«Мы ли — пляшущие тени?
Или мы бросаем тень?
Снов, обманов и видений
Догоревший полон день».
А. Блок

На стенах некогда висели картины. С традиционным обличием пришедшие в этот мир были отображены на них. Обрамлённые частоколами мыслей и слов, живущие в конгломератах одиночеств перестали отражаться в ЭТОМ мире. Сознание принимает действительность таковой, как она отражена в  призме настоящего. И это тяжкая ноша. Я часто в детстве просвечивал лампой пальцы, пытаясь разглядеть их внутри. Но ничего кроме мутных испещрённых мириадами капилляров, отчего приобретавших алый окрас, мягких тканей я увидеть не мог. Оставалось довольствоваться теми подробностями, которые не могла скрыть прозрачная кожа на запястье. Помнится, я решил, что должен найти пульс. Хотя я в большей мере понимал, что пульс это прощупанная артерия. Но детское стремление фантазировать и выдумывать на уровне собственных инстинктов вторили иное. Утекающее время и взросление заставили свыкнуться с мыслью об отсутствии в моём запястии мифического пульса и оставили перед фактом, что я занимался поиском атлантид. А иллюстрированные книги раскрывали суть и тайны организмов, их строений. Половые различия. Удивительно, но большая серая книга по гинекологии и акушерству была среди других на полке, под которой находилась моя кровать. Я часто думал, почему родители допустили такую оплошность и «забыли её здесь». Так же меня беспокоило присутствие на полке над моим столом поэмы «Наль и Даман». И всякий раз я про себя ворчал и журил родителей о совершённой ими оплошности, всё же рассматривая подробные иллюстрации или вчитываясь в любовную рифму Файзи. Во мне тогда боролись любопытство и детские инстинкты. Инстинкты заставляющие ревновать и капризничать всякого ребёнка, когда он обнаруживает, что его родители занимаются любовью. Где-то далеко он – ребёнок – понимал, что плодом любви является он сам. Но в этот раз расцветал не его бутон; пусть даже не материальным будет результат его цветения, но всё же, даже от информации не из родительских уст о правде явления на свет заставляют ревновать, ибо не сказанное родителями, а узнанное из страниц, подразумевает наличие каких-либо ещё тайн между мамой и отцом. Конечно же, присутствие этих «затерявшихся» книг на полках в моей комнате было неслучайным. И я в определённый момент понял, что то - было расчётливое поведение отца. И, тем не менее, познавания любовных мотивов и более чем откровенных подробностей организма человека на меня наводили быстро скуку. Хотя, отрываясь и от иных страниц, игрищ, случалось, я останавливал всяческое движение и с дрожью в груди вспоминал о будущем. Именно вспоминал, как глубоко в себе я мог это охарактеризовать. Я разглядывал предметы вокруг, словно пытаясь их запомнить, но в действительности сам того не осознавая, я их пытался вспоминать. Для человека, общепринято считающего себя в хороших отношениях с собственным разумом, будет в большей мере присуще не понимать такого поведения мыслей. Но если бы имелись инструменты позволяющие заглянуть в чужое Я и суметь прочитать чувства и мысли другого, то он бы непременно в соглашение со своим мировоззрением вписал множество поправок. Я лишь недели назад понял, в чём именно был прав: пресыщение не в той мере полезное чувство, как могло бы показаться человеку, никогда не задумывавшемся о целях в стремлении к удовольствию. С определённого момента в детстве в мою жизнь влилось и стало неотъемлемой частью дежавю. Всякий раз, возникая или проявляясь, оно меня вводило в шокированное состояние. Заставляло длительное время спустя находиться в смятении. Так как я никогда не обсуждал с родителями и сестрой важных или имеющих определённое серьёзное значение вопросов или мыслей, то о дежавю я им никогда не ведал. Лишь ограничился поиском людей с общей бедой; а бедой потому что всё моё понимание о законах расходования сил и средств на те или иные события во времени и векторов их направленности сталкивалось с серьёзным необъяснимым препятствием. Это как уткнуться в невидимую стену: она не осязаема и не зрима и в какой-то мере не мешает движению, но, тем не менее, сознание даёт знать о её существовании на расстоянии впереди, расстояние определенное настоящим. Не секундой, не ярдом, а именно настоящим. Словно время это – два соприкасающихся жернова меж которых болтаешься ты и события с определённым интервалом посещают тебя вновь и вновь, хотя обстановка порой меняется; и в тоже время характеристика не верна, потому как события имели свойство с фотографичной точностью повторяться. В определённые моменты тогда мой разум входил в состояние всяческого межевания и отрицания дежавю. И со временем мне уже казалось, что подобные мысленные отчуждения давали плоды и сознание не воспринимало в серьёз моих катаклизмов. Но это время было столь коротким, и, обозначалось приходом ошеломляющего, словно одна из природных стихий, явления, заставляющего человека бросить всякое дело и заняться его созерцанием – дежавю брало своё. По сей день, человека роднящего меня общей «бедой» найти не удалось. И что-то подсказывает мне, что результат поисков и в будущем никогда не изменится. Не знаю, хорошо это или плохо, но часто я, заглядывая в зеркало, на неуловимую долю неуловимой единицы времени пытаюсь прочитать в нём правду. Правду о существовании себя. О существовании мира. О гигантском муравейнике существ, наделённых способностями осознавать свои действия и пытающихся их характеризовать, объяснять. Но все эти попытки постижений истин в первую очередь некорректны, ибо основываются на переносчиках информации, которое способно воспринять тело, а