое способно воспринять тело, а не… если она есть, - душа. Само сознание о чём говорит и способно ли оно к общению, и существует ли зеркало, в котором оно способно отразиться? О чём говорят внутренние миры существ; завоевавших без определённого смысла, потому как ни их общее количество, ни положение к двери не мешало занять каждому место; которых можно узреть за запотевшими стёклами стремящейся прочь маршрутки? О чём толкуют их инстинкты, которые определили их положение в обществе и заставили впасть в зависимость от регулярного посещения маршрутной клетки? Глаза, читающие сие действо, смотрят в настоящем и в этот же миг так же смотрят в прошлом, разве что положение могло определяться четырьмя стенами собственной комнаты, за многие шаги от ближайшей автобусной остановки, которая осталась в забвении прошлого. Вместе со мной. С моей потерянной частичкой себя. В сколь многих местах я оставил свои воспоминания, оставил себя, но забыл их крестиками пометить на карте? Очень часто, оказавшись вне стен своей комнаты, я впадал на короткий промежуток времени в состояние забвения; хотя нет; созерцания. В эти моменты возникало непреодолимое желание схватиться за первые попавшиеся под руку инструменты, позволяющие в той или иной форме запечатлеть мгновения. В такие моменты, я помню, не возникало желания оказаться в другом месте, потому что - переживаемое оправдывало момент, при котором твоя сознательность принимала очередное пришедшее на смену пережитому деление в пограничной зоне шкалы жизни. Но инстинктивное понимание собственной обречённости не давало пойти по следу определённому траекторией незримой временной стрелки, которых в такие мгновения становится несколько вокруг. И тяжесть в определении последствий результата выбора заставляла быть во многом тогда похожим на людей, подсевших на маршрутные иглы. Ибо всяческий выбор заставлял быть похожим на остальных. Всё время, когда я вижу рукотворный предмет или собранный силами природы, я не читаю в нём ручку или лагуну. Для меня поразителен факт осознания, что я вижу этот предмет. Могу его охарактеризовать. Для меня поразителен факт, что глядя в зеркало избавляя лицо от излишней растительности, я этим занимаюсь. И начинаю трогать и мять пальцами кожу, прощупывать под ней сочленения лицевых хрящей, костей. Движения мышц. А в голове вертятся мысли, и мысли удивлений о существовании мыслей которые спрашивают: «Как это?», «почему это?». «Плоть». «Череп?». «Для чего?». «Для чего всё это?». И вот сейчас запечатлевая воспоминания, я ловлюсь на мысли, что сосредоточен только на одном, на ощущении, которое осталось в прошлом. И это прошлое, не смотря на близость во времени, сознанием и чувствами опускается дальше, глубже в далёкое Я. И так всегда. Когда я вижу детей, я вспоминаю мысли о том, насколько я себя ангажировал одиночеством. И все мои стремления ищут к нему пути, чтобы найти пещеры с затерянными гротами, хранящими ключевые части цевницы, будто она, если собрать, соберёт воедино прошлое, настоящее и будущее. Но мои желания, как пауки, сплели гигантские коридоры сетей, - я в них очень сильно запутался. И более того, ко всему этому причастна так же и реальность. Окружающие события. Эти слова, что я сейчас пишу, заставляют сильнее биться сердце. А оно напоминает об одиночестве. Хочется, как в детстве, просветить тело и рассмотреть сердце во всех подробностях. Словно места бифуркаций вен на нём мне покажут неверные пути, по которым можно вернуться. Но даже современный инструментарий не позволит в виденном прочитать, почему сердце ассоциируется в первую очередь с любовью, и почему его биение напоминает мне о любви и поиске. И ещё это всяческое стремление подавлять инстинкты выстроило вокруг меня бастион, который как спираль наутилуса не даёт потонуть или же наоборот, всплыть для мира, который книги определили моим. А мой ли он? И, если мой, – насколько? Не знаю. Как же я запутался: и я всегда пребывал в этом состоянии. И как гормональная активность с взрослением становится привычным делом для человека, и ребёнок, готовый метаться, скакать, зарабатывать больше и больше синяков и ссадин в нём засыпает навсегда, так и во мне; и я это чувствую; умирает новаторское пребывающее перманентно в состоянии открытий чувство ощущения бытия. Остаётся лишь замещающее на подсознательном уровне чувство медленного умирания. Его корни простираются далеко в - упомянутое уже неоднократно - моё детство. И его медленное, верное течение внутри меня сильно гложело, и съедает по сей день.

Ну вот. Оно вновь бьётся учащённо. Прикоснись к нему рукой и ты узнаешь, как оно бьётся. И если уж не мне, то может другому оно даст знать, подскажет – о чём говорит его биение.

Но, это бесполезное. В коей мере никогда другой не сможет прочитать чувства и мысли другого, так и сердце ничего не скажет. Ведь сейчас говорят лишь слова… некорректный переносчик информации. Не раскрывающий суть. Врубель как-то сказал критику: «Если бы вы меня поняли, мне было бы тяжело». Сколь нещадно было его стремление найти своего демона. И я спрашиваю себя: а что ты знаешь о Демоне?. Я - ничтожество. Лермонтов, Врубель искали своего демона; но инструмент их поисков, - его результатом было явление на свет творений говорящих многое о томных бессилиях и любви. А что знаю о любви я? - так и не научившийся любить. Эгоист, который ищет спасения в толщах вод под мостами и в бездне со скалы и, в тоже время боящийся в безднах оказаться. Говоришь о чувствах,… стремлениях…
…вселенная,… как же тяжжело:
На стенах некогда висели картины. Я их никогда не видел, но об их существовании говорят невыцветшие следы. Верните их, слёзно прошу…

«Ты прости, меня прости, что не смог уберечь от беды.
Возвращаясь с чужой войны, сердце открой и скажи, -
Разве ты не любил?»
Hi-Fi

Когда ты хочешь уйти, тут же возникает желание остаться. Ведь когда забываешь об инстинктах, мирская лимфа возвращает тебя к обыденному. Однако маска ностальгии не может быть сорвана. И именно потому… что этот миг оказался для тебя затянувшимся. Так хочется рассказывать, но лишь умею молчать. Как тишина никогда не являвшаяся вдохновением для написания эпоса, речь для меня жестокая машина перемалывания мыслей. Я давно не видел заката. Давно не видел рассвета. Иногда, возникает желание броситься на полосу проезжающих пред тобой акул - испытать судьбу. Но эта странная, липкая потребность, научиться танцевать. И то - «нечто», давно сидящее внутри тебя в скрипучем кресле, шелохнет дряблой кистью, чтобы потрясти обветшалым свитком нотаций, и таки заставит ждать, когда загорится разрешающий свет семафора. И ты вновь вышагиваешь по этим хищным дорогам с расплывчатыми границами. Мысли, возвращаясь обратно, отвлекутся на окружающую действительность. Хм. По-настоящему удивительно сознавать, глядя на облака, что из четырёх возможных состояний вода в этом мире выбрала целых три. Я очень часто думаю о ней. И всякий раз забываю, что она внутри меня. Странная, скорее эмульсия из липидов и белков, но всё же - вода. Но сейчас был поражён ещё более волшебным зрелищем. Я видел волосы там. Как странно, я давно не вспоминал об одном из своих мечтаний. Меня всегда поражали длинные волосы. Часто в детстве улучал момент, когда мама или сестра расчёсывали их, чтобы прильнуть к ним лицом и утонуть. Почувствовать облака близких тебе запахов и слегка ощущаемое прикосновение к ним. И однажды подумалось, а какие они – волосы – там. И я увидел их в воде. Свои волосы. В моём озерце не с кем танцевать. Но эти волосы в воде. Они настолько чутки, кажется – уже знакомы с каждым твоим последующим движением. Дают забыть о стеснении, и заставляют, заставляют танцевать. Как жаль - их природная цель иная, водной среде они чужды. Когда мокрые мертвы. Но забывается всё, если ты вместе с ними там,  в воде. И рождается вулкан удивления. Ощущение, будто всякий раз, касаясь железных перил моста, холод, передающийся рукам, незнаком и заставляет внутренне вздрагивать. Или абстрагируешься от рефлексов и узнаёшь заново дрожащую луну в ночной реке. Образуется новый танец жизни. Танец похожий на воссоединение прародителей. Устанавливается новый ритм, обозначающий подступ и отмечающий новый этап пути. Здесь движение открытий без соприкосновений. Когда лишь взор несуществующей звезды зажигает Альдебаран. И начинается танец одиночки с невидимым партнёром. Всё это сродни тому, если бы человек нажал кнопку зонта, закрыл его под проливным дождём. Или закрыл глаза и закрыл глаза внутри, и ещё внутри, и ещё. И тогда оживают камни. Тогда обретает тембр мелодия внутренних струн. Шлифуется мелодика нового языка, нового откровения – apokalypsis. И это новый шаг. Но…
Жаль, запас чувствительности пределен. Ты не ангел, которому известно лишь сейчас, всегда и былое и неизвестны минуты, часы, года. Казавшейся долгой нить мечтания внезапно обрывается. И ты останавливаешься, не успевая открыть глаза. Действительное превращает облако в камень. На дне оказывается новый памятник с выгравированной фразой кратко повествующей об очередной усопшей мечте. И открытые глаза, делают озеро чуть более морским.

«На утро радость - враг мой мёртв,
Лежит под деревом простёрт».
Вильям Блейк.

…но эти милые вещи об одиночестве. Об одиночестве и возрасте. О том, чего ты не знаешь. О прописных истинах. О пережёванных словах. О нелюбви. О скомканных чувствах. О неспособности изменить настоящее. О глупой готовности влюбиться до безумия, но заранее определённая преграда, довлеющая над инстинктами социального животного, возомнившего себе многое, и то, что не имеет право на существование в том числе – всё это жалко; жалко, не потому что нет возможностей, жалко не потому что нет предпосылок для претворения желаемого, нет будущности. Одни чёрные дыры – всё не они. Одна и противоречащая, и повторяющая себя заглавная буква, не означающая в математике ничего. Однажды поставь не zero и жди случая. Одно и налицо: неблагодарное дело считать возможности – случай возьмёт своё; неблагодарное дело уповать на случай – судьба решает всё. Одно лишь исключение: - zero в числе обретает смысл …Оставленные мысли, показывают пути лунных остановок…  Открытого неба поезда расстёгивают одеяла. Одуванчиковые одеяла. Ощущения просачиваются сквозь воздушные перины… Однорукое сердце дарит себя пропасти, чтобы разделить с ним одиночество… Отчаянье нехотя расстаётся с секундами, дарующими созвучие …Океан хаоса - и в нём маленькие островки секундных гармоний. О, мысли: - что единица пустоты в бесконечном числе, ничего не значащем; что любовь во сне, как в разлитом молоке, себя не проявляющая. О безумства, пенящие кровь,.. идите прочь. Обкатанная жизнь вслед за барочной луной замыкается в свадебное кольцо дежавю… Опаздывающий образ, сопричастный к существу… Но эти милые вещи о…

Anohito | ihsataW

"если только"
 ресницы | ашыд ен

спрячут | еыннёлвиду
глаза, |
а после | ыцинсер он
останется | онволс
лишь | ,реев
горстка | алатс
пепла | ьтяер

Символ веры – усталость. Символ веры – холодные пальцы. Солнце – море, где для разных существ разные берега. Символ веры – слеза, которая смывает пепел некогда живых чувств. Символ веры – кожа, которая для разных существ: - море без ясных границ.
Луна – море, где есть единственный берег для…
P.S. Иной раз, так хочется просто сказать. …мало сказать …ничего не говорить. Rfr ;t vyjuj pf nt,z ujdjhzn ck`ps/

«Саргассово море»

«Человек идиот»: - говорю себе сам. Но поведение реальности непредсказуемо. Она может кружить вокруг тебя, быть в зоне недосягаемости длительное время, подбираться ближе, чем можно себе представить, а незримый внутри изредка заставляет тебя инстинктивно выставлять навстречу ей раскрытые ладони, словно отвергая неизбежное. Но, когда раскроются челюсти, безоружная кисть может быть отхвачена, словно возвращена назад, в песчаные холсты, где время стирает в пыль воздушные акварели задолго смешанные тобой. И не придётся зализывать раны. И никто не узнает, какого у тебя была цвета кровь. Иешуа; Далай-Лама; Будда; пирамиды Шумеров; изображения в пустыне Наска; поверхностные знания о поведении электрона, знающего, где щель в препятствии, и, летящего именно в неё – бесконечность проносится в глазах, разрывая невидимой сетью, чтобы растворить в пыль, на бесконечное число знаков, которое больше, чем в числе пи после запятой… и никто не узнает… Кануло в лету, растворилось в газопылевом облаке. Надежды на постижение нежности и тепла сгнили. Ошибка реальности. У природы ошибок нет. Если система имеет неверное решение, значит тупик не та цель, куда может течь движущая сила. Жуткое ощущение. Страх сжимает изнутри. Сидишь, уткнувшись носом в колени, словно бесцельная песчинка, спрятавшаяся в коралловом рифе, так беззаботно приютившем тебя. И парадокс в том, что страшно от того, когда видишь вокруг множество подобных тебе, облачённых в ячейки, являющиеся основной структурой, какого-то иного, гигантского образования. И всякий раз нелепые вздрагивания, сопровождаемые пробуждением, заставляют части тела прорывать мембрану, но оказываются во вне лишь на мгновения, и вязкая, текучая, испорченная  примесями обязательств, социальная лимфа затягивает обратно в кокон, навязанный эволюцией собственных действий, ложно принимаемой за родную; бытие заставляет погрузиться вновь в сон, где для тебя нет целей, а есть единственная система индульгирования, в совершенстве которой не приходится сомневаться. Одна маска подменяет другую. И нет скрижалей, где можно было бы написать себя. Витрувианский человек так и остаётся заключён в две системы, мало отличающиеся друг от друга, в виду того, что они симметричны. Можно обмануть мозговую активность, привлекая к помощи психотомиметики – и не имеет значения их происхождение, - ДНК останется двоичной. И считываемый код так и останется недостаточным биологической машине для того, чтобы разорвать кольцо, сдавливающее горло, при всякой попытке вырваться. Но если суть ясна - и леденящий холод по спине, и дрожь дыхания горячим бризом меж ног, заставляют выпрямляться и искать, задувать свечи, и, зажигать единственный фитиль, словно невидимого, маячка, в надежде что тонкий луч не сгинет в искривлённом пространстве, где нет места Наутилусу, Летучим голландцем ищущего так же как и ты, своё место в «залунных» реалиях – и видна орбита, почему же ты должен ждать, когда центробежная сила сама выбросит тебя из системы?  Одряхлевший, с изодранными облаками, бывший некогда частью конвективного механизма, и сейчас подчиняющийся иным ветрам, где, возможно, нет ложных циклонов, Летучий голландец летит к берегам в безбрежной пустыне. 

«Океан тишины»

Дельфин часто взбирается на камни, чтобы любоваться закатами. Море огромное снизу, и море, куда выглядывают камни, гигантским частоколом встаёт преградой в движении к солнцу. Улыбка на лице, и частые хлопанья плавниками, в знак прощания с закатной звездой, всякий раз производятся с надеждой, что это последняя из увиденных картин. Облака, рисуя причудливые формы, словно расстилают постель мира. Бесконечная история должна иметь завершение. Родные воды с радостью принимают обратно в океан одиночества. И не важно, что в торбе больше нет жемчужин. Мысли инстинктивно процеживают родную атмосферу, чтобы находить в плавниках и футболить хвостом неясные желания, исходящие из сердца - оно спокойное, как никогда. Оно спокойное, как никогда. И это ощущение гильотиной отсекает пальцы, рождая новые жемчужины. Мне щупальца не нужны. И нет желания вновь подниматься на поверхность, чтобы глотнуть новую порцию сновидений. Мысль о Наутилусе виденном над материком водорослей и летящем к солнцу, унося за собою облака, не даёт покоя. Где-то там, в глубине должен быть тот зовущий свет мерцающей слезы. О Небесная гладь, как жаль, что нельзя загадать желание при виде света невидимого маячка, но как же заманчиво наблюдать за плывущим отражением звёзд, и за искажённым взглядом луны, улыбающейся, словно за поверхностью сна, когда ты погружаешься в бездну. И теперь неважно, что неизведанное раздавит. В мечтах играет тихо музыка. Музыка тепла. И мне,.. просто, как никогда хочется этого тепла. Как никогда. Как никогда…

Пролог.
Всегда проще начать, чем закончить. «Я не знаю». Мне нужен дневник, чтобы вернуться к чистым прудам. «Я не знаю». Я хочу хотя бы раз оказаться у начала лунной дорожки. «Я не знаю». Неблагодарное дело доказывать собственную глупость. Проще дать в этом убедиться. «Я не знаю». В двадцать два я почувствовал, что не люблю открытые пространства, где перемешано множество юных пар X Y. Они меня взрослят. «Я не знаю». Вселенная! «Я не знаю». Не люблю этот мир слов, потому что я не люблю глагол и не люблю глагол «люблю». «Я не знаю». Оле-Лукойе не вернулся, оставив разлитым молоко в моих глазах, и увёл за собой звенящую фею. «Я не знаю». Тело дрожит. Огонь просит пить. «Я не знаю». Этот мир – мир, где Коломбины ждут своих принцев. Пьеро обречён. «Я не знаю». Тишина мой злейший друг. «Я не знаю». Мне кажется, я стал чувствовать, что умираю. Дежавю всё чаще и чаще оказывается привычным явлением. Хочу найти свою остановку, чтобы поймать «зеленоглазое такси». «Я не знаю». Я завидую глухо-слепо-немому: не слышать, не видеть, не говорить. «Я не знаю». Мой свет имеет начало. Мой свет не знает конца. «Я не знаю». Холодно, мокрая спина. «Я не знаю». Где я найду тепло. «Я не знаю». Меня всегда завораживали длинные волосы. «Я не знаю». Главное, вовремя не поставить знак вопроса в своём обращении. «Я не знаю». Вселенная! «Я не знаю». Я знаю, Оле-Лукойе там, где млечный путь. «Я не знаю». Всегда хотел задать родителям вопрос: «Почему брошюра «Почему ребёнок стал нервным?» лежала на чердаке среди дубликатов книг, и газет «За рубежом», а не на столе на видном месте»? Но моим собеседником был лишь узор на ковре - около кровати перед сном. «Я не знаю». Руки в негодовании выжимают мысли, чтобы выдавить гной наружу. Где этот чёртов нарыв?! Черепная коробка слишком прочная. «Я не знаю». Мне надоело спорить с отцом. «Я не знаю». Именно так, «прогнозы и предвосхищения сопровождают действия людей»; но разум и воля разделены.

P.S. Пальцы говорят с невидимым собеседником. Надежды, сплетаясь в нити, под действием растворяющихся взоров сбирают клубы поглощающих теней. Сложное - в действии что-либо понять, потому как рефлекс сбивает с ног и тянет обратно, в то, что является «привычным» морим. тачлом икиндесебос еымидивеН, потому что масло высохло на холстах. В этих пространствах живые лишь Волосы – ингибиторы твоих действий. Вникая в их суть, вытягиваясь без сожаления о свершаемом событии - которого нельзя увидеть во вне -  в корпускулу, понимаешь, что не зря искал запятую в нужном месте - иной раз подсказка из прошлого даёт больше ключей; в диалектическом «вне» слишком много нейронов, ими нужно уметь управлять, вовремя останавливаться. Сколько ты совершал действий, которые присущи Творцу¿; бесполезно складывать и вычитать; если Творец может всё, то он может совершить и ошибку, а тебе подвластно исправить её. Сегодня мысли вдоль горизонта листали имена, рука балансировала осью Y и поиски завершились на одном - с лунными парусами, но, когда лучи времени сошлись, наступающий день нарушил баланс системы; не успев сойтись с XZ, Y опомнился, когда уже задел другую ось ординат – время: шептальный ручеёк продолжал плескаться, не подозревая, что камень глупца мог остановить движение и запрудить молодость отношений в топях. Дуализм внутри строит много дорог и препятствий на них. Можно сколько угодно блуждать в лабиринте, оставляя вопросы на стенах, но ничем «неприкрытые мыслечувства» обращены лишь к одному времени, которое всегда обращено во внутрь, в глаза ничем не обозначенного змея, так же ищущего собеседника; и, если внимательно приглядеться, то на этом холсте можно узреть богатую палитру ограниченной мыслями одного существа, вмещающего насколько это возможно, красок микрокосма: - ограниченно-бесконечного, как не обозначены во времени камни, обрамляющие Бахчисарайский фонтан. Границы тают там, где ищешь Истину; и что странно, в этих гиперболах обитают две метафизические планеты никак не похожие на миллиарды других, и одну из них обрамляет твоя чалма. В атмосфере красных телец, рождается много хроматофор, ищущих ответы; их действия не обозначены правилами, создатель в них не вкладывал ничего, кроме последовательных чисел, которые складываются в ключи, когда находят свет люминофоров обращённых к твоим мирам. Ритуал с танцующими волосами рождает пламя отторжения; дым рисует знаки отчуждения от метафизической реальности, и такова ли она? Руки говорят, - нет, - сплетаясь крестом на груди, но пирамиды были выстроены задолго. И нет сил, способных сдвинуть их. Ну, разве что магические игры сурикатят, или нос Паганеля, заглядывающего во все уголки пересечений меридиан и параллелей. Здесь всё-таки мой ветер. Сердце компасом активнее указывает на него готовое вырваться под действием гравитационных сил. Но система внутри достаточно крепка, чтобы не дать слить пассатам с барханами Африканских пустынь. И всё-таки Слоны, кивая головами, ждут твоей чалмы, хоботами втягивают твои пальцы в небо, чтобы начинать составлять узоры, которые для них важны. Ты не можешь дать им высохнуть под испепеляющими лучами молчаливой звезды. На моей руке слишком мало линий, чтобы раскрасить молоко в другие цвета; например, в оттенки красного. Прикоснись к этим черно-белым звёздам; мысли, застрявшие в безвремении, индицируют родные облака и, оживая, непременно вольются в непохожие лабиринты; в этих струях понятие аналогичен измельчается мельничными парусами, они никогда не простаивают, потому что планета живая, и партитура её исполнена тактом поступи твоих ног.

Эффект бабочки. Когда на другой планете падает лист с дерева, король должен «встать» на другую ось - где можно увидеть горизонт, где падает лист. Есть крайности, и есть середина. Люди себя возвышают, принижают. Но, если природа не отреагирует на шёпот муравья, мира не станет. Это всего лишь слова. Король. Природа. Крайности. Отреагирует. Человек стал - потому что может летать. Я брожу по улицам судеб. Вокруг многоэтажные здания жизней. Где-то, кто-то умирает. Где-то, кто-то лишь делает первые шаги. А где-то сидишь ты. Природа во мне, природа в тебе. На твоих пальцах множество корон. Вокруг меня с окон мира реет небесного цвета конфетти. Эти миры – настоящее ушедших. Космос так велик, что я умещаю его в ладонях. Потому что я человек, и я хочу подарить тебе вселенную полную конфетти; остаться у твоих ног и слушать звон колокольчиков, - их я слышу в каждом твоём слове; и тебя слышит луна, и в тебе я слышу её. И знаешь, человек в этой жизни, где-то, когда-то оставляет записку, в которой хотел что-то сказать, но не понимал, как выразить. После же, в его маленьком голубом мирке на небе индевеет белым слово, цвет которого известен каждому живому существу. Я мечтаю его прошептать в твоём мирке белым конфетти, на твоей щеке, рядом с небесной лазурью.

Лишь во сне можно увидеть свою реальность.

«В делах людей есть приливы и отливы».  Не помню автора. «Воспоминание - это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны». Жан Поль Рихтер.
Могу ли я согласиться с последним суждением? Внезапно я понял, вспомнил, в чём загадка: отличие мира зазеркалья от мира по эту сторону черты. Там нет ветра, там нет парусов. Очень часто мы принимаем обжитые места за свои уже на следующее утро и внутри поселяется чувство ревности, если начинаем видеть в этих местах кого-то чужого. Зеркало не оставляет следов. Оно никогда не скажет, кто в нём оставлял след. Кто в него глядел лета, секунды назад. Оно безмолвно, равнодушно ко всему. Даже когда возникает угроза его уничтожения. Но зеркала разные. Луна отражает свет солнца. Лица - зеркала настроений. Мысль, обогнув кого-то, отражается, исказившись, в чьей-то слезе. Луч далёкой звезды или галактики, прежде чем достичь сетчатки глаза, многократно изгибается такими же звездами, галактиками, встретившимися на пути, искажая информацию, которую он должен донести. Мне снятся сны, эротические сны. Там много неконтролируемых предметных желаний. Они искажают мои чувства. Вселенная вовне и внутри меня – королевство кривых зеркал. Я осознал свою проблему. Я вижу и понимаю красоту образов, предпочитая её лицезреть издалека, как пространство доносит до меня её суть. Но мне страшна мысль оторванности от красоты другой. Мегалополис позволяет затеряться и забыть о своих основных комплексах. Но зеркало о них напоминает. Нельзя сказать, что мой выбор был неверный. Здесь нельзя говорить ни о какой другой цели, кроме погружения в неизвестности. (Как это может быть охарактеризовано человеком). Мой интеграл остался неопределённым и уравнение с двумя неизвестными осталось отмечено звёздочкой. Я ненавижу новый год, ненавижу свой день рождения. Они рисуют над моей системой больше и больше звёзд. Я не успеваю их ретушировать. Ненавижу зиму. Ненавижу зиму. Ненавижу зиму. Как давно я не играл в шахматы с сестрой. «Почему». В этом мире всё определяется глаголом. «Почему». Здесь мир лишь одних действий. «Почему». Обязательно нужно искать кого-то, чтобы оттолкнуться. «Почему». Король должен обязательно делать ход, если где-то на другой половине поля есть пешка. «Почему». Обязательно настанет момент, когда тебе придётся «…». Надежда растянуть момент на целую вечность. Если у тебя нет tobacco, ты рискуешь навсегда застрять меж миров. Узреть реальность, отражающую событие случившееся не сейчас. Испытать дежавю. Только в чём комплементарность нуклеотида жизни? Быть может сон и есть белок полимераз. Я поссорился с числами. Мой интеграл не определён. Чёрт возьми. Как может такое быть. Морозный воздух, ясное небо и нет россыпи звёзд. Никогда не думал, что на планете есть такие места. Хм. Я же видел картину Парижа в огне вид с околоземной орбиты, следовало догадаться об их существовании. Между мной и небом пелена, оранжевая гуашь мегалополиса. Я думал здесь ближе Умка водит кругами Большую медведицу. Умка в тумане. Хм… Чёрт возьми. Моя бессознательность опустилась до подобной писанины. Зачем мне этот дневник, если даже здесь нет возможностей для донесения чувств, ощущений. Но эта проблема порождает вопрос: - «до кого». Людям со мной тяжело. Я часто забываю о маске. Могу глядеть на ситуацию улыбаясь, при этом забывая, о маске. У людей не принято допускать подобные ошибки. Им тяжело со мной в общении. Для меня проще сказать, - не знаю, - чем рассказать мысль. Зачем выражать эмоции, если в действительности они не согласуются с твоим мироощущением в настоящий момент. Мир человеческий – мир лицемеров, где у каждого под, над лицом маска. С детства мечтал побывать на венецианском карнавале. То из немногочисленных времён, когда можно лицезреть на лицах откровенность. У человека одно лицо, одна «маска» откровенности. Меня завораживает театр Но, верно, по этой причине. Цвет настроения всегда один, меняется лишь его оттенок. Очень часто, пробуждаясь ото сна, я сожалею, что не умер. Очень часто засыпаю с мыслью о непробуждении. Быть может именно тогда, когда ты во сне, застывают мысли хоть мозг и активен. Кусто доказал - игуана может больше полутора часов находиться под водой, замедляя ход биения сердца. Я же не могу выскрести из себя возможности. Все инструменты поглощаются чёрной дырой. Мой почерк никогда не сохранялся даже на четверти страницы; мои пальцы никогда не могут успокоиться, они всё время что-то ищут; человек проживает жизнь, коллекционируя шрамы; память застревает в нейронах. Лишь во сне можно увидеть свою реальность. Без памяти, без маски, какую держит перед собой мир по эту сторону черты. Настоящий – находится там. В отражении, где нет ветра и нет парусов. За зеркалом сна. Если разобьётся зеркало – не значит, что исчезнет отражение. Ты – человек, его не осознаёшь, потому как пара камер-обскура не содержит щелей, в которые могут проникнуть ветра, другие; ветра воспоминаний, веющие в настоящее. Ветра зазеркалья. Неопределённый интеграл для меня так и остался неопределённым. Ненавижу дневник. Он – опечатка. Он – преграда - маска без тех щелей; маска, за которой мне не видно реальности. Неопределённый вид мысли отражается в зеркале. Не найти, не изобрести отражатель, который покажет чёрную дыру внутри. В таком случае, зачем ждать? зря тратить время. Оставлять впустую следы на листах. В них нет смысла – всё это лишь воплощение прихоти и похоти сущности человека; сознательной натуры. Человек даже не помнит, что дитя звёзд. Он прячется от них. Свет далёкой звезды затмевает солнце. Но я видел, как мне улыбалось солнце в зеркале-планете. Я видел без искажающих линз своей парой камер-обскура солнце и планету рядом. И я забыл об этом. Помнить - не значит вспоминать, значит идти дальше, оставляя позади открытые islands. Я видел знаки, но моё никчёмное существо осталось на них. Забросило себя на эти острова. Потому что не затыкало уши, когда пели сирены. «Сирена, сирена, сирена. Я море и волны, и пена. Я сон печальный морякам и свет неверный маякам». Где же дельфины? Я их всегда не видел. Чёрт возьми, помимо глаз и ушей, есть ещё и пальцы; есть кожа, есть нити воображения, рисующие радугу в зазеркалье.

«Шахматный спор»
правила: 1) точка – интервал три секунды.
Предать земле. Кремировать. Предать земле. Кремировать. Предать земле. Кремировать. Предать. Земле кремировать. Предать земле кремировать. Земля холодная. Земля. Холодная. Земля холодная. Земля холодная. Земля. Земля. Земля. Холодная. Земля тёплая. Земля холодная. Земля тёплая. Земля холодная. Земля тёплая. Земля. Холодная вода. Земля. Тёплая вода. Земля тёплая вода. Холодная. Земля тёплая вода холодная. Земля тёплая. Вода холодная. Земля. Холодная. Вода. Тёплая. Тёплая холодная земля вода. Предательство. Предательство. Предательство. Смерть. Предательство смерть. Предательство смерть. Предательство смерть. Смерть ты не знаешь. Смерть ты не знаешь. Не знаешь. Не знаешь. Смерть ты. Смерть ты. Смерть ты. Не смерть. Не смерть. Не смерть. Ты  знаешь. Ты знаешь. Ты знаешь. Предательство. Предательство. Предательство. Старость. Лопнет оболочка. Лопнет оболочка. Лопнет оболочка. Рождение. Предательство. Предательство рождение. Предательство рождение. Предательство. Рождение. Рождение. Рождение. Рождение ты не знаешь. Рождение ты не знаешь. Ты не знаешь. Ты не знаешь. Ты не знаешь. Рождение ты. Рождение ты. Знаешь. Знаешь. Рокировка слагаемых сумма не меняется кто сказал. Рождение. Рождение. Рождение слагаемых. Рождение слагаемых. Сумма ты. Сумма ты. Не меняется смерть. Не меняется смерть. Кто рождение. Кто рождение. Кто. Кто. Кто. Рождение. Рождение. Рождение. Рокировка. Смерть. Рождение. Рождение смерть. Предательство. Рокировка. Предательство рокировка. Ты. Ты. Ты

«Чувственной Душе»
Ненавижу себя. Намеренно веду себя к пропасти. Замыкаюсь. Бегу от облаков сбыточных мечт. Я ошибся на распутье по пути к этой жизни. Ничто из происходящего и сущего не убеждает в обратном. Но мои тормоза плохо работают. Однако ж здесь не приходится говорить, что время старит металл, наоборот, - затачивает. Настанет миг, тиски схватят время и эфир изменится в своих свойствах. Зима меня съедает. Она гасит огни моих маячков. Им становится не отчего тлеть. Здесь не мой эфир. Капитан! Штурман задыхается на своей лодке. Он ошибся маршрутом. Я застреваю в рифах собственных мыслей, желаний. Штурман не помнит, когда в последний раз вёл запись на осенних листах. Время разрывает на части. Но гравитация внутри пока преобладает над внешними силами. Но это лишь природное явление. Не стоит  на него уповать. Об этом явлении ничего не говорит зодиак. Зря потратил последнюю жемчужину. Хотя не факт, что на белых пятнах terra не прячет водовороты спасений. Штурман далёк от своего капитана. У него осталась лишь одна партия. Ибо он не обманулся. Капитан знает, какие за кормой корабля бушуют циклоны человеческих отношений. Он никогда не ошибается. Это обстоятельства природы заставляют его держать штурвал вернее. А я не знаю, не слышу, даже когда мне кричат «правый галс». Штурман просит прощения у Капитана. Но я даже не достал до луны. Я старался. Но её нет. Её украли из моего сердца. Вернее, я отдал. Дал украсть. Я хочу, чтобы мне вернули луну. Но млечный путь залит оранжевым дымом гневящихся шхун. Как бы я хотел увидеть вновь твой Фрегат, Капитан. Трёхмачтовый, с кипенно-белыми парусами. Он шёл гордый, один по архипелагу ДаКуТо. Но там было много кораблей, – не протолкнуться. Я спешил настичь, пока не понял, что на обезображенном судёнышке уже бежал из этих мест. Нет, это слишком большая для меня ответственность плыть на лодке среди людских шхер. Ведь тут даже нет дельфинов. Я их так и не увидел. Где они? дельфины. Устали руки ломать сковывающую борта звёздную пыль. Придётся мне бросить это судёнышко. Крови не осталось для будущих слов. Никудышный штурман бросает собственный мир на откуп лангольерам. Надеюсь здесь лёд прочный, ибо в тумане не видно даже собственных рук.

Есть музыкальные мотивы, с которыми ничего я не могу поделать. Их волны набегают со всех сторон, и я не в состоянии сдерживаться. Они жмут сильнее и сильнее, опустошая изнутри. Жмут, как губку, выжимая соки. Я не могу их слышать в присутствии кого-либо. Это для меня тяжело. Но и не слушать их не получается. Время от времени к ним возвращаюсь. Только они могут помочь. Только они способны тронуть струны внутри, которые сам задеть не в состоянии. Вселенная. Как же она глубока. Она как море. У неё есть прибой. И она шелестит. Я слышал, как она шелестит в детстве, прикладывая полусогнутую ладонь к уху. Им нужны были ракушки, чтобы услышать море. Мне же достаточно было своей ладони. Приложи её к уху полусогнутую, прислушайся, если ты услышишь тишину, значит, ты не дружишь с ветром; подружись с ветром, найди, поймай его, он не обидится, если ухватишься за хвост. Он будет только рад познать твой микрокосм. Будет рад дарить тебе солёные капли. Размахивая крыльями, успокаивать раны. Разглаживать шрамы. Смешить до слёз, щекоча в носу. Биться, не понимая, о роговицы глаз, и, затем, удивляясь, разглядывать мир в том цвете, в каком видишь ты. Впусти его. И он подружится с воздушным змеем, который залежался на твоём чердаке, запутался в извилинах пережито’го. Сметёт пыль с воспоминаний, заставляя тебя выйти из застенок на эспланаду ветров, чтобы она не осела на твоей судьбе, и чтобы другие ветра не дали заиндеветь волосам, разбросав твои локоны в синеве неба. Подружись с ветром. ... Я знаю. Где-то гуляет мой буйный. Он часто вспоминает обо мне, присылая кораблики мыслей, своими якорями задевающие за мои чувства. Но я не хочу, чтобы он меня нашёл. Мне не дали его впустить раньше, когда было время. Заглядывая в замочную скважину, я вижу, что она с каждым годом уменьшается. Время выплёвывает становящиеся большими ключи, и мне приходится вставлять новые, поменьше. Со свойственной мне забывчивостью, я никогда не пропускаю момент и замыкаю дверь новым ключом, потому что сон – неизбежное, и он не даёт забыть. Мой ветер часто возвращается и стучит в дверь, чтобы вновь улететь и вновь создавать чудные метаморфозы в окнах. Но окна так прозрачны. Я смотрю в них на отдалении. Крылья лихого сильны. И я могу в любой момент сдаться его страстям, и их открыть. Пока этого не случается. Но набор в моей ключнице не бесконечен. И когда-нибудь он, вновь прилетев, прошелестит морем по двери и обнаружит, что та пропускает пузырьки желаний. Не мешкая, проникнет внутрь и, удивляясь бесчисленности коридоров морщин, станет разглаживать складки на стенах, выпуская из тисков времени листы, и, в свою очередь, остановив его ход, станет уменьшать мир, чтобы разместить его на ладонях, он раскроет мои ладони, пробежится по руслу жизни, размножающегося у конца, посчитает, сколько их у устья моей амазонки, и, выбрав ту сокрытую, единственно верную, не исчезающую в океан линию, вытянув в струну, унесёт ввысь, чтобы привязать к другой звезде, другой вселенной, и струна, словно луч, начнёт светить ярким светом, которого я ещё никогда не видел, светом далёкой звезды. Затем, схватив мою келью со знакомыми, но прозрачными стенами, он встряхнёт её и отдаст в мои руки. Там внутри, будто в волшебном шаре путешественника, как в воде - в истории - будут летать листы – словно снежинки, вокруг единственного стула, напоминающего обо мне, затворнике. Листы настолько малы, что нельзя будет разглядеть надписей и это нисколько не станет удручать. Лишь улыбнусь маленьким листам, будто сверкающим иненкам. И брошу шар в котомку, где уже лежат несколько похожих. Свет звезды по сверкающей странным светом линии начнёт манить. И странное движение за спиной поддаст меня вперёд, затем то же движение и я опять продвинусь вперёд, затем ещё, и ещё, и опять впереди. Оглянувшись, я пойму, что это не ветер. Он теперь приобрёл знакомый силуэт, - человека играющего на свирели заунывную мелодию. И волны музыки теперь не станут набегать. Линия моей судьбы, утолщаясь, начнёт их вбирать, пока не исчезнет. Но свет моего начала станет виден впереди, и крылья за спиной выведут к новым гольфстримам будущего.

«Если мне отрезать руку, я скажу: я и моя рука. Если отрезать мне вторую руку, я скажу: я и мои руки. Если мне отрезать внутренности, я скажу: я и мои внутренности. Но, если мне отрезать голову, скажу ли я: я и моя голова, или: я и моё тело? Какое право имеет моя голова называть себя мною».

Х/ф «Жилец» Романа Поланского по одноимённой книге Роланда Топора.

«Каждый день на белом свете

Где-нибудь родятся дети.

Кто для радости рожден,

Кто на горе осужден».

Вильям Блейк из «Прорицаний невинности»

Недавно это получилось. Я услышал звуки мира так отчётливо, насколько это возможно при условии, что ранее я не слышал вообще, то есть был глухим. Словно в мультфильме, где изображают голоса людей, которые вокруг, звуки моторов проезжающих машин, трущиеся об асфальт шины, стуки каблуков пешеходов об асфальт – никогда не прекращающиеся. Это получилось само собой. Вдруг. Вот так вот. И я стал покидать опустевшую маршрутку, считать ногами плиты в подземном переходе, смотреться в зеркала витрин, но лишь затем, чтобы увидеть чужой образ. Всё сущее вокруг внезапно стало чужим. Я разом отвык от всего, от них – людей, от бечевы, которая держит волосы. Вновь сработавший механизм. Оно вернулось вновь. Колесо завертелось, чтобы интерполировать воспоминания в образ осязаемого. Нет-нет, здесь есть новые вещи. Новые предметы. Но сказать новые, - не сказать ничего. Это как запятая, которой не должно быть, но она непременно стоит, и, словно на своём месте, как благоволят «новые» правила. Эта новь среди виденного ранее не впервые. Она была здесь всегда, только образы не были материализованы. Программе нужно присутствие их всегда, и она хранит информацию о них, в нужный момент обращаясь к ящичку с соответствующим кодом, чтобы извлечь оттуда перфокарту о хранимом образе. На ней зашифровано может быть что или кто угодно: человек, дерево, камень, капля крови на мраморе, трещина на асфальте, поведение собаки, осыпание штукатурки на кухонный стол – сейчас мимо тарелки, потом в неё. Что угодно, даже то, что я пишу эту запись корявым переменчивым от фразы к фразе почерком на бумаге, чтобы потом перенести в компьютер.

Как я хотел бы найти архивариус с ящичками, где хранятся эти перфокарты. Перелистав все, вспоминая мгновения минувших частей жизни. Но не отдал бы в мастерскую материализации образов ни одну, кроме той, самой первой, о самом начале, чтобы разом всё исправить и не совершать ошибку, которая случилась. Как же это было бы просто и легко перетянуть пуповину вокруг шеи и не входить в мир, который тебе чужд. Как просто, как легко.

Отец мне часто повторял: «Когда вырастешь, будешь осанизатором или будешь вором». В детском воображении не находилось место такой будущности. Нет, не хочу сказать - не обернись судьба соответствующим образом, такого бы не случилось; нет-нет, ни в коем случае. Но ребёнок – невероятный комок противоречий. Если не попробует крошку с пола, сколько не говори, что нельзя, - не поймёт. Ему обязательно нужно совершить ошибку, чтобы осознать её. Иначе программа, заложенная в нём, работать не может.

Однажды в очень раннем детском возрасте, я начал произносить фразы на родном языке. И в какой-то момент мать при отце об этом распространилась. Но отец в ответ лишь отмахнулся. Причём, что было неестественно, я воспринял ситуацию судьбоносной. Всеми началами, доказывающими, что в своём естестве, я не только млекопитающее, осознающее собственные действия, мысли, чувства, и, расценивая моменты жизни, способное определять свою будущность, но и нечто большее: я принял решение отказаться учиться у этого человека. Что бы я ни сделал, не предпринимал, всё будет расценено отцом, как недостаточное, не достигающее того уровня, какое было определено им самим в его детстве. ЕГО детстве. А если ребёнок в определённый момент жизни сознательно и до основания всего живого и не живого, что есть в его теле, принимает решение, то он будет следовать ему до конца взросления; и дальше. Спустя несколько лет после того случая, когда я решил больше не говорить на родном языке, отец спохватился, что я не знаю слов, не умею составлять фразы и вести диалог, и принялся учить меня. Параллельно он учил и арабскому языку. Я стал свободно читать Коран. Знал к семи годам более пяти сотен слов. Но слова и фразы родного языка запечатлевались в моей памяти с огромным трудом. А затем у отца всё чаще и чаще начинались приступы болезни. Занятия становились реже и реже. А потом и вовсе началась школа. И, как следовало ожидать, я забывал всё нажитое в памяти. Тогда я часто приходил к выводу, что нужно убежать из дома. Даже сейчас я понимаю – это было бы верным решением. Но родительская строгость и навязанная привязанность к дому через болезнь отца, воспитали во мне страх к свободе. Я обожал школу и хоть себе этого не говорил, но понимал, что ученический класс был первым домом. А возвращение в дом родительский всегда было сопряжено со стрессом. А перманентный стресс развивал во мне злость. Дом для меня был заточением, местом страха, где я только и делал, что проводил время за книгами, за тетрадью, но лишь для того, чтобы после очередного скандала тут же забыть усвоенный материал. До сих пор, оставаясь наедине с собой спорю – нет, не вы мыслях, а в воспоминаниях, точнее сказать, воспоминаниями, - как бы ни было это странно, но именно так – с отцом. Не перестаю укорять его безупречность. Но если ты так безупречен, почему нужно было ставить эксперимент, почему нужно было меня являть на свет. Почему? Мама всегда говорила: «Он должен был родиться вместо сестры». Отец, тот, который прекрасно разбирался в медицине, знал не просто о сочетаниях лекарственных средств, но и о химических соединениях, входящих в них, и об изменении свойств при их сочетании, чем мог заткнуть за пояс любого фармаколога. Прекрасно разбирался в жизненных циклах женщины. Многие вещи, о которых обывателю обычно приходится задумываться, в его мышлении уже обдуманы и решены задолго. Отец, который, задавая вопросы на отстранённую тему, мог выудить из человека такую информацию, что даже при детальном взгляде со стороны нельзя было сказать, каким мёком, либо намёком невольно оказалась выдана. Мог… мог… Но сестра росла сильной, рослой, волевой девочкой-вундеркиндом. А в жизни отца уже было более семи тысяч женщин.