не… если она есть, - душа. Само сознание о чём говорит и способно ли оно к общению, и существует ли зеркало, в котором оно способно отразиться? О чём говорят внутренние миры существ; завоевавших без определённого смысла, потому как ни их общее количество, ни положение к двери не мешало занять каждому место; которых можно узреть за запотевшими стёклами стремящейся прочь маршрутки? О чём толкуют их инстинкты, которые определили их положение в обществе и заставили впасть в зависимость от регулярного посещения маршрутной клетки? Глаза, читающие сие действо, смотрят в настоящем и в этот же миг так же смотрят в прошлом, разве что положение могло определяться четырьмя стенами собственной комнаты, за многие шаги от ближайшей автобусной остановки, которая осталась в забвении прошлого. Вместе со мной. С моей потерянной частичкой себя. В сколь многих местах я оставил свои воспоминания, оставил себя, но забыл их крестиками пометить на карте? Очень часто, оказавшись вне стен своей комнаты, я впадал на короткий промежуток времени в состояние забвения; хотя нет; созерцания. В эти моменты возникало непреодолимое желание схватиться за первые попавшиеся под руку инструменты, позволяющие в той или иной форме запечатлеть мгновения. В такие моменты, я помню, не возникало желания оказаться в другом месте, потому что - переживаемое оправдывало момент, при котором твоя сознательность принимала очередное пришедшее на смену пережитому деление в пограничной зоне шкалы жизни. Но инстинктивное понимание собственной обречённости не давало пойти по следу определённому траекторией незримой временной стрелки, которых в такие мгновения становится несколько вокруг. И тяжесть в определении последствий результата выбора заставляла быть во многом тогда похожим на людей, подсевших на маршрутные иглы. Ибо всяческий выбор заставлял быть похожим на остальных. Всё время, когда я вижу рукотворный предмет или собранный силами природы, я не читаю в нём ручку или лагуну. Для меня поразителен факт осознания, что я вижу этот предмет. Могу его охарактеризовать. Для меня поразителен факт, что глядя в зеркало избавляя лицо от излишней растительности, я этим занимаюсь. И начинаю трогать и мять пальцами кожу, прощупывать под ней сочленения лицевых хрящей, костей. Движения мышц. А в голове вертятся мысли, и мысли удивлений о существовании мыслей которые спрашивают: «Как это?», «почему это?». «Плоть». «Череп?». «Для чего?». «Для чего всё это?». И вот сейчас запечатлевая воспоминания, я ловлюсь на мысли, что сосредоточен только на одном, на ощущении, которое осталось в прошлом. И это прошлое, не смотря на близость во времени, сознанием и чувствами опускается дальше, глубже в далёкое Я. И так всегда. Когда я вижу детей, я вспоминаю мысли о том, насколько я себя ангажировал одиночеством. И все мои стремления ищут к нему пути, чтобы найти пещеры с затерянными гротами, хранящими ключевые части цевницы, будто она, если собрать, соберёт воедино прошлое, настоящее и будущее. Но мои желания, как пауки, сплели гигантские коридоры сетей, - я в них очень сильно запутался. И более того, ко всему этому причастна так же и реальность. Окружающие события. Эти слова, что я сейчас пишу, заставляют сильнее биться сердце. А оно напоминает об одиночестве. Хочется, как в детстве, просветить тело и рассмотреть сердце во всех подробностях. Словно места бифуркаций вен на нём мне покажут неверные пути, по которым можно вернуться. Но даже современный инструментарий не позволит в виденном прочитать, почему сердце ассоциируется в первую очередь с любовью, и почему его биение напоминает мне о любви и поиске. И ещё это всяческое стремление подавлять инстинкты выстроило вокруг меня бастион, который как спираль наутилуса не даёт потонуть или же наоборот, всплыть для мира, который книги определили моим. А мой ли он? И, если мой, – насколько? Не знаю. Как же я запутался: и я всегда пребывал в этом состоянии. И как гормональная активность с взрослением становится привычным делом для человека, и ребёнок, готовый метаться, скакать, зарабатывать больше и больше синяков и ссадин в нём засыпает навсегда, так и во мне; и я это чувствую; умирает новаторское пребывающее перманентно в состоянии открытий чувство ощущения бытия. Остаётся лишь замещающее на подсознательном уровне чувство медленного умирания. Его корни простираются далеко в - упомянутое уже неоднократно - моё детство. И его медленное, верное течение внутри меня сильно гложело, и съедает по сей день.

Ну вот. Оно вновь бьётся учащённо. Прикоснись к нему рукой и ты узнаешь, как оно бьётся. И если уж не мне, то может другому оно даст знать, подскажет – о чём говорит его биение.

Но, это бесполезное. В коей мере никогда другой не сможет прочитать чувства и мысли другого, так и сердце ничего не скажет. Ведь сейчас говорят лишь слова… некорректный переносчик информации. Не раскрывающий суть. Врубель как-то сказал критику: «Если бы вы меня поняли, мне было бы тяжело». Сколь нещадно было его стремление найти своего демона. И я спрашиваю себя: а что ты знаешь о Демоне?. Я - ничтожество. Лермонтов, Врубель искали своего демона; но инструмент их поисков, - его результатом было явление на свет творений говорящих многое о томных бессилиях и любви. А что знаю о любви я? - так и не научившийся любить. Эгоист, который ищет спасения в толщах вод под мостами и в бездне со скалы и, в тоже время боящийся в безднах оказаться. Говоришь о чувствах,… стремлениях…
…вселенная,… как же тяжжело:
На стенах некогда висели картины. Я их никогда не видел, но об их существовании говорят невыцветшие следы. Верните их, слёзно прошу…