Однажды, давным-давно, мне кто-то сказал, что если сорвать одуванчик и задуть его, предварительно загадав в уме «бабка-дедка», то при совпадении с задуманным, можно загадать желание. И я стал задувать одуванчики, и загадывать желание не вырастать. Хотя при этом думал не о росте, а о возрасте. И получилось у меня, как у Герберта Уэллса: напиток избавил толстяка Пайкрафта от веса, и не сделал его худым, и стройным, и он стал летать. Свою ошибку я мог исправить в четырнадцатилетнем возрасте: упражнениями на турнике, начал расти по сантиметру в месяц. Но свинцовые пластины вшитые в бельё, сапоги со свинцовыми подошвами, зонт со  свинцовым основанием не явились выходом из ситуации для бедного Пайкрафта, так и для меня случилась война. Которую, кажется, я тоже загадал, желая у одуванчиков перемен.

Несколько недель назад, я обнаружил, что в метро мне легко обнаружить отражение на гнутых стёклах кого-либо, но очень тяжело обнаружить среди них своё. Тяжело. Бытует мнение, что мозговой аналитический центр запоминает образы, а не предметы. Это словно биологический сжимающий архиватор данных. Запоминается для последующего узнавания не какая-то отдельная коробка, а её образ, который в дальнейшем интерполирует данные о её форме на увиденный параллелепипед видео кассеты, дома, всего того, что будет напоминать именно эту форму, а сопутствующие характеристики берутся из базы данных других предметов, явлений. И не нужно с каждым разом увиденную сигарету, или мост, лист, радугу узнавать заново; достаточно вспомнить, на что это похоже и извлечь из памяти данные о том, что было узнано в детском возрасте, и переложить их на увиденное сейчас. Тем самым времени затрачиваемого на изучение предмета уходит в разы меньше у взрослого человека, чем это происходит у ребёнка. Даже тогда, когда вглядываемся в тот или иной предмет, если он выглядит необычно, мы его не узнаём сейчас, а вспоминаем. В мозгу уже давно определена, ещё в период взросления ребёнка, информация об окружающем мире. Страшно прийти к выводу, что ты обычная машина, в которую заложена информация об окружающем тебя мире, и ты в большей степени узнаёшь его, а не воспринимаешь. И ты не замечаешь того, что лист, который падает с дерева не просто падает а… Говоря о зеркалах. В метро я вспомнил, глядя через окна соседнего вагона на людей, как в детстве мною воспринимались стены и дверные, и оконные проёмы в них. Тогда, глядя из одной комнаты в другую, я ясно сознавал, что заглядываю в мир несколько отличный от того, в котором находился в данный момент. Там по-другому лежали книги, не та прозрачность воздуха, иное мироощущение, чем в комнате, в которой находился сам. Так было и в этот раз. Они тряслись, качались в след вагону не так, как качались люди в вагоне вместе со мной. Казалось бы – стекло, оно так прозрачно, но не призрачно, что заставляет иначе воспринимать мир другого вагона. Но обычный дверной проём. Он открыт, он лишён материи, которая осязаема и отделяет мир от тебя по ту сторону стен. Даже угол с двумя ограниченными плоскостями – войти в него, - оказаться отрезанным от остальной части вселенной. Но я никогда не заглядывал в глаза другого человека. Никогда не расправлял крылья любви, чтобы окунуться в складки странного цвета облаков. Не видел, какое за ними светит солнце. Какая в них отражается луна. Ненавижу в данный момент себя. Сейчас я чувствую себя в теле. Чувствую биение сердца, расширение альвеол. В этот миг я разливаю тушь на диафрагму и рисую буквенные каракули палочкой на ней. Я не знаю какого цвета чернила. Такой информации нет в моём мозгу. Это радует. И я не знаю, какого у меня цвета кровь в артериях, какие оттенки она  приобретает в венах. Не смотря ни на что, я мечтаю найти свою противоположность, чтобы дать общему началу жизнь. Такие мысли не естественны для меня, хотя и присущи. Странно сознавать такое противоречие. Но говорю об этом желании я, как о мечте, в свою очередь, предпочитая мечтам не сбываться. Но желания подобно молекулам не хотят останавливаться, и они отрываются от меня. Они отрываются так же, как земля теряет атомы своей атмосферы. И поэтому я слушаю музыку. Она меня восстанавливает. Она наполняет воздушные шары моих мечтаний и они окрылённые надеждой бьются о роговицу глаз, выбивая по капле редкий дождь противоречий, чтобы оросить мысли воспоминаний, чтобы никогда не мелела река скорби, и, чтобы я так и не перешёл на противоположный берег к своим пилигримам – продолжить путешествие по мирам с эфемерными границами, объединяющими вселенные, но лишь потому чтобы никогда не оказаться во вселенной: той, где могла бы оказаться в этот момент моя звезда.

Люди меняются. Меняются с таким постоянством, как меняется мой почерк. Вчера они окрылённые фантазиями летят, не задумываясь о заложенных данных в программе, и мешают краски в радуге. А сегодня быстро стареют и становятся оседлыми. Как бы я хотел подружиться с запятой, и никогда не заканчивать предложение, предложение остаться в мире, но рано или поздно, если не ты, то вместо тебя, кто-то поставит точку. Я уже не тот. И мне рефлекс благоволит в одном слове, где несколько букв «т», писать одновременно и печатную, и прописную. Но мир не настолько виртуален, чтобы мог подвергнуться редакции? Время берёт своё. И фантазии, что вчера были ещё начальными, сегодня становятся финальными.

«Я раскрашу целый свет в самый свой любимый цвет»
Они нашли себе врага. Человек нашёл себе врага. Извечная его проблема – найти себе врага. К проблеме другой, некогда… нет, где-то далеко: не здесь; бывшей нежной в красивых сказаниях, легендах; состоящей из молекул «люблю», вальсирующих мотыльков для огромных глаз маленьких идей в сумерках уходящего детства; а сейчас: покрытой эфемерной оболочкой, богато насыщенной примесями изотопной радиоактивности в виде тяжёлых атомов похоти, зависти, и прочая, которая с века’ми только и делает, что обретает активность, и когда-нибудь произойдёт замещение ею. Такой прекрасной, прозрачной, дышащей, цвета бирюзы оболочкой, на ту, что не имеет аналогии во всей вселенной. Её цвет необъясним, не поддаётся описанию, потому что нет слов, которые могли бы «это» описать. Нет ужаса во вселенной. Космос весь преисполнен рождения. И пусть он монотонен в своём движении, но он есть мечта. Мечта, где нет места корыстным желаниям. Но здесь человек. И сейчас появляются озёра смерти из увядающих лучей, казалось бы, никогда не увядающего солнца. Биологические роботы в виде взвеси скреплённой материей из жиров и белков на кальциевом остове, вооружённые, отравляющей атмосферу окислами азота и углерода, косой века прошлого и сегодняшнего, убивают углеводородным лезвием, нет… бьют зеркала, отражающие красоту реальности, разрывают на части маленькие вселенные. В слезах я тянусь к ним своими пальцами. Но они лежат, и их термояд тает на глазах. Они не успели родиться, чтобы увидеть весь сон до конца, как пришёл человек, чтобы поставить печать каучуковой подошвой на их будущности. Каменные люди, с каменными сердцами, с каменными мыслями, и каменными рефлексами. Им нет дела до того, чья кровь пролилась за ночь на грязном мраморе, где её вчера ещё не было, а сегодня она появилась: змейкой в виде коротко-лучистых капель; а здесь она оборвалась и ты стоишь мгновения, бросая взгляды то на пятна, то на лица прохожих, которые в свою очередь прошли довольно долгий путь по ним, и замечают лишь в последний момент, если взор встречает тебя, смотрящего то на лица прохожих, то на землю перед собой. И ты понимаешь, что ты такой же камень, потому как осознаёшь, что не сделаешь сейчас ничего, чтобы смыть багровые пятна, затаптываемые такими же каменными, как и ты, прохожими, которые не сделают ничего, чтобы не топтать кровь другого человека. Так же они топчут маленькие солнца, брызжущие оранжевой радугой, чтобы раскрасить мир в оранжевые зеркала, но с обязательной желтизной. Я их ждал. Я даже не смотрел в окна. Но однажды посмотрел. И испытал ужас от увиденного или может быть даже страх. Миниатюрные человечки шли по т-образным тротуарам, лежавшим на иссушённой из-за отсутствия влаги земле. А деревья без кроны стояли отринутыми и мёртвыми. И никто ни разу не сошёл с тротуара, чтобы увидеть, разглядеть хоть что-нибудь красивое в этом сонном, холодном мире, где не стало ветра, где почва и небо были окрашены в холодный оттенок коричневого, а дома бурели бетонными параллелепипедами, вяло отсвечивавшими в лучах искусственного источника света. Нет, то было не солнце. Оно не могло,.. не может так светить. Я часто смотрю на мир отрешённым взглядом, не принимая действительность за нечто обыденное, я пытаюсь увидеть новь. Иногда это происходит само собой. Словно невидимая волна сбила взвесь меж моих глаз и прочим. Всё становится прозрачным и чужим. Будто занесённым ветром перемен. В детстве я любил смотреть на дневное небо и наблюдать, как по роговице глаз растекаются в стороны частички пыли в виде размытых точек и замысловато изогнутых палочек без четко просматриваемых границ. Я поражался тому, что мои глаза и есть линзы, и от осознания этого на наглядном примере, а не из страниц книг, моя важность раздувалась, как раздувается морская рыба ёж, чтобы казаться крупнее. Так же меня удивляло то, что солнечный свет, попадая на поверхность кожи, словно расщеплялся и напоминал светящийся люминофор включённого телевизора при ближайшем рассмотрении. Разве что мне никогда не удавалось сосчитать, сколько точек образуется при этом. Однажды, в один из жарких дней я оставил крутить педали своего железного коня. Остановился. Ступил на землю и посмотрел вниз, но лишь затем, чтобы посмотреть вверх: взор встретился с крошечным белым диском – это была планета. Может Венера – не знаю. Но солнце было рядом и я видел звезду, которая не мерцала, значит, планета. И меня поразило тогда не то, что её увидел, а нечто, заставившее на неё посмотреть. Словно она меня окликнула … Недавно в метро мне удалось разглядеть змейку образуемую белой полосой движимой электрички. Когда-то мне подумалось, что нужно увидеть её, а тут представился случай и, за контуром ещё не севшего человека, в окне ещё не тронувшейся с места электрички, она появилась вместе с прибывающим поездом. Сознание уловило этот момент, и я замер, словно боясь потерять его, то – нечто, что, возможно, даст хоть какой-то ключ к сокрытой от моих глаз правды. Человек никогда не знает свою мечту. Я никогда не знаю свою мечту, у меня есть мечтания, и я знаю о них. Но я хочу знать свою мечту. Что она собой представляет. Где она скрывается. Кто или что является ширмой, за которой она есть. Я мечтаю увидеть море. Но я боюсь увидеть море, потому что мне кажется, что это моя мечта и её незримую тут же потеряю, если увижу море: если прикоснусь - вберёт вода. Или она, растворившись с ветром, оставляя запах морской соли, станет белыми парусами, и мне будет казаться, что она палубе фрегата, сверкающего своими раздутыми крыльями, чтобы унестись за горизонт. Моё сознание всегда готово к сигналу, чтобы можно было попасть в паз ключом и задействовать механизм, но то ли ключ не тот, то ли я не в ту сторону смотрю. Я часто думаю о смерти. Я иногда прощупываю фаланги пальцев, лучевые кости, глазницы, пытаюсь прощупать место соединения носовых хрящей и костей, составляющих череп. Я заглядываю в дверные стёкла метро: может она там. Пытаюсь сосредоточить взгляд на застывших глазах собаки, навсегда уснувшей около тротуара - но движение маршрутки неумолимо и она остаётся лежать, словно плюшевая игрушка в руках природы, разве что ею брошенная. Или может она моргает проблесковым маячком для воздушных судов на вершине башенного крана. Или она в глазах сурикат. Таких доверчивых и пугливых, смелых и осторожных, глупых и рассудительных и таких любопытных, и невероятно выносливых; всегда смотрящих смерти в глаза – но только если они вместе. Я мечтаю заглянуть в их глаза. Я мечтаю подружиться с дельфином. Я мечтаю увидеть дельфина. Я мечтаю, растворившись в ночном воздухе, утренней росой выпасть на зелёную траву и белеть ярким одеялом в лучах проснувшегося солнца, в глазах любопытной. Я мечтаю, я мечтаю. Лишь только и держусь за свои мечты. Я мечтаю забыть, а мечты не дают. Я мечтаю вспомнить, но мечтаний рядом нет. Протянешь ладонь к мёртвому одуванчику, а он попросит пить. Я отдам свою кровь, чтобы он жил. И я стану частью его. И я, наконец, подружусь с солнцем. И буду тянуть свои лепестки в сторону лучистой, и меня нисколько не будет это стеснять. Я не увижу её, я не почувствую и не подумаю о том, что роса стала солёной, потому что буду видеть сон лучезарной Мола-мола. И когда придёт время, ветер разбросает мои мысли и унесёт ввысь, и тогда я найду своего друга, потому что он позовёт. Я посмотрю на звёзды, но лишь затем, чтобы оглянуться и увидеть вдалеке, как он мне сверкнёт лучезарной улыбкой - маленькой планетой, которая обязательно позовёт, потому что я мечтаю стать её спутником.

мысли, словно удав,
за собой одну за другой,
змейкой стремглав
звёздочку в счёт -
и уже длинный Хаку
в поднебесье плывёт

«Не существует более глубокого одиночества, чем одиночество самурая,… разве что, может быть одиночество тигра в джунглях». Бушидо «Книга самураев».

Я не нахожу красоты. Я не вижу света впереди. Я улучаю возможность уцепиться за ниточки чужих снов и в этом вижу спасение, хотя душа молчит.

Ловлю паутину, нашедшую меня. Ритмы, словно крылатые нимфы, бьют в колокола маленькими молоточками – они звучат красиво. А в душе, внутри: - «Люди! Люди! Войте! Вы из камня!». ..
…стучит. Бьётся. …как оно стучит в груди. Волнуется… - время предательски меняется, - удивительно,.. как же оно бьётся. За всю жизнь оно сокращается более двух миллиардов раз. Сколько же сотен тысяч Гималайских оно покоряет вершин. Как же теперь далеко оно от солнечной системы. От меня. Каждый день – без передышки. Хочется догнать его, погладить, сказать: - «отдохни, не стоит торопиться, всё ещё впереди; куда ж ты так спешишь»? А в душе гулким эхом отдаётся, - «Люди! Люди! Войте! Вы из камня!».

1994 г. Март месяц. Или не март месяц. Я не помню дат. Я всё забываю. (Я напрочь забыл стереометрию, алгебру и начало анализа, любимого преподавателя физики) я даже не помню, когда в моей жизни начались повторения. Но это всё-таки был март месяц. Месяц, когда я, моя мать и мой отец возвращались домой... Нас вёз красный жигулёнок. Его водитель выпал из памяти совсем. Словно в действе сюжета не было такого персонажа, как водитель красного жигулёнка, везшёго нас домой. Причём, само определение дома для нас являлось абстракцией, пронумерованным сектором с буквенным значением адреса: г. Грозный, Октябрьский р-н, ул. Щорса, д 8ª. «Если по пришествии у дома не окажется крыши - её необходимо залатать. Если не окажется потолка – его необходимо… Если не окажется стен – «…»» - в голове вертелись мысли и как в одной старейшей компьютерной игре они собирали точки, и так до тех пор, пока их не стало много, и стало скучно от глупой картины, где одни многоточия. Удав остановился. И это описывало мою привычку не думать о страшном, ужасном, неудачливом до конца, основательно. Параллельно мысли были заняты природой. Тем как всё изменилось. Исследователи говорят, что исчезновение комара повлечёт собой исчезновение многих представителей, как пернатых, так и млекопитающих. Нарушит экосистему флоры. Я вспоминал об улитках, которые в жаркую пору выползали отовсюду и заполняли все пространства обогреваемые, нет, даже испепеляемые солнцем, и лишь за тем, чтобы высохнуть. С первыми улитками я занимался тем, что снимал их с освещаемого солнцем места и клал в тень. Но спустя дни их становилось так много, что природа вокруг обретала к цвету зелени серые и белые цвета. Деревья с гладкими стволами, столбы, трубы, травы с длинными стеблями становились серыми в белую крапинку. И этот цвет был цветом смерти таких маленьких и обманчиво неуклюжих существ. Мне – тогда ещё совсем маленькому мальчику – это казалось ужасным. Но спустя годы они исчезли, я не знаю почему. Может потому что я, задувая одуванчики, загадывал желание о том, чтобы они не высыхали, а может на то были другие причины, но вслед за улитками, исчезли многоножки, мокрицы – их всегда можно было найти под всем тем, что долго лежало и оставляло влажной землю всё лето. А в дождливые вёсны перестала заполонять газоны трава со странным названием «пастушья сумка». Улитки, мокрицы, многоножки, пастушья сумка. Всё в мире взаимосвязано. Нет звена, которое можно исключить без последствий. Я наблюдал природу, которую видел лишь раз, потому что всегда ухаживал за отцом. Был привязан к дому. Но, как и положено, я отгуливал на каникулах часы, которые должен ребёнок проводить на свежем воздухе. И катался на своём железном коне в погожий день; в непогоду на своих двух и в резиновых сапожках отсчитывал километры от дома, как можно дальше, но лишь с тем расчётом, чтобы мог вовремя вернуться назад, чтобы меня не искали, так как вечером меня ждала зарядка и обязательное обливание. Обливание в любое время года. Я его не любил, но оно и именно оно (с наставлением отца) спасло мне жизнь, моё здоровье. Папа, я тебя за это люблю. Но какой был в этом смысл. Я и так поздний ребёнок. Я появился с какой-то нестыковкой на этот свет, не все части меня успели соединиться с этим миром. Но дорога. Тогда была дорога. Я обожал дорогу. Я улучал всякий момент, если это удавалось, и ездил на «Тисе» в сторону спортивной площадки школы №25, где мне не довелось учиться, и которая для меня была заманчива, так как там (кажется) доучивалась моя сестра, и инфраструктура учебного комплекса была на высоте. Там даже был бассейн. Но я никогда не проходил вовнутрь учебного заведения. Хотя мог бы. О чём сейчас жалею. Мелочь, а жалею. Но - стадион. И беговая дорожка на стадионе имела окольцованную разметку. Я вглядывался в переднее колесо своего велосипеда и, пытаясь сосредоточиться на белой полосе, начинал движение по ней. Но мне никогда не удавалось вести колесо точно по линии, и тогда я шёл между двух, пытаясь связать сие действо с некой стартовой площадкой, а я за штурвалом летательного аппарата и мой взор держит лишь эту зримую область - колеса и взлётной полосы. Равномерный набор скорости, впереди не видишь ничего, только дорога внизу, которая не обманет, которая предупредит, что впереди поворот, и нужно рулить. Работает один рефлекс – ты и дорога, одно целое. И нет ничего, что могло бы нарушить работу механизма. Только держи скорость. Но через некоторое время в программу вкрадывалась ошибка: это может тянуться долго, и не долго в то же время – машина времени не возможна, и кораблю нужно заправиться, пилоту подкрепиться, да и, в конце-то концов, путь был однообразным, закольцованным. Мне становилось скучно, и я, поддерживая темп кручения педалей, сходил с него; как искусственный спутник, который обрёл нужную скорость, чтобы преодолеть силу гравитации космического тела, некогда бывшего хозяином, способного тебя поглотить. А впереди меня ждал астероидный пояс в виде снующих людей, деревьев, и ухабов на дороге. Я кренил свой корабль, выруливал как мог, но скорость снижать нельзя, ибо, снизив её, не удастся улететь от этого гиганта, который тянет тебя назад, он там, в середине кольца. Он тянет до сих пор. Не смотря на то, что до него путь далёк и, кажется, словно это не возможно – вернуться. Но если перестать крутить, ты начнёшь снижать скорость, начнёшь останавливаться и словно камень, брошенный далеко-далеко над пропастью, ринешься назад, туда – к уже невидимому источнику невообразимой силы. Силы, которая тебя – человека – никогда не отпустит. Д О Р О Г А. Аббревиатура. Шифр. В этом сочетании букв содержится код, являющийся ключом ко всему. Стоит его найти, и ты обретёшь мечты. Ты станешь властителем. Мир окажется на твоих ладонях. Как озеро, около которого ты стоишь сейчас: и видишь спутанное броуновское движение молекул воды, молекул солей, взвесь из растворенной пыли и частичек органической материи а так же и представителей живого. Но то лишь предполагаемое, и неразборчивое; оно тебе лишь известно, но никак не зримо в целом, и именно сейчас. В обратном же случае, тебе видны все звенья, все пути составляющих этот мир – озеро судеб. Но сейчас пред моими глазами дорога. Ухабистая, в рытвинах, кочках. Временами встречается бетонка. Временами она грунтовая утрамбованная военным транспортом и по ней приятно ехать, так как она гладка' от чего мыслям в голове приятней, и лучше наблюдается за окружающим миром в прямоугольном иллюминаторе машины. Но стоит найти на асфальт - убаюканные мысли тут же в тревоге начинают ёжиться и вспоминать действительность, в виде перебитой снарядами дороги, кое-где израненных, а иной раз лежащих плашмя, но стремящихся жить тополей. Как же им не повезло расти стройными рядами на границах неухоженных полей, и попадать под перекрёстный огонь сумасшедших людей, стремящихся во что бы то ни стало друг-друга уничтожить. Рос себе тополь, стремился кипарисом ввысь, чтобы обозревать мир, а у его подножия оказалась смерть с косой, ехидно-улыбчивая, и то и дело успевающая работать лезвием по прямоходящей поросли. Иной раз призраком она «улыбалась» по пути и мне; тут же исчезая, не успев возникнуть, оставляя за собой картины ужаса в виде искорёженного металла, разрушенных домов, испещрённых осколками и пулями труб коммуникаций, разбитых оросительных каналов, что по краям полей. В одном из таких мне доводилось однажды искупаться. Вода там настоящая речная; её поток силён и настолько хо'лоден, что пронизывает до костей и купаться можно лишь в очень жаркую погоду. Всё это навело бы грустные мысли, если б не казалось обыденным и очевидным. Но впереди меня ждало разочарование. Ситуация очевидного и ужасающего. Того, что хуже даже войны.

Дорога от селения Гойты, где мы временно скрывались от войны, уже заканчивалась, тут же начинаясь трассой с запахом цивилизации в виде ровного асфальта, по обочинам которую сплошной стеной сопровождала неухоженная стена лесополосы. И что удивительно: возникла дорожная разметка, которую я не наблюдал уже несколько лет в черте города не то, что за её пределами. Лишь в центре города вокруг президентского дворца, в котором восседал «бешенный пёс» работали дорожные службы. А тут не потёртая, забытая, словно «оставшаяся» во времени тогда, когда её подготовили в «сейчас». В настоящем, очень обрывочном. Временами казалось, что её война не тронула вообще. И не встреченная впереди, ни преследовавшая позади, так и не появившаяся машина создавали ощущение забвения, отринутости. Спустя мгновения я погрузился в себя. И мысли сами собой сглаживали картину увиденного. Как вдруг красный жигулёнок начал сбавлять скорость. И тут же в памяти прорезались кадры коротких роликов ещё советского телевидения, о детях, живо изображающих пешеходов, водителей, патрульных милиционеров. Все были в одеждах, соответствовавших амплуа каждого актёра. Всё как должно быть в жизни. Вот только удивительным было не то, что я вспомнил об этом, а то, что я, наконец, увидел. Машина практически остановилась, потому что мы подъехали к… к посту ГАИ. Не к блокпосту военных, нет. А к настоящему посту ГАИ, какие в советское время стояли на значимых в то время дорогах. Асфальт расширялся в таких местах и дорожная полоса образовывала дугу вокруг возвышавшейся над дорогой обелённой кабины с сидевшим там «диспетчером». Позади стояла обелённая будка, вдоль дороги шла система размеченных в зебру труб, стоявших так хитро, что мимо которых на высокой скорости проехать не удалось бы ни за что. Ни за что. «…» Я не помню, что именно в тот момент думал, раскрыл ли рот – как обычно у меня и происходит во время дежавю – от удивления. Но факт на лицо. Где-то завертелись шестерёнки, затянулась пружина вновь, маятник качнулся, и механизм дал отчётливый бой часов. Оно вернулось вновь, хлестая тебя по щекам, взяв за грудки и мотая туда сюда; а ты как марионетка, болтая головой, ногами, руками в воздухе, с глупым выражением лица принимаешь действительность таковой, какая она есть… Отсутствующий диспетчер, в зияющих из-за отсутствия стекла, в окнах кабины над дорогой, с прибитой к белой краске пороховой пылью. Отсутствие так и не встретившихся и не преследовавших машин. Один лишь ветер нехотя под светом солнца - таким блёклым из-за затянувшей весенней пелены всю небесную лазурь – обвевал действительность, проникая в пазухи и щели автомобиля, привнося запах пороха и реальности, которую ты уже переживаешь, как минимум, дважды. Дважды и как минимум ты её переживаешь вновь. Вновь, вновь, и ещё раз вновь. Убери «в» и ты получишь «новь». Но она снова. О, как же противно это ощущение. Замкнутая спираль, на которую как ни посмотри – везде круг, а смысл её в одном, что та дорожка, по которой катится колесо моего железного коня, вертится и сейчас как тогда, как тогда и сейчас. Головоломка? Воистину! Время для меня – это спираль в виде круга, который выворачивает себя на изнанку с единственной особенностью: по всей длине неравномерно.

В моменты воспоминаний я дрожу. Сердце бьётся и даёт волну в артерии и я дрожу всем телом. Внутри огонь, а я дрожу.

«Демон летящий», «Падение Демона» – я боюсь смотреть на эти картины. Я боюсь увидеть предзнаменование, а затем сам ужас падения. «…». Земля теряет атомы, составляющие её атмосферу. Но если она их потеряет разом… «…». Так пусть же он сидит, пусть в нём будет напряжён каждый мускул, пусть в его душе теснятся воспоминания о днях минувших; его лицо не выразит печали. Я тесню воспоминания в себе, и я молчу о них, потому что, если я заговорю, мир разрушится. А он рушится итак, с каждым атомом воспоминания.

«Оцу рассердилась. Всё равно что с воздухом разговаривать, ведь Такуан никогда не любил. Ему не понять её чувств. Объяснять Такуану её переживания так же бессмысленно, как втолковывать учение Дзэн безумцу. Дзэн, однако, содержит истину, другой вопрос, что она не каждому доступна. Есть люди, готовые умереть за любовь независимо от того, понимает её Такуан или нет. Любовь, во всяком случае для женщины, намного важнее заумных коанов дзэнских монахов. Человеку, одержимому любовью, которая заставляет выбирать между жизнью и смертью, не имеет смысла задавать вопрос о том, как звучит хлопок одной ладонью. Прикусив губу, Оцу поклялась не говорить на эту тему.
- Тебе следовало родиться мужчиной, Оцу. Мужчина с твоей силой воли непременно совершил бы что-то значительное на благо страны, - серьёзно сказал Такуан.
- По-твоему, такая женщина, как я, не имеет права на существование? Моя жизнь может повредить Мусаси?
- Не передёргивай мои слова. Я говорю не о том. Он убежал, как бы ты его не любила. Боюсь, ты никогда его не поймёшь.
- Это не каприз. Я не могу иначе. Я люблю Мусаси.
- Давно не видел тебя. Сейчас ты поступаешь, как обычная женщина.
- Ты слишком проницательный! Хватит об этом. Образцовому монаху никогда не понять чувств женщины.
- Не знаю, что тебе ответить. Ты права в одном – женщины ставят меня в тупик». #Эйдзи Ёсикава «Десять меченосцев»

Однажды Сэн сказала: «…это здорово, когда чувствуешь, а объяснений порой и не надо…». Слова – спасение. Подтверждение правоты внутренних переживаний. Словно стебель бамбука – тонкий, и неправдиво прочный – взамен одряхлевшей сосны в опоре древнего моста, моста надежд. Несбыточных. И верно одно - знания без чувств, без внутреннего переживания, созерцания прекрасным, ничто. Как свет при ближайшем рассмотрении является тьмой, так и сила знаний без созидательности посредством души, без терпимости, красоты – кич, который может погубить её обладателя.
Зима. В ней нет красоты - и я по ней голодаю. Год от года она меня лишь только разочаровывает. Нет света. Нет ватной белизны обволакивающей провода; ветви деревьев - опутывая паутиной, не блестят в фонарях. Здесь чёрные сумки, чёрные куртки, чёрные пальто, туфли – непременно чёрные, чёрные шины, серые глазницы, чёрные стёкла, чёрный под ногами снег, чёрные деревья, чёрные тучи, чёрный асфальт, чёрный салон машины, никчёмная музыка… чёрные деньги, серое внутри. Лает где-то собака. В голове не_мысли. Пусто. Внутри желания - без огня. Боязнь? страх? изменения в привычках? - нет. Мокрая спина – но холодно. Это огонь - просит пить. Я часто его чувствую. Он там, около сердца, под диафрагмой. Но сейчас редки всполохи - ему больно. Ему нужна вода. Он просит память, стекающую с мыслей острых скал. Он просит тепла розы ветров, лишь изредка раз в год меняющей направление на противоположный. Просит запах цветущей акации, вновь протянуть руки к гряде снежных и зимой и летом вершин, шерстистого мороза сквозь куртку под «барашка», ещё и ещё раз взбивать одеяло из пёстрых лоскутов кленовых листьев. Дрыгать по-детски неловкими руками, ногами в такт Диско – и непременно так, чтобы никто не видел и не услышал. – «A-HA. Кайли Миноуг. Сандра. Pet Shop Boys. Roxette. Depesh Mode. C.C. Catch. Bad Boys Blue. Den Harrow. о-оо - Рик Эстли (Rick Astley)… Пола Абдул. Тина Тёрнер. - «…», - считаю снежинки, в полёте пугливо шарахающиеся от фонаря, - стесняются, что я нашёл их светом, порошица маленьких иненок, но в каждой теплится синее свечение, пробуждаемое лишь памятью. Это было - когда-то. Золотой голос Кайли. Эния… Музыка, которая искала пространство. Ей его всегда не хватало. Не ограничиваясь ударными, - её звенящие струны стекали, собираясь в океан страстей…
Люди уходят, «они уходят вместе с моим детством, они забирают его, как забирает мои слёзы река». Стройным рядом, на розовых крылах, в эту ночь они уходят в алеющую муть несбывшегося прошлого. Где растворяются в беспамятстве чувства. И лишь остаётся закидывать леску с наживками воспоминаний, и надеяться на клёв.
Сидя на стуле, обхватив колени руками, сосредотачиваясь, чувствую внутри жар, которым хочется поделиться, чтобы выпрямиться во всех жизненных началах. Вытянуть одну ладонь и тут же ухватиться за ледяную струну. Извив тело дельфином, набрать скорость и увести прочь из этих мест, обнажая ирреальность чувством. Разбить руками застывшие водопады правды, и, произнеся сердцем «сим-сим», испарить запах серы «домашней» аллегории – на ходу уцепиться за последний поручень, и, удерживаясь лишь наитием мечтаний, лететь, разбрасывая боль камнями. А они, не успев упасть, тут же превратятся в моргающих мотыльков. Привычные лучи ржавеющего солнца на закате потеребят ресницы на прощанье, и вслед за исчезающим красным глазом солнца-осьминога, быстрой змейкой убегут прочь, увлекая за собой неуловимых летунов, некогда бывших солёными сгустками в моей черствеющей душе. И в какой-то момент я отпущу перила. Время, отделив от себя несправедливость, разбросает песок, чтобы собрать его в вышине в пустыню отрешённого мною мира. И я буду лететь в свободном падении, устремляя свой взор к Фудзи-сан, и, рисуя от радости крыльями в воде иероглифы улыбок нового времени.

P.S. Но я так боюсь потерять Сэн.

Я ненавижу этот мир и ненавижу себя! Мне осточертела эта реальность и осточертела эта зима - мне надоели дежавю, мне надоело испытывать страх перед действительностью. Создаётся ощущение, что вся действительность не развивается спиралью, а наоборот, закручивается в неё. Сегодня смотрел, как однажды тогда, в детстве на артерии, что просвечивают через кожу на запястьях. Прочертил быстро затягивающуюся полоску ногтем. Ещё и ещё раз повторил движения, редко удаётся попасть в одно и то же место. Таких полосок получается много - быстро затягивающихся. Сколько движений по коже ногтем, столько и полосок; и не потому что невозможно провести по одной и той же полосе, а потому что задрожали руки, а вместе с ними и пальцы. Как я не люблю точку; я не люблю точку когда она одна. Она всегда завершает. Не люблю, если нечто хорошее с повествованием, где смысловое значение всех событий, всего в конце оборачивается фразой или действом, логическим значением которого является завершённость. Не люблю историю, потому что там всё обличается во фразы не имеющие никакого отношения к повествованию, там всё – выдаваемое за факт, свершившееся событие; оно случилось, и оно же и закончилось; чёрт возьми, был человек и больше его не было. На меня всегда так действует зима. Огонь внутри просит постоянно пить, и в конце концов, устаёт и переходит в иную фазу, когда он: ни тлеет, ни остывает, а просто спит, пробуждаясь лишь во сне. Ненавижу циферблат, я не люблю смотреть на циферблат. Я его не-на-ви-жу. Бежит секундная стрелка, повторяет все движения – «минутная, часовая какие же вы скучные». - Метроном. Вот что мне сейчас нужно, никуда не спешить, ни от чего не зависеть. А слышать, чувствовать метроном, согласно отбивающий в такт с моим мировоззрением ритм. Вчера, находясь в вагоне метро, я обратил внимание, вернее вспомнил о детях. Это странно объяснять, но ты словно заглядываешь сквозь всю ту реальность, что воспринимается разноцветной, и лишь как осязаемые материалы отражают белый свет с разной длиной волны и воспринимаемой соответственно таковой на сетчатке глаза, и, супротив этому здесь носитель – мысль, воспоминания. Я увидел детей, совершенно разных: радостных, грустящих, равнодушных, злых и хватило этому мгновения, пока фокус не перешёл от диапазона памяти к свету. И я увидел людей. И стал представлять, как сидевшая напротив бабушка, могла выглядеть в детстве; и тот в зрелом возрасте человек рядом с ней; а тот старик на скамье по другую сторону от дверей – каким он был; как сидела на нём белая рубашка, как развевался на ветру красный галстук пионерии и был ли он пионером; какой была в детстве держащаяся за поручень девушка; всех-всех, кто попал в поле моего зрения, я попробовал представить, как они могли бы выглядеть в детстве? А потом увидел в отражении стекла себя. И я ошибался в предположениях. Всякий раз, пытаясь изменить пути мысленных образов, ассоциируемых с виденным в «зеркале», я ошибался. – «Нет. Не так» - думалось, пытаясь вспомнить свои детские фотографии. И поймал себя на мысли: а будь она - возможность восстановить зрительно по памяти что-либо виденное мной, на каком-то информационном носителе, - я не смог бы этого сделать. Машина всегда выдавала бы противоположный результат. Вот как сейчас смотрю сквозь пустоту рядом с монитором и помню, но, поймав себя на мысли «отобразить», не получается, нет связующего материала. Чего-то не хватает. И тогда; продолжая смотреть на себя в блёклое зеркало, иногда становящееся прозрачным на остановках, и, уезжающим куда-то, но затем обязательно возвращающееся на место; я понял что тяжело проникнуться не только в чувства и мысли другого, но и самого себя. Я знаю, какой хочу слышать метроном. Как в музыкальное теме, написанной Паскалем Эстевом к фильму Патриса Леконта «Человек с поезда». Возвращающийся вспять, ритм вагоных колёс. Вообразите его себе. Мысленно записав реальный звук движения железного колеса по рельсам в реальном времени и без посторонних шумов, перемотайте воображаемую плёнку назад. Слегка замедлите скорость воспроизведения. И вы поймёте. «…» «А кто Вы? Кто ты, к кому я обращаюсь»?.. - я испугался от того что написал. По спине пробежали мурашки и кровь хлынула к лицу. «…» «Кто ты»?... – жуткое ощущение осознать, что твой собеседник безмолвный, зрительно отображающий информацию материал, который можешь понимать только ты до конца – «и до конца ли»? – и, возможно, кто-то ещё... - «…» - Перестал писать. Походил немного. В то время когда заваривал чай, крутилось в голове – «Жуткое ощущение осознать впервые, что ты разговариваешь с самим собой» – да-а чёрт возьми, жуткое. Но ко мне возвращается этот ритм, он вновь начинается издалека. Он начинается из тишины. Я знаю. Он и есть тишина. Потому, как бы ты не говорил «тишина», абсолютной она не бывает. Даже если нет звуков извне. Внутри тебя «…» стучит сердце. Как в глухой трубе свистит воздух в лёгких. Где-то скрипит какой-то сустав, он непременно скрипит, и это нормально. Попробуй услышать шелест волос. О Небо! Как же много звуков, моментов, таких прекрасных, но забываемых, становящихся обыденными. Обращаешь ли ты внимание, как шелестит твой волос?! А ведь они шелестят! Так же тихо, как одуванчик, который однажды вырос и в какой-то момент стал тонко-тонко голосить – «мы кто-то, мы кто-то» - но никто не слышал. Его, конечно, мог услышать кто-то соразмерный. Но услышал слон. Такой огромный. Он услышал зов и пришёл к нему. И слон, обнаружив чудо, воскликнул, обращаясь к жителям джунглей - «Вы слышите?! Там есть кто-то!» - но над ним посмеялись. Над ним стали смеяться. Но слон заставил всех замолчать. И лес затих. Затем слон попросил Мы кто-то голосить сильнее. И все услышали, что кто-то в одуванчике восклицал тонким голосом и в хоре: «Мы кто-то, Мы кто-то». Но жители джунглей были слепы к добру, взаимопомощи и всему что странно', хру'пко. Таков закон. Жестокий закон. И, конечно, кто-то вдруг засмеялся. И ужасная волна смеха как эпидемия быстро распространилась по всему лесу. Захотели вырвать одуванчик. И у них это почти получилось. Но слон спас одуванчик. Пока он нёс его в хоботе, джунгли сотрясал смех, жестокий смех. Но кошмар длился недолго. И лес скоро закончился. Слон оказался на залитой солнечным светом поляне. И посадил одуванчик в землю. И Мы кто-то стали его благодарить, заодно восстанавливая свой разрушенный город. Мой любимый мультфильм о живших в одуванчике Мы кто-то. Как же многое упускается. Как много ненужного превозносится над прекрасным. Но как же жестока природа. Я плачу. Я просто плачу. Спустя почти год, день назад, наконец-то я оказался Там. На танц-поле. «Плачь, плачь, танцуй, танцуй»: песня ознаменовала начало. Какие же стихи и песни у Евы Польны! Я отдавался во всю танцу. Я не могу удержаться и не дрыгать ногами, руками и не отдаваться ритму во всю. Но Боже ты мой! я и представить в страшном сне не мог, что этому будет помехой моё же собственное тело. ЧЁРТ ВОЗЬМИ! «…» …давно не плакал, на самом деле давно. - «Сколько недель прошло»? – не помнишь, чёртов плакса. Нет, на самом деле обидно до слёз. Я был счастлив всё то время пока танцевал. И когда действо подходило к концу, я присел за столик и … в ту же секунду пока садился, понял, что тогда стрельнуло не в позвоночнике, а просекло перед глазами всё, что было до и будет после; но только нет ясного осознания, нет «связующего материала» как говорил выше.
Однажды я посмотрел фильм «Реквием по мечте». Дарен Аронофский снял очередной хороший фильм, после своего первого «Пи». Не «эмтивишный» Психоделизм фильма меня, конечно, очаровал. Джаред Лето, игравший главную роль, вообще хороший актёр, многообещающий. Так же и Эллен Берстин хорошо сыграла. Но суть в другом. - «Не забывай, я пишу о дежавю». – Она (Эллен Берстин) брала у автора книги с одноимённым названием - по которой, собственно, снят фильм – интервью. Вся очарованная и восхищённая. И это интервью было вставлено в качестве дополнительного материала в DVD. И что на меня не похоже, я смотрел «доп» от начала и до конца. Потому что это не выглядело тупым рассказом о фильме, о том, как всем там было хорошо на съёмках, и, о том как всем было хорошо вместе, и, о том как вообще все хорошо провели время. Автор Хьюберт Селби-младший рассказывал о себе. О том как он чуть не умер, и о том, что представить не мог в будущем себя писателем. Но стал. В большей степени меня поражало не дежавю, во время просмотра фильмов на диске, а нечто общее, что роднило меня и писателя. Он сказал, что в нём есть какая-то злость, которая передалась от отца. Отец, конечно, меня предупреждал об этом, и о том, как он со своей злостью умел справляться. Ладно бы злость. Я её умею усмирять. Но. Да, конечно, в детстве я не рос. Бывал год, когда я вырастал от предыдущего значения лишь на несколько миллиметров. Но потом мне стало четырнадцать лет, возраст, когда можно начинать серьёзную гантельную гимнастику. И я висел, находясь дома, каждые пол часа на турнике с отягощениями на ногах по нескольку десятков минут, пока держали руки. Я стал делать сёрьёзнее чем раньше упражнения с отягощениями. И начал расти по сантиметру в месяц. Невиданный доселе для меня результат. Но однажды. Я взял в руки слишком большие веса и стал делать одно – как с течением времени выяснилось – бессмысленное в силовом значении упражнение. И опуская груз на место по всей видимости повредил позвоночный диск. Но мне повезло. Оно было последним из упражнений стоя на тот день. А отцу я никогда ничего не говорил ни о болячках, ни о том, что у меня, практически, каждый вечер болела голова (летом на улицах сжигали листья, а в детстве я был очень чувствительным к дыму, запахам дезодорантов), ни о том, что у меня начиналась температура – мама узнавала случайно, потрогав (опять-таки случайно) лоб – в общем ни о физических, ни о душевных, ни о каких болячках не говорил. А ещё более «повезло» потому что, если бы я не сказал, не знаю чем бы обернулось - но завтра была война. И пришлось уехать из города южнее, потому что городу был поставлен ультиматум, и попросили мирных жителей на время его покинуть. За год нахождения в бегах, болячка и не давала о себе напомнить. Молодой скелет более хрящевой, чем костный. Наверное поэтому всё прошло мимо. Но сейчас эта болячка всплыла. Ёлки палки. Спустя почти восемь лет я возобновил занятия гантельной гимнастикой и, надо сказать, помня о том случае не делал упражнений с тяжёлой штангой стоя. А тут, на простом танце, вернее отплясав добрые пять часов подряд получил такое.
Однажды я стоял на мосту. Почему-то мне такие мысли, как я заметил, приходили всегда зимой. Было снежно, ледяной ветер обдувал мост. А я смотрел вниз. «Москва» была вся во льду. И лишь в одном месте, где была сточная труба, около берега вода на удивление не замерзала. Было в тот вечер очень тяжело на душе. Очень тяжело. И я смотрел вниз. Представлял, как быстро может этот лёд стать ближе. Гораздо ближе. А что было бы потом не получалось представить. Это не входило в моё мировоззрение. Я не мог так далеко заглянуть. А ветер всё дул – я на него обижался. Сильно обижался. Только сейчас понимаю, что зря. Он был отрешённым. В нём читалась жёсткость. И огонь, спавший некоторое время назад, внутри уже просил пить. Ему хотелось чего-то, что напоминало бы о поляне с мириадами солнц, о стрекочущих в траве метеорах, о порхающих глазастыми крылами кометах. Ему хотелось пить красивое. И если бы не ветер. Он бы так и дремал. А река бы открылась не только в месте где стекали городские сточные воды.
У меня никогда не болели зубы, я никогда не ломал кость: что, собственно, наверное, было бы у каждого ребёнка, который не сидел дома, а носился сломя голову на улице. Нет, я понимаю – кость сломать. Но не позвоночный диск.
Москва для меня открывалась как-то особенно. Во время значимых событий так сказать. В ночь, когда я стал совершеннолетним, я испытал вкус любви. Начало тысячелетия я встретил на танц-поле. Это для меня было феерическим событием: не только слышать музыку, но и чувствовать её волну, и, отдаваясь ритму этой волны, пытаться в ней раствориться. БЫТЬ МОЛОДЫМ! И что же это получается? Если я не смогу танцевать… Не могу дальше заглянуть. Не сходится с моим мироощущением.
«Плачь, плачь, танцуй, танцуй
Беги от меня - я твои слезы.
Зови - не зови, целуй - не целуй
Беги от меня пока не поздно.

Кончились наши дни, знаешь,
Кончились наши сны, знаешь,
Посмотреть вправо надо, но мешает слеза…
Нервные мои пальцы гладишь, нежные мои губы любишь
Глубиной моря манят,

Губят мои глаза…

Я знаю одно, если у меня отнимутся ноги, если я стану инвалидом, я проведу по запястью уже не ногтем, а нечто более острым.
И всё ж.Так н е хочется уходить не сказав ком … вчьитоглаза«люблю»

Маленький Умка, блуждал в зеркальных коридорах ледяных скал. Долго ли, но вдруг услышал доносящуюся откуда-то мелодию; её источник, наконец, вывел его на белоснежную равнину и Умка, прислонившись шерстистой спинкой к ледяной скале, сел, и, иногда почёсывая ногой ухо, стал любоваться великой Мола-Мола, а музыка всё играла, но Умка, заливаясь радостью света Лучезарной, уже её просто слушал, и в какой-то момент ему показалось, что увидел в белеющей синеве да'ли ледяной долины контуры голубой тени, и, возможно, музыка шла именно от неё; но эта удивительная тишина вокруг... и доносящиеся звуки свирели - Маленький Умка теперь и не думал искать, а просто сидел,.. и... слушал.

В момент, когда ты просыпаешься, невольно обращаешь внимание на то чувство слабости, незащищённости. Особенно если это утро, и утро влажное, оно заползает в окна незаметно, принося с собой запах росы, или дождя. В этот миг природа словно просыпается вместе с тобой. Начинает внутри переполнять чувство нежности, незабвенной лёгкости, ты отдаёшься ему сполна. Удивительно, просыпаешься не раз, но этот благоговейный аромат кислорода, проникающий в тебя через лёгкие, сразу чувствуется в крови. И тепло, собравшееся под одеялом, будто всё это время было твоим началом. Словно не ты его создал, а оно, беспардонно прилёгшее незаметно рядом с тобой, укачивало на больших качелях, словно веретеном собирало мысли в длинную и тонкую нить, сначала белоснежную как млечный путь, с запахом неба, а потом, привнося радужную палитру цветов, пряло мир. Переменчивый. Как вьющиеся волосы обволакивают лицо, этот мир охватывает нежными пальцами, чтобы утопить в теплых снежинках, чтобы окунуть в воспоминания. И ты как майский жук, чувствующий себя в воздухе, как в разряжённой воде, можешь извить своё тело, и будто дельфин начать путешествие. Земля, воздух, небо кажутся метафизическими началами, зыблемыми на ветру, кажется, что мириады звёзд-порошиц собирают этот мир, чтобы тут же его изменить, а радуга прыскает своими красками, чтобы его раскрасить. Невольно сознание непримиримо отрешается от действа, но тело иной раз поддаётся изменению. Диатоника твоего состояния со стороны может показаться какофонией, но другой стороны нет, ты сам окунут в музыку, ты творишь эту музыку; иногда печальную, иногда меланхоличную, порой тревожную; но всё же ты дружишь с ветром, успокаивающим ветром. Картины меняются под действием волн, исходящих со спины. Ментальность порой поражает, дирижируя движеньем плавника, мешая крыльями лад, собираешь листья в гигантский зонт, чтобы обозначить мир. И словно дюну в пустыне ветер, твой творец-лазутчик, не пропускающий ничего, приглашает, преображая, уже часть тебя в новую историю, историю новых страниц, которую ты ещё не знаешь, которая быть может, не случится, в историю ловушку. Этих ловушек много. Очень много. Сколько снов, столько ящиков в картотеке твоих творений. И к ним как магнитам тянется другая часть тебя. Насколько больше их становится в числе, настолько меньше в тебе остаётся половинок. И как бы ты не противился, ты должен вновь и вновь исполнить свою задачу: погрузиться в сон, чтобы разделиться, чтобы дать начало новой истории, истории многомерной, истории с n-числом координат, проникающих своими наконечниками как иглами, чтобы раствориться во втором начале. Но в какой-то миг музыка застывает, оглядываясь, уже не видишь отделившуюся часть тебя, оно далеко. Далеко, или давно. Ветер останавливает движение и застывший мир, словно снимок отрываясь, уходит, унося твою половинку, во тьму. Затем потихоньку начинают проявляться другие звуки, не сразу привыкаешь к «новому» миру, его свет режет глаза, его прохлада пробегает по коже крохотными иглами. Заново учишься овладевать рефлексами, вестибулярным аппаратом, хоть и требуется на это мгновенье. В этот момент, ощущаешь благоговение, беззащитность и наготу тела в которое ты невольно оказался погружён.

«Пьеро (приподнимается
и говорит жалобно и мечтательно)

Куда ты завёл? Как угадать?
Ты предал меня коварной судьбе.
Бедняжка Пьеро, довольно лежать,
Пойди, поищи невесту себе.

Ах, как светла – та, что ушла
(Звенящий товарищ её увёл).
Упала она (из картона была).
А я над ней смеяться пришёл.

Она лежала ничком и бела.
Ах, наша пляска была весела!
А встать она уж никак не могла.
Она картонной невестой была.

И вот, стою я, бледен лицом,
Но вам надо мной смеяться грешно.
Что делать! Она упала ничком...
Мне очень грустно. А вам смешно?

Пьеро задумчиво вынул из кармана дудочку и заиграл песню о своём
бледном лице, о тяжёлой жизни и о невесте своей Коломбине».
из пьесы А. Блока «Балаганчик»

Подумать только, мне вчера сделали подарок, мне подарили Пан-Флейту. В детстве у меня была сурдинка, но как я её положил на полку над своим столом, так и оставил там. Ничто не привлекало меня пробовать играть на ней, тем более, если конечно, услышит отец. Верх сразу брали страхи, причём страхи в подсознании. Я не задумывался о минутах, когда желал согревать её своим дыханием, нет, не задумывался – мечтал попробовать; о, как же страшился этой мысли, что она даже переросла в мечтание. Вот сейчас сбылось одно из мечтаний – у меня есть Флейта, Флейта Пана. Но я не знаю, как к ней подступиться. Быть профессионалом, нет, не хочу. Хочу просто научиться ею дышать. Дышать и чувствовать аромат природы далёкого Перу, откуда она привезена; окунуться хоть на малую толику в ритуальное таинство музыки древних инков, ацтеков; или заглянуть в зелёные леса, где, лишь заиграв на свирели-сиринге, Пан тут же окружался миловидными нимфами, и они начинали вокруг него хороводы, и хоть он любил окунаться в веселье беспечных богинь природы, всё же эта флейта, флейта грусти и печали о прекраснейшей Сиринге, нимфе равнявшейся красотой с великой Артемидой:
«Увидал однажды Пан Сирингу, захотел схватить ее и заключить в свои объятия. В страхе обратилась в бегство нимфа. Едва поспевал за ней Пан, стремясь догнать ее. Но вот путь пресекла река. Куда бежать нимфе? Простерла к реке руки Сиринга и молила бога реки спасти ее. Внял бог реки мольбам нимфы и превратил ее в тростник. Хотел уже обнять подбежавший Пан Сирингу, но обнял лишь гибкий, тихо шелестевший тростник. Стоит Пан, печально вздыхая, и слышит как бы ответ своим вздохам в нежном шелесте тростинка. Срезал несколько тростинок Пан и сделал из них сладкозвучную свирель, скрепив неравные коленца тростника воском. Назвал Пан в память нимфы свирель сирингой. Любит играть с тех пор великий Пан в уединении лесов на свирели-сиринге, оглашая ее нежными звуками окрестные горы».

«В лесах Аркадских - тишина,
Не водят нимфы круг весёлый;
Мир выбросил игрушки сна
Чтоб забавляться правдой голой»,..
Уильям Батлер Йейтс «Песня счастливого пастуха»

...наконец ли, или нет, скорее всего, я не хотел подходить к концу сказания, вот и читал долго – они ушли, паруса их кораблей скрыла «серая завеса дождя», ставшая «стеклянно-серебистой», а за ней Хранителям Колец предстала «далёкая зелёная страна в мягком свете восходящего солнца». Они ушли, и у меня непреодолимое желание:
- Уйти, и не возвращаться, я знаю - это будет; естество внутри желает и в тоже время боится – сейчас ночь, и никто не видит стыдливых глаз: их застилает море, солёное море..

«Лишь я один горя лежу во мгле,
Когда лучи от мира солнце прячет;
Для всех есть отдых, я ж томлюсь, - и плачет
Моя душа, простёрта на земле».
Микеланджело Буонарроти

Однажды, я шёл с преподавателем русского языка и литературы по дороге в школу – не помню месяц, но, верно помню, зима 1994 года. Раньше она была моим преподавателем и любимым – редкий случай, когда я находил общий язык с учителем – все полугодовые диктанты тогда я писал на 5/5. В журнал иной раз она мне ставила по три пятёрки, потому что я выучивал не три столбика стихотворения а целых двадцать три или всё разом. Я исполнялся уважением к её персоне. Да и все ученики на её уроке находились в уважительном повиновении: хоть и многим не интересно было учиться; даже самые ярые «непослушники» менялись в «тихонь». В самый первый час её самого первого урока Русского Языка с моим классом она многозначительно дала понять, что легко просидеть в болтовне в её кабинете не получится. До этого я отдавался занятиям посредственно. И в те минуты, когда я увидел, как преподаватель ставит на место не одного какого-нибудь ученика, а весь класс – то чего я ждал, и желал долгое время – и все ученики без тени сомнения и не помышляли противиться её воле, тогда я обрадовался. И, честно говоря, всегда стал желать быть только на её уроках и заниматься только с ней. Так вот встретившись, мы поздоровались, и на вопрос: «Как твои дела»? - я ответил, что мол, да какие дела, вы и сами всё знаете (в то время учился в восьмом классе). После сказанного, взглянув на неё, в шаге я обнаружил на лице легкое помешательство и испуг, внутри у меня всё заклокотало и в эти мгновения, я дико жалел, что за всё время общения, будучи учеником, с преподавателем я не разговаривал с ней как с человеком - в некоторой степени в эти мгновения я мог читать её мысли: положение в школах было тяжёлым, не хватало учителей, русскоязычные преподаватели уезжали, ученики приходили в школу и только потому, что их заставляли родители, а учителя – как только, и, что их вело на работу представить не могу, так и хочется сказать - Герои! - еле-еле перебивались той зарплатой, которая иногда раз в три месяца выдавалась; и ещё в связи с ситуацией в республике наплыв учеников был таким, что классов прибавлялось и доходило иной раз до аббревиатуры «ж», и «з», да ещё и по сорок учеников на класс – сам свидетель как за проверкой зачётных письменных у учителей менялось зрение по нескольку раз на дни; и всё это я прочитал в её глазах и хватило этому десятка секунд, пока они не прослезились. И тогда - может верно, поступил, а может и нет - я, промолчав секунду-другую, просто предупредил её испуг и обиду на ситуацию, в которую мы невольно оказались вовлечены, - «конфликт», - сказал тогда я, - «элементарный конфликт учеников и учителей. Ученики не хотят учиться, а учителя не могут заставить», - последнее слово было уже произнесено в шаге к входу во двор моей бывшей - сорок шестой – школы, следующая – тридцатая - была в шагах ста, ста пятидесяти. (Чёрт возьми!) Мы молча ещё секунды (что не естественно при встрече учителя и ученика) не решались сказать друг-другу до свидания. Мне сейчас кажется, что даже Людмила Яковлевна так бы и не решилась сказать первой; но время торопило, и звонок бы не ждал нас, - «до свидания», - взяв инициативу на себя, сказал я тогда, улыбнувшись. Никогда в жизни не забуду эти секунды.

Почему я вспомнил это сейчас... Просто на глазах пелена, лицо невольно корчится в гримасе негодования, а ладони сжатые в кулаки тщетно пытаются выдавить из головы тени воспоминаний, холодных воспоминаний; не знаю что мне всё это готовит; сейчас я выглянул в окно, а там это холодное зовущее небо, в нём нечто, что не даёт заснуть, нечто холодное, обволакивающее и своей тяжестью тянущее в себя - в прошлое. Минуты выпускного,.. одноклассники,.. и прощальная песенка, которую они спели на выпускном вечере на мотив мелодии Кристины Орбакайте «Музыкант»:
«Азнаур до рассвета изучает науки
Хочет стать он учёным крутым
Азнаур, дорогой наш, ты запомни надолго
Нас и наших учителей»

Как в воду глядели – «запомни надолго»

Странно, часы назад шёл дождь, а сейчас всё вокруг стало таким же, как тогда утром 19 июня 98 года. Похожим. Таким же прохладным. И эта влажная беззаветная тишина отдаётся внутри «прежним» беспокойством: «Они скоро пойдут встречать рассвет и Мама, расслышавшая их весёлые голоса, затем скажет мне - не спавшему - об этом».

История о бедной Элизе и её одиннадцати братьев превращённых в птиц без голоса меня поглощала в свой мир, когда я был ребёнком. Мне нравились все сказки Андерсена, но «Дикие лебеди» нравилась больше. Несмотря на то, что все его сказки, объединяясь в одну, создавали огромный мир, мне он казался маленьким потому что «мой ребёнок» умещался в этом мире, теперь же мне тесно в самом себе.

Не надо бороться с внутренними коллизиями, нужно лишь поддержать эту волну и высказаться: дереву - любимому, звёздам - твоим, дневнику - читателю, книжке - писателю, музыкальному инструменту - флейте Пана, как сейчас в воображении я.

Ни день, ни ночь, абстрактное время суток. Нет, суток нет, нет времени, одно лишь пространство, всё в броуновском, но вяло-текущем движении. Стены домов: углы резко очерчены, а стены размыты. Люди: людей нет, хотя нет, есть, но человека так мало, что движение самого в отсутствие границ между пространством и временем, превращает его в длинную тень. Свет: фонари как источники белых, голубых и светло-оранжевых цветов, расходящимися равномерными лучами, и, растворяющимися в никуда. В зияющем пространстве меж крыш домов, сереющее небо, с неясно очерченной глубиной чёрного, и средь «банальных плоскостей» - до боли знакомых – космического пространства, удивительно большие звёзды красными и белыми, словно бумажными кружками разных размеров, перемежаются в растворении прозрачных волн. Чуть дальше них – вернее ближе к земле – качающаяся то вверх, то вниз матовая с примесью жёлтого полоса света: начинает казаться, что она не начинается и не заканчивается, в какой-то момент понимаешь – это солнце. Никакой источник фотонов не слепит глаза. Вся палитра растекающегося в стереоэффекте мегаполиса излучает один – белый цвет. Асфальт: его так много и он доминирует, но внизу, и всё же его так много, что кажется битумным пятном, растекающимся – хотя нет, стекающим со всего отвесного, архитектурного, вот-вот займёт своё место – но тут же растворяется и становится матовым, и шаги уже не по его поверхности. Деревья: в какой-то момент обнаруживаешь – периодично с лёгким подрагиванием листьев – их неестественное молчание в перерыве заставляет «усомняться», но вновь и вновь, словно в такт неслышной музыке - мгновенное па брейк-данса вокруг себя. Неестественное отражение в стёклах окон, витрин – неясна граница, она словно поверх стен, и стёкла, забывшись, выплыли из оконных проёмов: теперь каждый дом отражает что-то своё, словно забытое, но нельзя сказать в прошлом или будущем; глядя вверх, это соседнее здание, которого уже нет – или вернее пока нет рядом, глядя вниз, у витрины тень человека, напрягши мысль, понимаешь – женщина из прошлого - или будущего - с резко меняющимися эмоциями на лице, узревшая в витрине бывшего магазина нечто – мгновение - вот вновь она, но уже спиной, в застывшем шаге с «фирменным» пакетом - затем растворившейся тенью в длине, исчезает; в другом окне кафе за столиком человек – был – на столешнице чашка кофе и из неё вверх, не доходя до потолка извивающийся дымок. В шаге боишься наткнуться на из ниоткуда возникающие тени, но не получается с ними даже соприкоснуться: поведёшь рукой и словно окунаешь, не ощущая – краски твоего тела оставляют следы в неясности, но мгновение и растворяются словно восстанавливая «повреждённые» цвета мира. Но вдруг глаз ловит: сквозит сквозь пелену что-то металлическое и оно далеко, хочешь приблизиться – безвременна'я неестественность в расстоянии обманывает дистанцию - твой единственный шаг оказывается больше десятка метров, и ты уже оказываешься около телефонной будки. Странно, но ощущаешь её близость к себе не только расстоянием вытянутой руки, но и физической твёрдостью – она осязаема. Остаётся только потянуть за ручку, открыть дверь – щёлк! - и в это мгновение мир словно восстанавливается. Тот неясный гул из далёкого, еле уловимого и от того лишь слышимого в нижнем регистре городской мелодики, стал обретать очертания, постепенно повышаясь в диатоническом ряду и вот на последней октаве стал резко слышимый и тонально сбалансированный – город словно проснулся. Ясное ощущение, но слегка позабытой естественности вскружило голову и всё же мельтешение торопящихся пешеходов, шуршащий шаг шин неторопливых в пробке машин заставляет отвлечь от себя внимание своей, словно «вернувшейся» обыденностью. Но рука на ручке двери уже тянет сильнее увереннее, а там:

- Привет, - еле сдерживая удивление. Но всё же при виде его вспоминаются маленькие обрывки детства, выброшенные в корзину жизни – и сейчас они возвращаются, восстанавливая твоё – из далёкого прошлого – «Я».
- Привет, - наблюдая за танцем юлы, ответил он нежным, но по-детски хоть и с слегка взрослой хрипотцой голосом.
Долго и я наблюдал за верчением юлы, затем закрыл дверь, войдя во внутрь, и сел рядом по-турецки.
- Давай я сыграю тебе на флейте, хочешь? – невпопад, но уже уверенно задал я вопрос ему, после того как юла остановилась, хотя и не знал, что сейчас достану флейту.
Тут правая рука потянулась в карман сумки, которая через плечо, и нашла нечто с гофрированной поверхностью, но эмоции не успев подступить к горлу, тут же растаяли, потому что он смотрел и по-детски улыбался.
- Конечно! - протяжённо на срединной гласной и с хрипотцой воскликнул он с радостью в голосе, улыбнулся ещё раз и теперь уже оставил взором следить за «лежачей» юлой окончательно.
- Слушай, - стал вертеть в руках флейту, - а ведь тут шумно, машины, люди, нас будет неслышно.
- А ты открой дверь.
Привстав, я открыл дверь, и глаза мои округлились, удивление заставило выйти и я вышел на тра'ву: тротуара не стало, как не стало и домов и людей и улиц, теперь был поодаль лес, кругом была трава и где-то изредка всхлипывала река.
- А ведь я не умею играть на флейте, - промолвил я, пытаясь опомниться.
Он вышел из будки тоже.
- А ты просто приложи флейту к губам, и она запоёт. Она поёт только от дыхания детства, в тебе живёт детство, только ты сам об этом не догадываешься, флейта тебе поможет это понять, только приложи её к губам.
Я ничего не мог на это сказать, а просто повиновался совету: приложил её к губам и флейта заиграла в несколько нот, но тут же я, оторопев от неожиданной слаженности в мелодии, оторвал флейту ото рта и взглянул на него – он просяще улыбался и я снова заиграл мелодию.
Это была мелодия пастушка, подарившего флейту мальчику Мио. Очень простая, но до боли знакомая всеми внутренними трещинками, всем нутром: живая и всё мое естество воплощалось в её дыхании благозвучной песней. Даже не хотелось плакать – я уже был в детстве.
- Ты откуда такой взялся? – перестав играть, обратился я к нему опять с прежним удивлением.
- Я не знаю, - протяжно на срединной гласной, пожав плечами и, моргнув в конце фразы большими глазами, уставился он на меня.
- Слушай, Чебурашка, а ведь мы с тобой в этом похожи, я тоже не знаю, откуда взялся.
Но в ответ он лишь улыбался и я продолжил играть.

По-моему, во сне Маленького Мука было что-то ещё: что не отпускало, страхи – через воспоминания, или то, что содержательнее в кристаллах – эдакий "Хранитель" сна - читаю и вспоминаю вчерашний день:

Ощущение по нарастающей: маршрутка несёт в никуда, именно такие волосы пассажирки, которые где-то видел, только не помнишь – где; нет, сейчас не понимаешь, что скоро Это будет, но вот эти волосы отвлекают внимание – в них что-то кроется – какой-то знак, являющийся ключом, - "только каким и к какой двери"? - думаешь, - "что тебя ждёт"? - в какой-то момент, пытаешься изменить ситуацию, чтобы было всё не так, как, якобы, помнишь: сидишь и ждёшь момента, чтобы узнать Это прошлое, которое тогда – однако воспоминание настолько глубоко и внутри, что... - чёрт возьми, сейчас вспомнил: стало холодно, значит, вспомнил - ... Этот пожар в волосах, или нет - пряди неровные: волосы, словно хлопьями в "конском хвосте", однако именно этот пожар цвета, который на черном, но он розово красный, - "я не знаю этот kolor", - естество природы там за стёклами окон ничего не говорит, не подсказывает, значит, будет не сейчас, потом, - "только когда"? – Уже проезжаешь место, где надо было выходить, и вот начинаешь обижаться, - "только на кого, зачем"? Наверное, на ситуацию, на Трюк Времени, не дающий, часто, покоя". – Начинаешь обижаться и смотреть в другую точку, в противоположном окне, потому что волосы спрятались в тень – "удивительно, я видел тень в кузове газели, изначально сконструированной для маршрутного такси, где крыша была оборудована прозрачным люком, в проёмах окон достаточно пространства, чтобы свет ровно заполнял весь объём пассажирского кузова, но тень пришлась именно на волосы" - волосы ушли в тень, на первый план вышли глаза, это страшный знак. – "Я боюсь таких знаков, чёрт возьми, я всё-таки стал писать в дневнике о "моих дежавю". Чай горячий – согревает. Но холодно в пальцах и на висках, или пальцы холодные на висках"? – В какой-то момент, пытаешься сконцентрироваться, но, – "это чёртовое индульгирование: самооправдание себя, своей слабости, ты потакаешь себе, пытаясь вспомнить или сконцентрироваться, а Оно и радо, подменяет моменту действие, причём адекватно, и съедает силы намного больше, чем требуется на его совершение, чему доказательство моя дрожь, с которой уже не может справиться и стакан горячего чая" - устаёшь, нет, не физическая слабость, занятия спортом говорят о себе, в мышцах рук есть силы, чтобы открыть дверь, и глаза, которые не видишь, но чувствуешь, обращены на руки, которые свободны от одежды и расслабленно лежат на рюкзаке, и ловишь тут же момент, - может не волосы, может руки; где ключ? – но ситуация заставляет говорить о себе: глаза пассажирки обращают взор к лобовому стеклу, потому что пора выходить, и опять эти хлопья волос или нет, на волосах – и странное ощущение, будто включились новые резервы, был морально утомлён, но действие пассажирки, уже не пассивное, говорит за себя, что-то внутри переключается, словно улучив момент, когда Оно отвернулось, но нет, закрывают дверь глаза – и опять отводишь взор, даже радуешься что успеваешь, и опять злость и обида, значит, потерян ключ, значит, глаза и есть барьер.

Помню, опомнившись, я попросил водителя в метрах пятидесяти от предыдущей остановки машины. Вышел. Шатало. И волосы на глаза лезли – как, оказывается, тяжело отращивать длинный волос – играя с ветром. Тогда ощущение абсолютного разочарования постигло меня минуты спустя. – ("чёрт возьми, как же холодно"). - Я и не подозревал, что меня ждёт впереди за домом; тем самым и именно в том месте, куда ушли - ("я не видел, но, оценив ситуацию, можно понять, что остановка такси именно пред "этим" домом говорит о том, что целью тех глаз были его квартиры, я уже не следил за волосами – боялся") – через дорогу глаза. Но прежде я прошёл мимо витрин супермаркета, стёкла которых на расстоянии метра были от железной ограды, уходившей в землю и цеплявшей крышу так, что казалось она и есть стенка, но только прозрачная. Меня это странное архитектурное решение удивило тогда. Ажур узоров решётки особенно в шаге рядом с ним создавал ощущение возникновения вакуума - который стеной и вдоль этой чёрной ограды, в глазах мельтешила рябь, и затягивала. И ещё то состояние, при котором организм пытается восстановить силы, шоколадный батончик тогда мне помог, конечно – ("киваю головой"). Угол тротуара, вдоль которого уходила ажурная стена, не совпадал с моим путём. Мой шаг попрощался с волшебным ощущением уже на середине здания супермаркета. Далее через дорогу, на тропинку, вытоптанную на газоне. Там был одуванчик, и как обычно я загадал у него желание. Затем мне пришлось обогнуть угол дома, в специфичном месте - тропинка тесно прижималась к углу дома, и отвесно уходила вниз. И вот тут, спустя все эти неторопливые минуты – ("как сейчас понимаю то волшебное ощущение "ажурного вакуума" являлось какой-то энергетической подпиткой"), - когда я успел восстановиться и ощущение внезапного голода пропало от съеденного батончика, я увидел то самое:

Тут же в уме стали вычисляться моменты, когда произошла "перезагрузка", когда именно отвлёкся? Быть может это момент, когда "глаза закрывали дверь", или "волосы ушли в тень", или нет, что ещё вероятнее, момент, когда выходил из маршрутки: сказать водителю, открыть дверь, да ещё и подготовиться к этому – сесть на то же место где были волосы пассивной пассажирки, - "почему пассивной? Почему мне привязалось именно это определение"? – да, и, наверное, уже на улице перед переходом проезжей части: мои волосы, играя с ветром - на глаза – тогда моргнул, неестественно, и слишком долго, Оно успело именно в этот момент сделать "подмену". Так значит, в действительности ты' был в том вакууме - маршрутное такси на самом деле перелистывало страницы за страницей к другой, то'й которую Оно подготовило: "естество природы там за стёклами окон ничего не говорит, не подсказывает, значит...", именно тогда мне стоило это понять, но Оно не даёт, Оно заставляет тебя индульгировать (не помню откуда): "враг - это не тот, кто ругает тебя, а тот, кто мешает тебе идти". Не Уставший всё-таки шагал вдоль этой ограды, а - шаги распространялись на всё пространство, где небо, асфальт, стены домов - всё было единым целым, как огромный шар, и ты внутри него, и шар катится и на него извне проецируется изображение – его источник на одном и том же уровне и всегда перед лицом идущего. Куда бы ты не повернул, ты увидишь именно те "трещинки на асфальте", именно ту тропинку – непонятно почему, но именно к ней ты и идёшь – и то небо верху; и даже если бы ты пошёл до конца вдоль ажурной ограды, всё равно картинка перед глазами тебя бы обманула, она тебе скажет – впереди стена, (её нет вне шара, но ты не знаешь, ты внутри и, как бестолочь, шагаешь по проторённой дорожке) ты не сможешь пройти сквозь неё, ты её будешь бояться, и Оно это знает, и ты, конечно же, сворачиваешь, срываешь тот самый одуванчик, загадываешь желание, и вот затем перезагрузка, мгновение и - хлоп! - картинка, застыв на какие-то доли времени: шар в мгновение разворачивает, растворяется и ты в своём распоряжении, пред тобой новое пространство, которое Оно заранее подготовило. Ты вступил на новую страницу, разве что, заранее приготовленную.

Тогда на гравии лежал пьяный человек, и у меня не было другого пути, как пройти рядом. Он пытался встать. Я поравнялся с ним. Он меня увидел, и обратился за помощью, и, конечно же, я ему помог – надо было дойти через два двора к подъезду, где он жил. Дома его ждала жена и его слова о том, что, мол, знаешь надо бросать пить: я соглашался на них, пытался помочь словесно, но пространство на холсте дежавю не давало толком поддержать и без того невнятный разговор запачкавшего костюм, с оборванной сумкой на плече, человека. Он мямлил, пытался членораздельно сказать несколько фраз, по нескольку раз. У него это не вышло. И когда мы поравнялись с дверью его подъезда, меня ошарашило то, что он сказал: "Слушай, где-то я тебя видел". Алкоголь, конечно, говорил о себе: он пытался вспомнить какую-то передачу – может и где-то был, кто-то на экране похожий, на меня – но я сразу отрезал его попытку вспомнить категорическим "нет", потому что, я мелькнул на экране передачи "Про это" и было это четыре года назад, и мог заметить только тот, кто видел меня четыре года назад – тогда был несколько другим. Хотя, нет, вернее меня ошарашило не то, что он сказал, а напугал взгляд, которым он пытался прочитать на моём лице что-то ему до боли знакомое. Ведь я сам смотрел на него, держа за плечевую кость, кое-как покрытую мягкими тканями, и мне было всё это знакомо – я уже его видел, как и тех двух, сидевших на брёвнах с бутылками пива, мимо которых мы прошли вначале пути, затем как тот ротвейлер, который на поводке хозяина и к машине, как та невысокая белокурая девица, сидевшая около двери на скамье подъезда, где собственно и жил (по его словам) выпивший человек. Всё! всё говорило о том, что я уже Это видел, и в Этом побывал.


- Ты сумасшедший!
- Клевинджер, ну чего тебе от него надо? - устало возразил Данбэр.
- Я не шучу. Он псих, - настаивал Клевинджер.
- Они хотят меня убить, - спокойно сказал Йоссариан.
- Никто не помышляет убить именно тебя! - заорал Клевинджер.
- Хорошо, почему же тогда они в меня стреляют? - спросил Йоссариан.
- Они стреляют во всех, - ответил Клевинджер. - Они пытаются убить каждого.
- А какая разница? Значит, и меня!.. Но Клевинджер уже завелся. С помутившимся взглядом и трясущимися побелевшими губами он привстал со стула. Всякий раз, когда Клевинджер вступал в спор, с пеной у рта отстаивая свои идеи, он задыхался, жадно хватал ртом воздух и часто моргал, стряхивая с ресниц слезы - горькие слезы человека непонятого, но убежденного в собственной правоте. У Клевинджера было много идей, которые он отстаивал с пеной у рта. Он сам был ненормальный.
- Кто это "они"? - допытывался Клевинджер. - Кто именно, по-твоему, хочет тебя убить?
- Все они.
- Кто?
- А ты как думаешь, кто?
- Понятия не имею.
- А почему же ты тогда заявляешь, что они не хотят меня убить?
- Потому что... - брызжа слюной, начал Клевинджер, но осекся и умолк с выражением полного отчаяния.
Браво Йос! браво Йоссариан ты лежал в больнице – ты, можно сказать, добился этого. Ты протестовал против Военной Машины, ты тщетно пытался тогда добиться освобождения, но Машина тебе не давала – у неё был закон, вернее поправка к закону - Поправка за номером 22. Ты лежал в больнице, и ты переживал дежавю, вспоминая свою короткую военную историю. Тебя считали трусом. Ты говорил, что весь мир ополчился на тебя и это действительно было так, потому что ты был прав! И никто, никто не мог тебя в этом разубедить. Тебя окружал фарс: командир эскадрильи Майор Майор Майор Майор разрешал визиты к себе в палатку только когда его там нет, заведующий офицерской столовой и коммерсант Мило Миндербиндер заставлял свою эскадрилью бомбить собственные аэродромы только затем, чтобы уничтожить запасы никому не нужного хлопка, после рухнувшей сделки с нацистами. Ты много отвлекался, ты протестовал: в костюме Адама получал очередную медаль за "последний" вылет. Но Поправка и подсиживающие друг друга генералы чётко и верно исполняли свой долг перед Машиной. Однако больница, для тебя стала знаком, чистилищем. В бреду, ты вновь и вновь вспоминал ужасные моменты вылета, разрывы зенитных снарядов, до которых рукой достать, но ты не догадывался что Орр, специально ронял свои самолёты в море, и всякий раз неожиданно возвращался живим - он тренировался. Откровенный идиотизм, который окружал тебя, был сплетён в узел, причём гордиев – его нельзя было развязать, его можно было только разрубить и отсюда твоим освобождением могла стать смерть - и нож свихнувшейся итальянки, заставил тебя остановиться, но! она, сама того не подозревая, помогла тебе. Она явилась тем ключом, который мог отпереть ворота из этого кромешного ада войны на Средиземноморском театре. Ты не трус Йоссариан! Ты был терпелив, ты ждал, и наконец дождался, ведь пока ты лежал в больнице, Орри снова уронил свой самолёт, и все посчитали его окончательно мёртвым. Но слух донёсся и до твоих ушей: он оказался в Швеции. Он доплыл на простой спасательной лодке. Доплыл, значит спасся. Браво Йоссариан! - ты выздоровел, ты узнал об этой потрясающей новости и выздоровел. Орри доказал тебе, что берег того мира, который для тебя мог бы стать чужим и далёким, от "выдуманного" острова затерявшегося в бесконечном море, доступен и тебе. Он тебя раздражал, своей уверенностью, ты не догадывался, что Орр и был твоим спасением. Но сейчас ты об этом знаешь. И ты плывёшь на спасательной лодке сломя голову к берегам Швеции. И не важно, что земля круглая – но сейчас ты плывёшь к Орри, который знает, как убежать из водоворота судьбы, знает, как не попасть в сети, которые везде, которые вокруг, и он так же знает, что в сетях есть дыры и через них можно спастись. Я завидую тебе Йоссариан, потому что ты уже на лодке, и ты плывёшь к своей цели.

Никогда не умел сказать «…»; порой мне кажется – я ненавижу это слово; и я не умею говорить, и не умею высказаться. Слова из моих уст, фразы из-под пера, съедают меня, не успев обрисоваться и я умолкаю. А ведь так хочется и чтобы в глаза: «…», но получается другое, и окунаюсь в своё одиночество. Я даже не умею рассказать о себе и боюсь перелистнуть страницу, потому что в душе щемит от мысли, что есть этап в моей жизни, и он может быть пронумерован как: «1», «2», «3»… А душа так и дрожит пальцами по клавиатуре, и нет объятья, которое согрело бы её своим «…». Так может, поэтому я «…» ночь? Когда городские сумерки – и неприметна моя фигура, когда пустые тротуары - и по ним только мои шаги, когда скамейка под белым фонарём – и только для меня, когда серебряные брызги фонтана – и только на меня, когда ветер развевает волосы – и только мои, когда зайчики по волнительной глади реки – и только в мои глаза, когда неприметная капля с неба – и только по моей щеке, когда абрис на асфальте – и только под моей луной; но так хочется, чтобы она была не одинока – моя тень, которая на мосту – и чтобы через судьбу (уже) двоих:

Там расстояньям нет предела,
Там услада для души,
Там искренняя вера -
Колыбель моей любви.

Ведь все тайные изреченья
Обязательно найдут
Беседку тайную, а под ней
Canapé из Алых Губ.

Но сейчас окно, залитое жёлтым светом - и в ней тень только для одного читателя зазеркалья:

Открою заветные страницы,
с замиранием сердца войду,
в мир волшебных мыслей
и неизменно вешнюю чистоту.

Окунусь в вечное прозренье,
пьянящих душу слов,
и чувственное откровение
близких мне миров.

В таинстве этом, как в зеркале
зрима моя пустота -
образ туманный, неизмеренный
и маска в место лица.

В одном скучном-прескучном городке; откуда никто никогда не уезжает и куда никто никогда не приезжает; живёт паренёк Коля. И однажды в воскресное утро он завирается другу, мол уезжает навсегда на Дальний Восток. В это мгновение «заоблачное» заявление паренька, уставшего от застойной жизни и от метафизической серости быта, кардинально меняет всю его предстоящую жизнь, потому что уже поневоле надо по-настоящему собираться в дорогу - слух разошёлся по всему дому и паренька все начинают провожать. Коля и не задумывался, что такое «решение» заставит перевернуться во мнении соседей к его персоне – рассветное утро воскресения заставляет по-новому пережить все чувства – переоценить никчёмные мысли, ведь он становится национальным героем местного масштаба. Весь мир был раньше против него, и теперь, многие готовы пожертвовать хоть малым – но что могло бы помочь пареньку «стать человеком». «Щедрые» соседи даже преподносят подарок во время сумбурного застолья в виде чемодана забитого вещами, которых как выяснилось, прежде у него и не было вовсе. Все в Колькиной «решительности» увидели какую-то надежду – что где-то там есть «лучшее», «светлое». В удачный момент Коле случается оказаться в одиночестве от гостей и так желанного прежде внимания. И в эти драгоценные минуты уединения, лёжа на кровати в обнимку с гитарой он оценивает всю свою жизнь, пережито'е и сочиняет песню о маленьком оазисе, все краски и очертания которого проявляются лишь под кистью воображения оказавшегося нём человека. Он сочиняет песню про «Облако-рай», которое нельзя найти, взглянув на глобус, нельзя узнать, смотря на небо, и которое невозможно понять, и которое невозможно отыскать – ведь это «облако» живёт в его печали, его грусти, лелеет и не даёт потонуть душе под давлением окружающего коллективизма, которое определило паренька «никчёмной личностью».
В пору отрочества, впервые увидев этот фильм, я осознавал, схожесть отринутости и брошенности в судьбе паренька со своей. Я всегда боялся подобного момента: с ужасом ждал, как неминуемого, но «значимого» этапа в собственной будущности - мне он казался крахом. И Коля на (этапной) остановке, в ожидании автобуса, который скоро увезёт его в неизвестное, видясь на последнем свидании с любимой, которой он и не открывал до этого момента по-настоящему чувств, на ту радость в словах и пожеланиях за его «решительность», отвечает: «А хочешь я тебя огорчу? А нет у меня друга на Дальнем Востоке, и не ждёт меня никто! Назло я всё это сделал, назло!». Всё это так похоже, когда я стихами (вернее - рифмоплётством) уже на последних учебных месяцах тщетно пытался подойти ближе, и, так непохоже когда, ожидая автобуса (в моё «неизвестное») на остановке в последний раз виделся с Азидой, пребывая с ней в абсолютном молчании и фальшивой улыбкой уткнутой в асфальт, пока разговаривали наши мамы. Я был никчёмным пареньком, который не умел жить и не умел общаться, кроме как с преподавателем и стоя у доски - таким определяли, ошибаясь, моё будущее родители; как же они ошибались. Вообще вся моя жизнь, сплошная ошибка, по-другому её оценить и не могу. Все мои мысли, все идеи (а их и нет вовсе), все слова – абсолютная никчёмность. Я выстроил перед собой стену, находясь на корабле, и, как Сизиф, обрёк себя на вечный "труд" под плетью времени её толкать, в попытках управлять судном, дрейфующим в реке судьбы – медленно, бессмысленно и неотвратимо. Я всё время воспитывал в себе ностальгию, ностальгию по прошлому, по минутам, которые остаются позади, но которые нельзя увидеть, нельзя прикоснуться. Потому что будущее я видел лишь во снах и там не было ничего хорошего. Отец обвинял меня в лени. Я же был виноват и в этом; но у меня получалось, найди родитель общий язык со мной, значит, - не лень. Но с другой стороны я являюсь ошибкой, в судьбе человека, в жизни которого было более семи тысяч женщин, который с детства рос «сверхчеловеком», для которого знания были основополагающим жизненных ценностей, для которого информация была пищей. Человек большого интеллекта, большой физической силы, для которого не было преград и препятствий, и в жизни которого не было места кумирам. Это единственный человек встреченный в моей жизни, способный дать определение понятию «справедливость».
Моя сестра (её зовут Камисса, что значит виноград) была вундеркиндом. Она пошла в пятый класс вместо первого. И вся школьная жизнь была для неё борьбой с уравниловкой, царившей в социалистические годы. Отец, с наводя ужас и страх на учителей, не принимавших факт того, что ребёнок, учась в восьмом классе в возрасте для третьего, может и умеет «усваивать» материал, решал эту проблему вне зависимости от рода преподавательской «деятельности», становившейся препятствием только лишь в учительском лице. Да и рослой она была не по годам. Глядя на цветную школьную фотографию восьмого класса, я не мог увидеть существенной разницы в возрасте с её одноклассниками. (Как и рассказывал раннее) заканчивая институт и тут же оставаясь на факультете преподавателем, она принимала на поступление абитуриентов своего же возраста. Моя сестра это гордость родителей.
Могу с полной уверенностью сказать, что я заканчивал университет вместе с мамой. Смутно, но помню момент, когда я сидел на скамейке в вестибюле напротив двери и мама сдавала письменный зачёт, иногда поглядывая в щелку приоткрытой двери на меня скучающего. Я же часто непослушный вставал, несмотря на наказ - сидеть именно на этом месте скамьи, где посадила мама и никуда не уходить – исчезал с поля материнского зрения, интересуясь «всяческими» кубками, стоявшими в ряд на полках за стеклом; в какой-то момент меня стал привлекать паркетный пол и начинал скрипеть по нему, расхаживая по дощечкам, чем вызывал в определённый момент недовольство преподавателя, который выглядывал и, обнаруживая бесхозное дитя, тут же возвращался в лекторий и тихим голосом спрашивался о моей персоне. Мама отзывалась, и выходила успокаивать моё нетерпение, усаживая на обзорное из лектория место скамьи. Наконец дождавшись окончания того, что мне казалось, будучи ребёнком, бессмысленным, я подбегал к маме с радостью абсолютного облегчения, что, наконец, мною будут покинуты стены этого вестибюля, порой казавшегося «тюремной колонной камерой». Но она тогда выходила с тем самым, строгим и злым во время сдачи зачёта преподавателем, который, теперь интересуясь мной, уже расплывался в улыбке и не скупился на похвалы. Потом мы садились, на трамвай – особенно мне нравился трамвай «чешский», с дверьми гармошкой и со скруглённым кузовом: его движение было мягким, «автобусным» (как я характеризовал плавность и мягкость движения по рельсам) и мы ждали именно его, пропуская «современные» дребезжащие «зубилы» - и обязательно на заднее сидение, и, что не мало важно, обязательно во второй вагон – таковы были мои требования в обмен за часы терпения в ожидании. Затем мама доставала мне кекс, заранее купленный около остановки – таких кексов теперь не пекут: какой в нём был изюм, какой вкусный внутри, ммм! и я, любовался, через заднее окно: убегающей в даль и исчезающей за поворотами змейкой рельс, мимо жилых кварталов, а затем по окраине мимо массива холмов, что чуть за горизонтом, потом мимо многоэтажных зданий «нового» микрорайона. И так с пол часа до остановки «площадь Минутка». Я очень любил эти «чешские трамваи». Однако потом, они почему-то перестали ездить. Я по ним скучал и сердил маму неохотой садиться в монстрообразные «зубилы», которые с грохотом открывали двери и с неприятным дребезжанием катились по рельсам. Ещё я помню момент, когда, находясь на работе мамы - в больнице - я что-то делал в помещении, где было много-много медсёстр, и они – как и мама – чего-то ждали. Только чего они ждали я толком уяснить не мог и перестал, уже повинуясь на материнский запрет, жевать пальцы, а сидя на руках мамы, прочитал какую-то фразу на стене над рамой вслух, без запинки. Но главное, там было слово, которое не получалось прочитать в уме. А слово было длинное - некий медицинский термин. И вот, когда детский голос пролепетал это самое слово вслух, неожиданно все медсёстры ахнули, а мама рассмеялась. Я был отнят одной из медсёстр с материнских рук и под конвоем людей в белых халатах из помещения по коридору поведён к «главврачу» и меня заставляли уже в кабинете главврача произнести заново это слово. Ну, конечно я весь в смущении, мне уже страшно, я плачу. Но главврач, поверил на слово медсестрам, что я это слово действительно прочитал. «Захватчицы» кружились вокруг меня, в какой-то момент меня вынесли в коридор, где я увидел маму, у неё был на голове чёрный платок из плотной ткани с узором, белый халат поверх чёрной жилетки, а на лице улыбка смущения. Читать и писать я научился действительно рано – в три с половиной года меня усаживали на маленькую табуретку перед большой - которая вместо стола, затем на подставку книжку со стихотворением с заранее отмеченными мамой ударениями, и я должен был переписать всю эту писанину, что делал с «огроменной» неохотой, без ошибок в тетрадь. Но у меня была любимая книжка со стишками про цыпленка, который только-только вылупился. Особенно мне нравились рисунки на всех четырёх страницах, где был изображён цыплёнок в виде жёлтого пушистого-пушистого комочка. 

Этой ночью я посмотрел «Облако-рай». Не дал он мне потом заснуть, и я поглощённый воспоминаниями после полутора часов в попытках увидеть сны уселся писать,.. писать. А толку... На улице уже с час как синицы поют. Листья на деревьях чуть осунувшиеся от влаги, которая осела моросящим дождём. Эх... Подойду я сейчас к балкону, выгляну в окно, посмотрю вверх и увижу, как из этой бурой и растворённой слегка оранжевыми оттенками от лучей рассветного солнца мглы облаков в степенном неслышном движении спустится «облако-рай», подлетит ближе, чтобы унести из этих мест далеко-далеко, где лечит тоска и грусть, где можно найти счастье и где кто-то откроет мне глаза, и где я проснусь... проснусь из этого бренного мира... и смогу раскрасить оазис ностальгии своими красками воспоминаний.

...наконец, угол дома стал для неё закатным горизонтом; но я, не отчаиваясь, накинул куртку и вышел на улицу, думая присесть на скамье, и окунаться в таинство. Но меня ждало разочарование. Хотя всё ещё мог её видеть, ветви деревьев не давали насладиться полностью зрелищем; тогда я стал идти ей на встречу. Я шёл заворожённый. Я видел её такой во второй раз, но волнение, мешавшееся в груди, было таким же, как и в первый. Вдруг, сам не заметил, как инстинктивно присел, на что-то холодное: справа и слева «опомнившийся» взор встретился с удивительной симметрией: дорога уходила в поворот на равном расстоянии, а перед каждым из поворотов, будто часовые маячки, моргая и отражаясь тонкими лучами, сбегающимися в один по гладкой поверхности рельс, заманивали меня в путь - каждый одинаково: удивительные семафоры. Но когда я посмотрел вперёд, то удивился не меньше. Оказавшись на железнодорожном пути, я приблизился к стройке, где два одноруких башенных крана стояли, замерев, и смотрели в одном направлении, а меж них уже начинала сбрасывать фату она. Ошеломлённый от удивительных «симметрий» и совпадений я всё же продолжал следить за чудесным и таинственным танцем Селены. И сейчас, продолжая медленно обходить Гею, Селена открывала лик Могучему Гелиосу...

"Нельзя сказать: надежда существует. Нельзя сказать: её не существует. Надежда подобна дорогам, что пересекают землю. Ибо в начале никаких дорог не было. Дорога появляется лишь тогда, когда множество людей идёт в одном направлении". "Если стоять на месте, дороги не будет. Как не будет и надежды". Японская мудрость.

Не сказать – воспоминание ли это, но в моей памяти ретушируется момент: схватившись за один край коляски, я пытался что-то предпринять, ибо у другого края стоял малыш моего же возраста. Быть может, я тогда защищал посягательства на собственность, а малыши очень ревнивы, а может, мной двигало что-то другое – малыши вступают в контакт друг с другом на уровне инстинктов: ими движет природа, подсказывает, что нужно делать, как выражать свою индивидуальность. И, по всей видимости, упреждая назревающий конфликт, то ли мамой то ли сестрой – не помню точно – я был отозван на руки, а коляска так и осталась стоять на дороге «захваченная» другим малышом. Некоторое время я наблюдал эту картину со стороны. Но потом всё в памяти обрывается. Возможно, терпение у меня лопнуло и ревность изверглась в истошные вопли, и пелену слёз на моих глазах, заставив отвлечься областям мозга ответственным за память. То: первое непредвзятое знакомство с моим лучшим другом детства Станиславом.

Каждое лето, он приезжал со своей семьёй в гости к бабушке и дедушке. Наши дома соседствовали так, что окна и крыльцо вровень смотрели друг на друга, чуть возвышаясь над уровнем забора. Отец Станислава был военным лётчиком и его военный городок, где он служил, дислоцировался в народной республике (в то время) Венгрия. И каждый раз летние каникулы были для меня праздником – мы могли видеться и играть всё лето вместе. Как и всякая «настоящая» дружба, наша была действительна: со всякого рода испытаниями, противоречиями, а отсюда и ссорами - но от этого она только крепчала. Мне импонировало его мировоззрение, нравились в нём упрямство и благодушие. А он в свою очередь иногда пробовал мне кое в чём подражать. О чём ниже.
Ребёнком я развивался с букетом болезней. До трёх лет часто болел живот, и даже в пищу добавляли медицинскую дозу коньяка, чтобы легче переваривалась; но, затем одна напасть неожиданно отошла, дав начало новой. Я никогда не задавал вопроса родителям, с чего началось, а лишь постепенно, крупицей за крупицей невольно выстраивал начало в истории моей болезни. Где-то в неполных три года, в один из вечеров, мой живот опять напомнил о себе, а у сестры назревала контрольная работа (или что-то в этом роде) и, конечно же, я стал своим плачем мешать её занятиям, засим был всякими возможными способами изолирован; обо мне забыли, и видимо, в какой-то момент, я оказался на сильном сквозняке; а застали меня активно чихающим. Трёх летний рубеж был пройден, с новой проблемой. В детской поликлинике моя мед.карта стабильно и активно начала полнеть, а любая непогода стала стихийным бедствием. До сих пор передёргивает от воспоминаний, когда мне мама клала в рот порцию чайной ложки творога со сметаной и давала запивать тут же чаем с мёдом – и так на завтрак, обед и ужин. Было ужасно больно жевать от язв на языке. Но, когда мне исполнилось полных четыре года, летом был составлен в голове отца и готов к исполнению план моего выздоровления. Всё началось с июньских обливаний на улице, затем к августу стало подкрепляться каждодневным комплексом упражнений. И когда в одну из зим был собран в моей комнате турник, и начал необходимые гимнастические упражнения и в воздухе, и на земле; тогда, наконец, зарядка стала моим главным оружием и щитом ослабленному иммунитету.
В этом собственно и заключалось подражание Станислава мне: делать зарядку. Хотя с критикой он не дешевил; когда я с гордостью демонстрировал ему курбет или «настоящий» мостик, он выказывал своё «фи», жестикулируя руками и корча гримасу на лице, мол, это легко и может любой, в том числе и я. Но подтягиваться шестьдесят раз на турнике или сделать семьдесят три жима от пола в минуту – это он горел желанием повторить и критикой на это не задавался. И всё же я был настолько предан ему, что в душе даже обижался на отсутствие замечаний в таких «рекордах». Мне хотелось, чтобы он критиковал и критиковал, вот только бы нам не расставаться. Но недели были предательски скоротечными, время текло так быстро, как текла горная Сунжа и наша дружба в общении длилась недолгих семь лет.
Грозный был частично закрытым стратегическим городом. Здесь был мощнейший в союзе нефтеперерабатывающий завод и одно из знаменитых всесоюзного масштаба учебных заведений: Грозненский Нефтяной Институт. Моя сестра, закончив его, будучи уже преподавателем, принимала своих сверстников на вступительных экзаменах. Помню, как и учась, и, затем, преподавая, на вечернем отделении, она без проблем могла спокойно возвращаться поздними ночами. Такой был спокойный город, такая была спокойная республика. Но семидесятилетний эксперимент строительства коммунизма скоро стал подходить к своему логическому концу – краху. И однажды, стало происходить ужасное и в то же время непонятное.
Я всё ещё продолжал, как и сверстники носить пионерский галстук, но в городе наблюдалась следующая картина: изредка, из военных городков выезжали грузовые машины, которые подъезжали к домам и на них погружался скарб иной раз по нескольку заходов в течение нескольких недель. Поначалу я не придавал этому значения, пока однажды летом Станислав приехал опять, но, как впоследствии оказалось, в последний раз. Узнал я об этом, конечно, в предпоследний день его отъезда, вернее вечер. Верно, он не хотел меня расстраивать этой новостью. Расформированный полк отца менял дислокацию, и Станислав с семьёй переезжали в другое место – ещё пока в Союз. Но, почему-то их приезд всё-таки должен был стать последним. Весь тогдашний вечер и затем ночь я был сам не свой: не мог заснуть, ворочался, путался в мыслях, пытался найти ответы; но в голову приходили только вопросы. Следующее утро для меня было пыткой. Когда уже все были в сборе и машина была готова, мы стали прощаться. Он говорил - будет скучать, говорил, что напишет, что сначала поедет в Шевченко, что, мол, жди оттуда письма. Я был полон грусти, но улыбка не его лице и, эта присущая только ему, ухмылка меня успокаивали. И затем его отец зашёл в дом попрощаться с моим отцом. Помню, как я забежал в комнату, но только на миг, и видел, как они, поговорив, в объятии стали прощаться. Я не выдержал и выбежал на крыльцо. Отец Станислава как-то настиг меня и обнял меня за плечи. (Я запомнил его колючую щёку). В этот миг я еле сдержался от слёз. На секунду я увидел его чуть покрасневшие глаза. Затем он сел в машину, я махал им рукой, в след в последний раз помахали из машины. Стасик в последний раз обернулся, положил подушку на спинку заднего сидения, в свою очередь на неё положил голову и смотрел на меня, а я смотрел на него, потом его отвлекли – он обернулся; вскоре чёрная волга скрылась за поворотом. Я еле сдерживался от слёз в эти мгновения, потому что меня могли увидеть мама и сестра, оказывается они были рядом; – всё-таки я был слабохарактерным.
А ночью заливал подушку слезами: тогда моё детское сердце потеряло частичку чего-то очень-очень дорогого. .............................. Я долго ждал от него письма – его никогда не было. Никогда.

Я был бы несметно рад сейчас встретиться с ним - с лучшим другом моего детства. Конечно, при встрече он бы сразу упрекнул, что я так и не вырос, а я, кивнув, улыбнувшись, молча б согласился с ним. Мы бы обнялись. А ещё, я бы увидел ту самую ухмылку на лице, присущую только ему.

"Если я хочу о чём-то рассказать, то никогда не знаю о чём".

То малое, воспринимавшееся окружающими восторженно, которое делал я, было сделано в минуты состояния, когда я ощущал внутри волнительную силу, а естество снаружи испытывало странную, наступавшую волнами, дрожь. В те мгновенья всё говорит о моей уязвимости, слабости, несдержанности: становлюсь уязвимым, раздражительным и окружающим, не понимающим моего состояния, становится не по себе.

Однажды, в возрасте, когда я играл с ребятами в "казаков разбойников", по вечерам, и мы не стеснялись в географии - бесконечное число улиц и кварталов лежали перед нами - и игра затягивалась так, что команды искали друг друга, бегая среди теней, скрываясь от фонарей, с плетьми из ореховой коры до глубокой ночи; а потом, уже к поровну разделённым командам бойцов, прибавлялась команда "неровного" числа родителей, засим редко когда удавалось закончить игру самим, ибо нужно было, позабыв о противниках уже скрываться от родителей, чтобы их опередить - проникнуть в дом незамеченными, умыться, почистить зубы, ожидая "монстра вечного недовольства", возвращающегося из вечных поисков несносного чада, и нарваться не на злостную порку, а лишь на неодобрительное, - Я ЕГО (или ЕЁ) битый час везде ищу, а ОН (или ОНА) уже дома околачивается! – злой родитель, испуская пламя словесного извержения на своё чадо, на последнем слове после закрытой калитки на засов и до входной двери в дом через весь двор в последнем шаге к собственному изумлению свыкнется с мыслью, что чадо уже дома, но не в постели, и наказание будет только за последнее. И дитё радостное, что избежало публичной порки - не пришлось быть пойманными, и идти по улицам пойманным за ухо и, громко захлёбываясь в плаче, - уже с настоящим удовольствием от некогда бушевавшего в детской крови адреналина, утомлённый, ложится в заботливо заправленную постель, чтобы видеть сны; вот примерно в таком "однажды" мне купили воздушного змея. Для меня подобное событие было всем событиям событие. Ведь раньше, чтобы удовлетворять неуёмную детскую душу приходилось жертвовать целую тетрадь на изготовление нескольких примитивных моделей, и любой чуть сильный порыв ветра мог поломать бумажную конструкцию из цельного листа обычной тетради и позади привязанным на нитке примитивным листком-вертушкой. Выручало лишь, что: мечту о воздухоплавании можно было продлить некоторым оставшимся количеством копий - так легки в создании, хрупки в использовании. А детали из коробки, говорили о самом настоящем монстре многоразового использования. Все эти реечки, матовое полупрозрачное углеводородное полотно, небольшая деталь, являвшаяся основным узлом всей конструкции, и прочие крепёжные элементы заставили моему сердцу биться, а мыслям вознестись. Как же! Остальная детвора должна была такому завидовать! Когда модель была готова испытание я проводил, слушая наказ родителей, не на своей улице, ходил на пустырь, где когда-то стоял многоквартирный дом. Там не было проводов электрификации, не было столбов и там всегда был ветер. Зависть соседских мальчишек, как и ожидалось, была огромна. Они всё продолжали делать хрупкие модели из тетрадных листов, но иногда держали моего - я не был пацаном жадным и, хоть с неохотой, но менялся катушками. Но эта эйфория, с которой передавалась полётам моя модель и её размах крыльев невольно притягивал взгляд; и желания возвращаться к бумажной и примитивной "древности" не было абсолютно. Терпеливо выждав, я еле скрываемой жадностью, забирал свою "летающую рептилию". А ведь в какой-то момент, я тогда так и думал - змей, рептилия, - и ощущение от его полёта было верным. Когда он оказывался на должной высоте, он мог просто зависать над землёй и ненужно было двигаться для поддержания полёта, сила и энергия с которой он рвался ввысь передавались детской руке; представлялось: как он расправляет свои кожистые перепонки меж фалангов и уже крылья развеваются на ветру в полёте; машут; иногда в истоме. Создавалось ощущение, что там вверху живой организм, рептилия из далёкого прошлого, и к её шее привязана нить жадного мальчугана-человека, обделённого природой; отчего - завистливого, удовлетворяющего свои низменные желания к полёту на ком-то живом и наделённом способностью летать. Руки невольно отматывали бечеву, и змей уходил выше и выше. Вот-вот кончится нить, и чья-то жизнь будет спасена – змей улетит, растворится в синеве небес, уйдёт далеко-далеко, где есть такие же как он, где ему будет хорошо, где он сможет летать не один. Но инстинкт мальчугана к своей "сбоственности" брал верх и я будто выныривал из омута мечт. И всё же, мысль не давала покоя: воздушный змей – рептилия.

Однажды, год спустя я простыл летом – что для меня не было удивительным. В детстве я был подвержен алергии... – на ветер. И хотя весной, я уже успел поболеть, но рецидив вернулся в жаркий месяц лета. Лёжа в постели, утром я вспомнил про своего змея. Прислонив к спинке кровати, я стал иногда поглядывать на него. И вдруг, неясное желание материализовалось во мне в какую-то странную слабость и даже слабую головную боль. Проскользнула мысль достать ту книжку-раскраску с пресмыкающимися и хищниками. Пролистав её, я понял о  чём именно желал: варан и рысь. До их раскраски дело не дошло, но я взял шариковую ручку и расположил змея на полу так, чтобы на прозрачном "холсте" крыльев мог оценить и отобразить то, что задумывал давно, но мысль, витавшая рядом, так ранее и не прояснялась, а книжку раскраску я расположил поодаль. И странное дело: глаз чётко и ясно видел все контуры и абрис варана, а потом и - рыси, руки, так всего боящиеся, водили шариковой ручкой по матовой углеводородной плёнке. Удивление где-то во мне уснуло, уступив какому-то странному состоянию, когда хочется желаемое во что-нибудь воплотить. Томление от переживаемой болезни стабильно заставляло о себе говорить, а голова немного пьянела от удивительно ровной боли. Но я продолжал сидеть на полу – тихо, втайне от родителей – терпеливо выводил контуры и задавал штрихи. Помню, вечер переходил в ночь, когда я завершил последний штрих. Теперь на моём Змии были вытатуированы с удивительной фотографичностью: извивающийся в ходьбе варан - на одном крыле; и в послушном приседе великолепная рысь - на другом. Такое художество мне прибавило тогда - некогда сомнительного - авторитета в семье на всё лето, а на улице, к давившимся от зависти соседским мальчишкам, добавились любопытствующие девчонки. Сомнения некоторых, не уверовавших моём авторстве, были сведены на нет чётким подтверждением родителей или сестры в том, что нарисовал их действительно я...

Сейчас я вспоминаю о нём. Где-то он лежит, разобранный. К сожалению, я не смог с ним увидеться в день, когда пришлось покидать дом. Потому как тот самый последний, полный загадок и тайн захват 6-го августа 1996-го года города Грозный "бешенными псами" – как называл их мой отец - заставил нас рассортировать в авральном порядке все книги с полок по коробкам из под бананов – на это ушло очень много времени и до других вещей не добрались руки. Потому что самое ценное в доме это были книги - их было много - и фотографии. Тогда я в последний раз смотрел на них, в спешке листая страницы альбома и перебирая снимки в семейной шкатулке. В те часы, когда я сортировал книги, преисполнялся злости, на всю окружавшую тогда мой дом, меня, мою семью действительность, но ещё больше злился на себя, что такая мизерная часть из этого архива художественной, научной, фантастической, познавательной и т.д. литературы была мной рассмотрена - всего ничего, капля в море. Злюсь. Злюсь на своё абсолютное несовершенство тогда и сейчас. Обидно до слёз так расставаться с прошлым – когда ты ещё не успел его пережить, "переварить" что ли. Прошу тебя читатель, не кори меня своим искушённым взглядом о поголовной грусти, что можно встречать в дневниках, просто это моё прошлое - нить, с которой я не оборвал, не оборвала её и война – не смогла. Не получается и у меня. Слишком всё это хаотично и сумбурно получилось. Слишком много чувств, сомнений, вбивает в душу такая злость и ненависть, выливающаяся в кровопролитие. Поэтому я писал в предыдущих записях о том, что боялся заводить дневник. Ведь дневник это – Книга жизни, когда на страницы записывается история человека, его чувства, мысли, переживания, что-то касательно его интересов. И всё это делается для того, чтобы кто-то однажды, сдув пыль с застаренной обложки, открыл заветревшиеся страницы и окунулся в мир близкого или не близкого человека. И я уверен, каким бы он ни был: ленивым, взбалмошным, чудаковатым, начитанным всё равно эти страницы будут прочитаны до конца, от корки до корки. Не сразу, не сумбурно, не второпях. И быть может для этого понадобится вся его (её) жизнь - он (она) продолжит дописывать к этим страницы уже своей истории - жизни. ........чёрт возьми........внутри подкатила волна и, которая на глаза........

Чёрт Возьми! Я держу твою бечеву мой Синеглазый Змей! и пою те самые стихи, когда ты летаешь, под волнительную музыку флейты:

Слышу голос из прекрасного далека,
Голос утренний в серебряной росе.
Слышу голос - и манящая дорога
Кружит голову, как в детстве карусель.

Слышу голос из прекрасного далека,
Он зовет меня в чудесные края,
Слышу голос - голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я

Я клянусь, что стану чище и добрее,
Что в беде не брошу друга никогда.
Слышу голос - и спешу на зов скорее,
По дороге, на которой нет следа.

Прекрасное далеко!
Не будь ко мне жестоко
Не будь ко мне жестоко,
Жестоко не будь!

От чистого истока
В прекрасное далеко
В прекрасное далеко
Я начинаю путь

Подумать только, это прекрасное далёко, некогда бывшее для меня будущим, стало прошлым. Не могу и не смею, сорваться в пропасть. Пожалуйста, вознеси на своих крыльях меня мой Змей, а я тебе сыграю на флейте эту волнительную песню...

Сырая ночь. Убогие газоны покрыты почерневшим снегом и из него, словно частоколы вокруг, торчат корявые стволы деревьев, а от них, в свою очередь, исходят спутавшиеся паутины ветвей. Вдали по тротуару иногда проходят тени. В домах вокруг редки окна, где горит теплый свет. И я, ощущая себя слепцом, который видит плотную тёмную мглу вместо людей и предметов, а вокруг свет расставшихся фонарей, давно позабыв о гневе, стою под одним из них залитый белым светом и вожу ногтями по хорошо приклеенной к железному столбу бумажке. Вот уже не нет трёх заглавных букв. Скоро не останется и следа от красной символики. Мысли давно заняты чем-то далёком, но таким родным и милым, что уже перестали заставлять сильно биться сердцу, а пальцам дрожать от гнева:

Конец марта. На деревьях лишь зеленоватый налёт и больше серого цвета, а он стоит совсем голый, ветки его черные, лишь набухшие розовые почки выдают признаки жизни. Ещё через несколько дней деревья окутываются зеленоватым дымком, но он словно не торопится распускать крону. Проходит ещё несколько дней. И однажды свершается чудо: утро встречают порой огромные в размерах цветники, словно большие ветви сирени, зацветшие белыми с налётом розового цветками; словно воткнуты в землю то тут, то там и в воздухе разливается особый еле уловимый ни с чем несравнимый аромат. Подходя к этому воздушному цветочному саду, ты будто приближаешься к огромному дому. Раньше он был пустым из стен частых ветвей, а теперь тысячи бумажных цветков облепили их, придавая забавную форму кроне. На отдалении, кажется, в лучах дневного света она растворяется, будто неведомой силой оказалась в двух мирах. Быть может, другой мир похож на наш, потому что эта синеватая мгла, вот-вот готовая заретушировать дерево, тебе знакома: не раз её можно наблюдать, смотря за горизонт, но теперь она как будто стала ближе. Много недель спустя летом созреют плоды и станет их много меньше, чем цветов, а в слегка медовом вкусе вспомнится аромат цветущего абрикоса, запах "настоящей" весны. Но кто знает, может быть, люди и не догадываются, что на самом деле плодов не стало мало, просто теперь дерево делится ими в двух параллельных мирах, нужно только заглянуть за горизонт.

Конец апреля начало мая. То тут, то там появляются на молодой зелено-сочной траве одуванчики. Их ещё мало, и издали легко спутать с кустиком мать-и-мачехи. Стебли их короткие и выглядят они кротко, как на картинке. Пока они словно дети, узнавшие яркое небесное светило, и будто наделённые скромностью не храбрятся расти ввысь над травой, боясь отвлечь внимание окружающего мира от солнца на себя. Но как бы они не старались прятаться, сквозь листья и стебельки трав всё равно пробивают ярко-оранжевые лучики лепестков, а солнце словно завидует им, день ото дня всё сильнее разогревая, веющий прохладой, воздух месяца весны. Но перестают они стесняться лишь тогда, когда растёт их число и, кажется, гневный взор небесного светила их не в состоянии остановить: они начинают расти выше, и становится их больше. И ветер, так привыкший к цвету зелени, теперь боязливо покачивает мириады солнц над травой, бросивших вызов небесному светилу, словно позабыв, чьи они дети. Но вдруг, будто солнце нагоняет облака и начинает лить слёзы. Нет, это не слёзы отчаяния или радости: что бы тебе ни казалось, ты понимаешь – это слёзы справедливости. Мир перерождается – нужна подпитка – нужна вода. Одуванчики, зажмурившись, скрыли свои ярко-оранжевые лучики, погружаясь во сны. Проходит день. Второй. Дождь перестаёт срываться с этой серой мглы, окутавшей всё небо. Теперь уже воздух растворяется во мгле частых капель, не спешащих упасть на землю. Ручейки не сбегаются в лужи, не слышно монотонного перезвона по кровле крыш. Моросящий. Этот дождь - последний холодный дождь весны. Но мир радуется и ему, застыв, словно в ожидании нового чуда. И чудо не заставляет долго ждать. Ещё несколько дней и мгла в небе рассеивается. Вот уже Роза ветров, взяв свои права, гонит последнее облако на восток. Солнце, потягиваясь от дрёмы, расправляет свои крылья и по земле уже бегают прямые лучи. От их прикосновений по земле начинает стелиться еле заметный туман: удивляет странное ощущение его теплоты. В след солнцу просыпается мир. Начинают свои брачные трели кузнечики. Нахохлившиеся воробьи уже не сидят под кровлей крыш, а куда-то в суматохе разбежались. И одуванчики. Всё такие же молодые, но сильно изменившиеся. Некогда бывшие яркими задорными они будто во снах увидели нечто, что заставило их взглянуть на мир по-другому, с удивлением. Быть может, отправляя их на прогулку, солнце во сне провело их по млечному пути, рассказало о галактиках, показало уголки вселенной, завело за горизонт событий, раскрывая тайну чёрных дыр и, наконец, показало землю: обычно голубую, но сейчас такую белую, покрытую облаками. И вот, как будто познав истину и тайну своего явления в этот мир, пробудившись от сна, теперь над травой покачиваются тысячи вселенных, так похожих на нашу землю. Землю, покрытую облаками.

1

Мелодии волнующий мотив.
Закрытая дверь.
Незанавешенное окно.
В комнате яркий свет,
А извне темно.
За полночь.
Но постель холодна.
Горячий чай –
Теплеет душа.
Томик стихов –
Его закрыты страницы.
Мелодия льётся.
Сердечные ритмы
В эти мгновения
Всё быстрей…
И мысли,
Их рок неизбежный:
мечтами
в бренной ночи,
во мгле за стеклом
растворяются они
в отражении моём…

2

Мрак и тишина
По улицам влекут,
Ночь прекрасна.
Сумрачный испуг
Лунного лика мне в укор,
Тихо низко манящего взор,
Ласково качаясь,
Щекочет небеса,
Ворожит, и… в её глаза
Вливаюсь…
Бирюзовой мглой по небу вода
Разлилась…
И её рука
Нежным бризом у моей руки...
Взявшись вместе,
Растворяемся в выси…

3

Глаза закрыты.
Вспоминаю миг.
Честное открытье
Подарил мне лик:
Бирюзовое теченье,
Плещется вода
И в соприкосновении
Нежная рука.
Только понимаю –
Всё это в чьём-то сне;
Властен и нескромен
Ветер в вышине.
Обнажает, одевает
Луну он в облаках…
О, что со мною? -
Мелодия опять
В душе сжимает
И слеза в глазах
Всё растворяет,
Растворяет…

4

Для чего мечтанье? –
Грудь, во мне дрожа,
Спросит в зазеркалье -
Ночь в окно пришла.
Только отражение
За стеклом молчит.
Мелодия волненьем
Во мне заговорит.
Вдруг страсти непогодные
Каплей по стеклу.
А может это луна
Дарит мне слезу?
Ужель узнаю большее
В этот самый миг? –
Предчувствие нехорошее –
В него я весь проник…
Стенанье за стенанием,
По щеке слеза…
Грустное молчание
Растворилось до утра…

Был жаркий день лета, не помню год и месяц, но я ещё совсем мал для осознания очередного урока жизни.

Я всё ещё продолжал хлестать палкой уже измученный и изрядно поредевший в кроне абрикос. Хотелось всё-таки достать самый спелый и самый крупный плод. Руслан, уже перестал мне помогать. Он бросил свою палку и теперь суетился, собирая отнятые нами у дерева плоды в одну кучу рядом с кирпичами, заранее приготовленными, для расколки косточек. Вскоре присоединился к нему и я, решив одолеть выцеленный плод позднее. Абрикос рос напротив моего двора и был удивительного сорта – плоды были куда крупнее окрест за десять кварталов любой стороны от нашей улицы. А уж кому, если не мне это знать, рассекавшему на своём подростковом (тогда ещё великоватом) велосипеде "Тиса" во время летних каникул, обширнейшую (под детским меркам), не менее зелёную и не менее чистую воздухом территорию, непромышленной части города.
Помню, как я гордился им: он был всегда старше и всегда моложе всех велосипедов моих знакомых - многочисленные взгляды удивления и недоумевания о возрасте моего "боевого" коня, так же придавали уверенности и гордости за своего железного друга. Ему будет лет за восемь, когда плечики его педалей станут малы, руль слишком низок, а скорость сравнима с быстрым шагом пони, но он всё так же будет красив, молод, горяч, способный выбивать пыль из под буксующего с места колеса, движимого уверенной ногой, легко давящей на педаль без единого скрипа. Лишь гордая печать, выдавленная на задней вилке о дате производства, будет выдавать его почтенный возраст.
Я бережно его хранил зимой под бдительным неусыпным руководством отца. Не занимался украшательствами его рамы. Никогда не ездил в магазин за хлебом (в отличие от остальных) в дождь. Никогда не давал его в долг - считал это преступлением, потому что не знал в знакомстве лиц, на которых можно было бы положиться и доверить единственного "железного друга", хоть и летного, но дорого мне.
Он был терпелив, стоя прислонённым к дереву, в тот момент, когда я жадно поедая сладкие ягоды тутовника, сидел на ветке часами и покидал дерево с почерневшими губами и пальцами. Был невозмутим, когда на горе со мной он глазом световозвращателя на руле высматривал, под синеюще-растворившейся мглой от палящего полуденного солнца, над гладью словно зеленевшего вдаль от распластавшихся водорослей-деревьев, цвета бурого города-залива, маленькую разноцветную, будто смешанный мазок ярких красок на палитре художника, полоску, то и дело напоминавшую паро'м, который, застряв на мели, так и не перевёз бесчисленных цветов, для чудесного сада, который цвёл где-то там за глиняными горами, огибавшими горизонтом дальний берег. Этой полоской являлся тот самый цветочный пешеходный мост, по которому, будучи совсем маленьким, я боялся проходить близко к перилам; там, далеко внизу текла жёлтая от ила горная Сунжа. Поток её был настолько быстр, что у меня начинала кружиться голова, и я боялся свалиться с моста, поэтому всегда шёл по центру, держась за руку сестры, рядом с фиалками, астрами и гиацинтами, и затем мимо фонтана, сквера, к Нефтяному Институту. Боже! в это время, когда я на горе любовался пейзажем зелёного города, ничто не предвещало скорую гибель этого чудеснейшего моста, разрушения бесчисленных фонтанов, стоявших на каждом шагу оазисами скверов; ничто не могло изменить до неузнаваемости эту иссиня кислородную мглу над городом в зловеще бурый смог от горящих заводов, что находились (пока ещё) в безопасной близости от зелёного рая - зелёного летом, и так красивого осенью. Так же тогда ничто не предвещало вынужденной разлуки навсегда с моим летним железным другом-конём.
Но сейчас мне предстояло испытание.

Мякоть абрикосов была жестковатой, хотя это было и не важно. Нашей целью были ядрышки косточек и, наконец, мы принялись за них, покончив с кучкой из плодов. Косточки были твёрже, чем обычно, и камнем, кое-как приспособленным к такой работе, было сложно раскалывать, не раскрошив крошку во внутрь, а сочную и мягкую плоть ядрышек не очень то приятно есть вместе со скорлупой. После очередной испорченной косточки, я сбегал за двумя молотками, чтобы было удобно раскалывать по ребру, придерживая пальцами словно гвоздь. Возвращаясь, я увидел соседа, проходившего мимо Руслана, Дядю Алика - как мне малому было принято обращаться к нему.
- Добрый день, - скороговоркой выпалил я, пробегая мимо.
- Здравствуй, - приветливо сказал он в ответ.
- Зачем ты здороваешься с ним, он же русский, - взяв молоток, прошептал Руслан, ошарашив меня.
- Потому что, надо приветствовать взрослых, - невозмутимым видом, нашёлся я с ответом, и принялся с ним раскалывать косточки. Теперь они поддавались легче… Ядра были чище, без крошки скорлупы.
Но то, что творилось со мной в этот момент, было сложно описать. Всё было по-детски, но всё же тяжело: внутри, где-то очень глубоко, что-то рушилось и оседало оскоминой, в голове мешалась каша из воспоминаний и ужасных моментов. Мне вспомнились художественные и документальные военные фильмы, газетные и журнальные статьи о правде и ужасе Второй Мировой (ужас, сколько мне тогда было? – шесть? – семь?)… где-то внутри, меня начинало трясти. Было даже несколько страшно – я не знал, как надо было поступить в этом случае, в душе чувствовалась какая-то кислующая слабина. Но я был ребёнком, и всё так же невозмутимо продолжал раскалывать косточки, а он соседским мальчишкой (старше меня на полтора года), с которым мы довольно часто играли вместе.
Теперь мы молчали – это как-то меня успокаивало, потому что я мог собраться с мыслями. Ядрышки косточек были сочными и в тоже время немного горчили. За процессом я несколько успокоился и в какой-то момент пришёл к не по-детски взрослой мысли: ведь он не виноват, это не его мнение, это мнение всего лишь его родителей. Он не виноват в таких речах, ведь он такой же, как и я РЕБЁНОК. Мне хотелось тогда в это верить... и я был ребёнком… и я в это поверил…
Вечером я вернулся домой к своей семье, где под титаническим началом толерантности, ведшем с самого основания рода, приветствуется терпимость и уважение. И это священное наставление не давало расколоться моему внутреннему миру, как раскалывались эти абрикосовые косточки, под словно шмякающимися ударами молотков-слов соседского мальчишки.

Как хорошо, когда есть домашний фотоальбом, и ты можешь заглянуть в него, и окунуться в воспоминания давно минувших дней...
Вот, например, большое чёрно-белое школьное фото 2-го 'а' класса. Помнишь, как повезло вытащить большой и единственный не бракованный чёрно-белый снимок - чистый без жёлтых пятен? А у остальных все были с жёлтыми разводами, их даже и не поменяли – что поделать, в Союзе тогда о качестве не думали. Здесь уже цветное, но поменьше 3-го 'а'. А вот, ты в парке когда-то гулял со своей сестрой и двумя её студенческими подругами, которые привели каждая своего братишку и сестрёнку, и не было скучно - ты ел с ними мороженное в летнем кафе около Нефтяного Института, и ещё было страшно кататься на огромном Чёртовом Колесе... Или вот - со своей семьёй... А здесь привела мама в фотоателье просто так – для памяти, чтобы ты заглянул и смог вспомнить, каким был в детстве. Однако из вредности фотографироваться не хотел и на снимке вышел хмурым, хоть фотограф был и хороший – сумел это скрыть, играя со светом, тенями, но только Ты знаешь, что эти еле-еле, проглядывающие стрелки меж бровей являются твоим маленьким детским капризом. Вот, позднее пришёл со своей сестрой в тоже ателье...
Хорошо... – сидишь,.. перелистываешь страницу за страницей... и вспоминаешь, глядя на дату, о событиях, сопровождавших тебя в этот период времени.
- Боже,.. как это хорошо, - думаю я, готовый закрыть глаза с желанием, чтобы альбом, оставшийся в небытие, приснился мне в мельчайших подробностях...
 

"Что произошло со мной и моей семьёй несколько дней спустя после 6 августа 1996 года".
- Не могу свыкнуться с мыслью - звук пролетающего танкового снаряда мне знаком. Всё так же как это было в фильмах про Великую Отечественную войну, тот же пронзительный визг, предвещающий скорый взрыв. А этот взрыв! – он словно "сваливается" откуда-то сверху. - Удивительно, - думал я, и в тоже время умолял Всевышнего, уберечь нас от гибели.
Внезапно, где-то очень близко, начала стрелять какая-то автоматическая установка. До этого я никогда не слышал таких выстрелов. Мне показалось это странным и тревожным. И опасения оправдались. Канонада, что раздавалась до этого, была редкой и явно нацеленной не на наш квартал - взрывы были отчётливо слышны, но чуть восточнее, в кварталах десяти отсюда, и вот она прекратилась. Спустя мгновения - чёрт бы их всех побрал - перестали стрелять и боевики. Менее минуты потребовалось, чтобы снова раздались залпы танковых орудий, слышны и миномётные выстрелы. Было понятно, - это переориентировка стволов на эту самую автоматическую установку.
- О боже, - думаю я. – Неужели сюда, на нас?..
Очереди стали более интенсивными, а снаряды, казалось, с визгом пролетали над крышей дома, в подвале которого мы находились. Я старался их считать, но страх меня заставил сбиться где-то на двадцатых числах. В голове образовалась каша. Мысли перемешались.
- Тебе страшно? - спросил меня отец.
- Нет, мне не страшно, - солгал я.
- Я слышу, как бьётся твоё сердце, - сказал он.
Не помню, что на это я ответил, но помню - я старался держаться. И у меня это получалось. Как и всегда, как и раньше – я всё держал в себе, лишь наедине с самим собой мог излить душу. При родителях я не мог, да и в этот момент не имел права. Мама молча смотрела на меня и улыбалась, так же как и отец. Мы лежали, завалившись матрацами и подушками, на чём-то, отдалённо напоминавшем нары. Я был между родителями. Мы понимали - от прямого попадания нас никакие матрацы не спасут. Но… тешились надеждой.
Вдруг, послышалась какая-то тишина.… Нет, канонада продолжалась, но… словно возникло какое-то пространство и оно одним началом шло от нас, из нашего подвала, а другим туда, где стояли танковые части. Это пространство, как будто очень слабо преграждало звук извне. В памяти всплыл знакомый момент из какого-то военного фильма, не понимал какого, но вспомнилась суть – это снаряд - он летит к своей цели, и… в этот миг кажется, ты понимаешь, что эта за цель. Снаряд словно избран неведомой силой. Силой, которая руководит этой войной, управляет полётами ракет, бомб, мин… Вот, из ниоткуда пронзительный визг, как будто отпущена тетива гигантского лука. Он громче остальных, отчётливей. Его сопровождает эхо… еле слышимое эхо. И тебе кажется, что оно старается предупредить, но не понимаешь о чём. Где-то эта мысль - единственно верная - у тебя в голове, но ты не знаешь где, ты её ищёшь, но найти нельзя, сознание словно отвергает её, возникает желание бежать – срабатывает принцип самосохранения. Но что может организм с его инстинктами противостоять смертоносному оружию? Кажется - время чуть притормаживает, чтобы ты успел подготовиться и убежать. Этот миг заставляет сосредоточиться и в тоже время он поражает. Всё… Визг стих в своей кульминации, завершившись на низком тоне. Секунда, другая и… вот оно… разрушительное… – взрыв! Он словно "обрушивается" в шаге от подвала! Стены затряслись, как при мощном землетрясении. Взрывная волна стеной пыли ударила в маленькие оконца, находившиеся в верхней части подвальной стены и совсем чуть-чуть не достававшие до потолка. Но… стёкла не разбились. Взрыв был такой силы, что заложило в ушах, но СТЁКЛА – они остались целы.
Время вернулось в обычное русло. Всё стало вновь реальным. Продолжали с визгом пролетать и затем где-то поодаль "обрушиваться" взрывом снаряды - они уже не пугали. Пыль нехотя рассеялась.
- Боже, неужели ты меня услышал, - почему-то подумалось мне. Отец, мать и я несколько успокоились. Хоть ни одно слово не было произнесено в подвале за эти мгновения, но, казалось, что мы - единое целое. Мы стали в чём-то уверенны, как будто опасность миновала; залпы становятся всё реже; отец дотянулся до регулятора громкости радиоприёмника. Обозреватель новостей говорил о том, что начались переговоры мирного урегулирования конфликта и о возможном выводе войск. Новости шли в незапланированное время. Минуты спустя залпы прекратились вовсе - они больше не начинались - это были последние выстрелы артиллерии, которые мне довелось слышать в городе Грозный. Но, что же случилось во дворе, что произошло близ подвала? Убедившись, что выстрелов больше не слышно, я вышел на лестницу, ведшую наверх, и увидел, что дверь, закрывавшая подвал наверху, вырвало из петель. Она валялась поодаль от дверного косяка в направлении от места взрыва. В неё были глубоко посажены мелкие осколки. – Но где, собственно, упал снаряд? – с единственной мыслью я выбежал во двор. Там, во дворе, из дверного проёма в стене вырвало другую дверь, о Небеса, сколько не искал её, ничего кроме мелкой стружки разбросанной по земле найти не смог. И… тут я обратил внимание на дерево, росшее, по линии забора - тутовое дерево с массивным стволом - и на зияющую, словно адский цветок с лепестками из щепок, глубокую рваную рану на могучем стволе. Рядом лежал огромный осколок танкового снаряда. Рана пришлась по высоте, где-то на уровне моей шеи (тогда мне было пятнадцать лет). – Да, тутовник защитил нас от прямого попадания.
Спустя день, пользуясь затишьем, мы смогли выбраться из Грозного в селение Старые Атаги к родственникам, а от туда за несколько недель до окончания августа месяца выехали из Чечни в республику Адыгея, в аул к бабушке туда, где я получил возможность пойти в десятый класс и спокойно довершить учёбу…
- Странно, - сейчас, когда я пишу об этих событиях, мне они не представляются страшными - внутри ничто не содрогается - воспоминание принимается как данность прошлого - это просто было, и то, что было, называется войной…
 

Вновь я здесь. Только что посмотрел фильм Мамору Оши 'Авалон'. Может быть понравился, может и нет, не знаю. Однако, я заметил тенденцию: технологии визуализации в кино компьютерных программ с участием японской съёмочной команды или непосредственно в японских фильмах выглядят куда логичнее и лучше, чем в каком-либо голливудском. Мне нравятся фильмы, заставляющие задуматься… А этот, хоть как-то, но пробудил во мне какие-то мысли, пусть даже несколько прост сюжет, но в нём (в 'Авалоне') есть какая-то харизма…
Пришло письмо: кто-то стал моим постоянным читателем. Интересно,.. но страшно,.. не знаю почему (давно терзала меня мысль завести дневник [бумажный дневник], но боялся…)… (ужас… одни многоточия ставлю). А эта идея завести виртуальный дневник, так же меня пугает... Пугает по многим причинам - одна из них в том, что я несколько разочаровался в виртуальном общении (были чаты). Есть пока один чат, на который я реже, но заглядываю. Там произошёл разлад – скандал... Эх,.. человек не может жить в спокойствии (сейчас комнату наполняет тишина, лишь системный блок компьютера шумит, но это не тот шум, я страшусь тишины: мне нужно слышать чей-либо голос, движение машин, шелест листьев, пение петуха, в конце-то концов, не люблю тишину, поставлю музыку… пусть ритмичную пусть… любую,.. но музыку), в абсолютном счастье. Человек - всё равно что конфликт. На бесконечном открытом пространстве всё ровно и гладко, но ЧЕЛОВЕК, появившись, сотворит угол, в который себя и загонит, чтобы потом из него выбираться. Там где он появляется, обязательно будут изменения. Я в этом убедился ещё в отрочестве, в Грозном. Я видел то, с чего начинается война, наблюдал все перемены в идеях и мыслях народа. О Небеса, мой же народ внёс разлад и нестабильность в мою же семью, и в добавок… уничтожил мой дом, развязав войну. И спрашивается, - против кого и чего? Хотелось суверенитета, - от кого? Да, просто, человек почувствовал запах лёгкой наживы. Фальшивые авизо, угнанные машины из самой камчатки, да что там из камчатки, из Бразилии автобусы. Сколько было иномарок!! Не перечесть… И не мудрено: республика Чечено-Ингушетия некогда бывшая в конце рейтинга по преступности в России, после того как разбили тюрьмы, стала на его вершине (рейтинга)…
О Вселенная, ты всегда права, но я не согласен и согласен в тоже время с тобой. Ты огромна, ты ворошишь огромными энергиями, поэтому мне приходится с тобой соглашаться и другого выбора нет... Но я Человек… а Земля моя обитель, родной дом. И я должен сделать всё, чтобы подобные мне не разрушали эту планету, взрастившую и кормящую меня…
 

Не знаю, что и думать - никогда не вёл дневник. Время покажет, что из этого выйдет…
P.S. Соблазнили меня